– Не беда, ее спровадят из страны, как контрабанду, и подозрение будет навсегда отброшено от вас. Это все, о чем я хлопочу. – Порывисто он схватил ее руки в свои. – Я рад, я так рад. О, пока еще рано, но подождите… Он выбежал из дома скорее, чем она сообразила, что он заставил себя остановиться, не высказав вторично признания. Миссис Больфем поднялась в свою комнату и легла, снова успокоенная и веря в свое безоблачное будущее, полное увлекательных возможностей для женщины ее положения и ума. Она решила приняться за серьезное чтение, чтобы даже самые завистливые не могли назвать ее поверхностно образованной. Кроме того, уже не в первый раз она ощущала умственную неудовлетворенность. Её ум был уже достаточно разбужен, чтобы сознавать свою неподготовленность и бедность. Вероятнее всего, что она поступит на исторические курсы в Колумбии, а потом на курсы психологии. Когда она надела скромную ночную рубашку и откинула волосы со своего довольно большого лба, раньше, чем туго заплести их на ночь, она неясно сознавала, что на этом пути лежало счастье и что умственные радости, в действительности, могут быть очень велики. И с сожалением она подумала, что хотела бы быть лучше образованной в молодости. Тогда она не вышла бы замуж за человека, который вдохновлял и подстрекал ее только на мелочные цели, но была бы женой, например, судьи, который подавал бы блестящие надежды, как это было с Дуайтом Рошем. Если она привлекала такого человека теперь, когда ей сорок два года, – в дни своей молодости она могла бы привлекать их десятками, если бы она сама не была им чужда по духу. Но она была рассудительна, и в ее привычки не входил глубокий разлад с самой собой и недовольство жизнью. Ее длинные косы были заплетены так же ровно, как и всегда. Она заснула, думая о неприятной необходимости заниматься кухней завтра, так как Фрида, конечно, уйдет. 17 На следующее утро, когда миссис Больфем, с рукавами, откинутыми выше локтей, и в фартуке, закрывавшем перед ее платья, легко сбежала с лестницы и вошла в кухню на полчаса раньше ее обычного появления в столовой, она увидала, что Фрида чистит картофель. – Как? – необдуманно воскликнула она, но ее ум работал быстро и непроизвольно, – я проснулась рано и хотела помочь вам, – продолжала она уже равнодушно, за последнее время у вас было много дел. Фрида смотрела на нее с сильным подозрением. – Никогда не делали это прежде, – пробормотала она, – хотели видеть, мыла я блюда от обед. – Пустяки. Все это время была такая суматоха. Я голодна и подумала, что было бы хорошо поскорее позавтракать. – Завтрак всегда восемь часов. Вы сказали это, когда я поступаю. Я встаю в шесть с половиной. Прежде я проветриваю дом и подметаю переднюю. Потом зажигаю огонь, ставлю воду кипеть, потом чищу картофель, потом делаю сухари, потом варю яйца, потом делаю кофе. – Знаю, вы замечательно систематичны. Но я думала, что вы сразу можете сделать и кофе. – Всегда кофе бывает на конец. – Фрида принялась за свою работу. – Но я ведь не ем картофель на завтрак. – Я ем картофель. Когда я жарю на сковородка, тогда я ставлю печку и сухари. Тогда я варю яйца и тогда я делаю кофе. Завтрак – в восемь часов. Миссис Больфем с добродушным смехом повернулась, чтобы уйти из кухни, но ее ум, возбужденный опасностями и не успокоенный, смутно восстанавливал что-то в памяти. – Между прочим, мне кажется, я припоминаю, что ночью я вдруг проснулась и слышала голоса здесь, внизу. Были у вас гости? Фрида злобно вспыхнула, что с ней случалось в редкие минуты замешательства. – У меня нет гости ночью, – и повернулась к водопроводному крану, шум которого мешал дальнейшим разговорам. Миссис Больфем, чтобы изменить направление мыслей, пошла вытирать пыль в приемной. Она не смела выйти в усадьбу и хорошенько прогуляться, чтобы успокоиться, так как перед ее воротами теперь дежурили уже двое, сохраняя, как они думали, вид случайных прохожих. Она дала бы многое, чтобы узнать, следили ли они за ней, или за ее служанкой. Немедленно после завтрака удалось уговорить систематическую Фриду пойти на вокзал и купить нью-йоркские газеты, когда придет поезд. Фрида могла бы быть образцовым произведением величайшей механической мастерской, какая только известна в целом мире, но она была молода и любила суетливую жизнь на станции и продолжительную прогулку по Главной улице, так отличавшейся от аристократически спокойного Авеню Эльсинор. Миссис Больфем, наблюдавшая из-за занавески, увидела, как один из дежуривших пошел за Фридой. Другой продолжал стоять, опершись на фонарный столб и строгая палочку. И Фрида, и она сама были под наблюдением. Но беспокойство, вызванное вполне естественным наблюдением за усадьбой, где только что было совершено преступление, было скоро забыто, благодаря уменью нью-йоркской прессы вызвать и тревогу и негодование. Когда, при уборке гостиной, она заметила, что недоставало одного из ее портретов, она охотно извинила честного вора, так как это была исключительно удачная карточка, изображавшая ее нежной, изящной и возвышенной женщиной. К ее ужасу, картинка, украшавшая первую страницу большой ежедневной газеты, без всяких пояснений изображала грубую, дерзкую самку, способную только возбудить против себя мнение публики, склонной ко всему дурному. Слезы поруганного тщеславия скрыли это зрелище, даже прежде, чем она вполне поняла угрозу Этого безмолвного свидетеля. Она знала что изображения большинства людей бывают обезображены в таинственной, но всегда фатальной стычке, происходящей между «штабом художников» и портретом оригинала, но теперь она испытывала все чувства новичка. Минуту спустя она вытерла глаза и побледнела, а когда она прочитала все интервью, то великолепная белизна ее кожи превратилась в зеленоватую бледность. Интервью были написаны с такой дьявольской хитростью, которая, защищая газеты от возможности иска за диффамацию, тонко давала понять читателям, что жажда сильных ощущений в процессе Больфема близка к осуществлению. Не было сомнения, что оба выстрела были сделаны из рощи, одновременно из револьверов различных калибров (изображались дерево и ворота). Не был ли один из них, из меньшего калибра, произведен женщиной? А если так, кто эта женщина? Нет, это не одна из тех девчонок, чьи имена были связаны в то или иное время с именем непостоянного мистера Больфема, но которые доказали свое алиби, и насколько было известно, только две женщины находились в то время в помещении – это вдова и ее исключительно некрасивая служанка, хотя, конечно, кто-то, до настоящего времени еще находящийся вне подозрений, мог перелезть через изгородь, позади усадьбы, и спрятаться в роще. Больфем был убит из револьвера 41-го калибра. В одной из газет, случайно и не весьма любезно, было замечено, что руки и ноги миссис Больфем больше, чем это можно было ожидать, судя по общему изяществу ее фигуры и аристократичности черт лица, и в той же растянутой фразе (написанной глубоко расчетливым мистером Бродриком) читатели извещались, что некоторые отпечатки ног могли принадлежать крупной женщине или среднего роста мужчине. Дальше шли только рассуждения о высоком росте и стройности миссис Больфем, но так как публика была уже осведомлена, что она считалась экспертом по стрельбе в цель, то новое упоминание об этом коварно избегалось. Всюду очень много говорилось об ее спокойствии, об ее больших серых глазах, любопытных, но не выразительных, о ее изворотливом уме, часто наносившем поражения своим инквизиторам, но свидетельствовавшем о ее ледяном темпераменте и холодном, обдуманном расчете. Самый тупой из читателей проникался уверенностью, что он – настоящий детектив – и его непогрешимый инстинкт направлял его непосредственно к женщине, которая ненавидела своего убитого мужа и публично поссорилась с ним за несколько часов до его смерти. Эпизод с изготовлением миссис Больфем стакана отрезвляющего лимонада для ее мужа, а также исчезновение и лимонада и стакана не обсуждались. Вероятно, эти блестящие молодые люди не хотели отклоняться от намеченного пути или не хотели возбуждать любопытства, которое нельзя было удовлетворить. Интервью заканчивалось безумно возбуждающими намеками на немедленные разоблачения. Миссис Больфем роняла газеты на пол одну за другой. Когда она окончила чтение последней, ее дыхание мучительно замедлилось на несколько мгновений. Комната потемнела; ряды обнаженных угрожающих зубов пересекали ее, бесконечно размножаясь. Но она была не из тех женщин, которые надолго поддаются чувству страха и замешательства. Во всем этом не было действительной опасности, и ее задевала только эта оскорбительная и невыносимо – вульгарная гласность. Как женщина, тонкий вкус которой был и врожденным и культивированным, она ощущала это безжалостное выбрасыванье в гущу человеческой толпы всего святого в ее личности почти так, как в добрые старые времена чувствовали себя на юге образованные метиски, когда их продавали с публичного торга. Она содрогнулась и стиснула зубы. Сейчас она хотела бы быть истеричной женщиной, которая находит облегчение в криках и истреблении обстановки. Почему, о почему, судьба, руководившая им, не допустила Давида Больфема в тот знаменательный вечер войти домой, выпить лимонад и умереть прилично, безболезненно и бескровно – она отворачивалась в сторону, когда была принуждена проходить мимо тех кровавых пятен на дорожке из кирпича – умереть, как человек, чье утомленное сердце просто остановилось! Она бы побежала вниз в ту самую минуту, когда услыхала падение тела, убрала бы стакан, на случай появления на сцене Фриды, что было мало вероятно. Побежала бы за доктором, который живет рядом с Гифнингами, а тот послал бы за следователем. Оба несомненно признали бы смерть от болезни сердца. Это ошибка самой судьбы, но не ее. Теперь она подумала, что ей надо было заготовить второй стакан лимонада и оставить недопитым на столе, так как могли вспомнить, что он должен был выпить успокаивающее питье немедленно по приходе домой; смешанные же напитки неизменно вызывают подозрения, в случае скоропостижной смерти. Но что все это значило теперь! Она напрягала мысль, чтобы установить, кто был ее спутник в роще. Была ли это Фрида? Или ее соучастник, который прятался в доме, был наготове, чтобы выйти на дорогу позади дома. Но почему именно Фрида? Она знала яростную ненависть, наполнявшую сердце ее мужа со времени объявления войны, а также и то, что политические враги ненавидели его с возраставшей злобой, как они ненавидели всех сомневавшихся в праве и мощи Германии. Но она была справедлива и умна и ни на минуту не могла вообразить Старого Голландца или любого из eгo семейства убивающими Давида Больфема за то, что он проклинал кайзера и пел Типперэри. Предположение было слишком вздорно, чтобы на нем стоило останавливаться. Человек в роще мог быть или неудачливым политическим соперником, слишком дружившим с местной полицией, чтобы испугаться ареста, или какая-нибудь женщина из окрестностей Нью-Йорка, которая некоторое время могла надеяться, что он женится на ней. Она могла бы поклясться, что крадущаяся фигура был мужчина, но женские платья теперь так узки и так облегают тело… да и в конце концов, разве она сама не была похожа на любого мужчину среднего роста? Еще до двенадцати часов дом наполнился возмущенными и негодующими приятельницами. Коммек приехал из города, твердил, что это позор и что надо посоветоваться с Рошем, нельзя ли обвинить нью-йоркские газеты в диффамации. Он поедет в Добтон, чтобы переговорить с ним. Все дамы занимались вязаньем, и наиболее равнодушной была миссис Больфем, хотя и задавала себе вопрос, останутся ли ее милые подруги на ланч. В это время к подъезду с шумом подкатил автомобиль, и миссис Баттль высунулась из окна. – Клянусь вселенной, воскликнула она, – ведь это шериф из Добтона. Теперь, что вы думаете? Миссис Больфем вдруг встала, а остальные дамы сидели с вязаньем в руках, как будто неожиданно застигнутые удушливыми газами, за исключением миссис Коммек, которая подбежала к невестке и своими пухлыми руками обхватила ее тонкую талию. Миссис Больфем надменно откинулась назад. – Я вовсе не испугалась, – сказала она своим нежным спокойным голосом, – я готова ко всему после этих газетных новостей, вот и всё. Звонок затрещал, и миссис Гифнинг, слишком любопытная, чтобы ждать горничную, выбежала и открыла входную дверь. Минуту спустя она вернулась, и ее маленькие глазки чуть не лопались от возбуждения. – Что вы думаете, – захлебывалась она, – это за Фридой! Она вызывается для показаний в Верховный Суд. Шериф увозит ее с собой. Миссис Больфем вернулась к своему стулу с таким спокойствием, что никто не мог подозревать, что она едва держалась на ногах. Теперь она поняла значение голосов, слышанных ночью. – Фриду «интервьюировали» или репортеры, или агенты полиции и склоняли – вероятно подкупом, чтобы она рассказала все. Вот почему она не убежала. Но Миссис Больфем снова принялась за Вязанье. 18 Молодого Бруса не привлекало участие в Больфемовской драме. Тем не менее, в день их интервью с героиней, в восемь часов вечера он уже был на черном ходе, предполагая, что после дня работы Фрида будет отдыхать, сидя, как полагается, на крыльце. Она захлопнула дверь перед его носом. Когда он настойчиво всунул свое лицо херувима в одно из окон, она стала грозить ему пожарной кишкой. Неудача не отбила охоты, но убедила его, что Фрида знает больше, чем хочет показать, а также с очевидностью доказала, что он не тот, кто мог бы затронуть остатки ее сердца, привезенного из Восточной Пруссии. Самого факта, что он, походя на немца, был природным американцем, да еще олицетворял собой ту печать, которая теперь уже не скрывала своей враждебности к ее стране, было вполне достаточно, чтобы она не подпустила его к себе близко. Придя к этому заключению, он облегченно вздохнул. Одна мысль, что для исполнения долга он должен расточать Фриде поцелуи, вызывала в нем тошноту. Он был очень разборчивый молодой человек, но когда, полу довольный, полуогорченный он уже примирился со своим поражением, его вдруг осенила блестящая мысль. Он разузнал, что Фрида дружна с семьей Крауса, иначе Старого Голландца, жившего в Добтоне, одном из городков графства. Конрад-младший, относившийся к ней по-братски, по субботам провожал ее домой после танцев в одной из очень посещаемых зал Эльсинора. Брусу не трудно было разузнать, что в вечер, когда ее зуб разболелся, молодой германо-американец танцевал со своей любимой партнершей и, движимый братскими чувствами, побежал с ней домой. Энергичный репортер не стал ждать автобуса в Добтон, нанял такси и четверть часа спустя уже входил в зал Старого Голландца. Молодой Краус был занят. Брус заказал себе пива и сыра и, усевшись за стол, который уже был занят, узнал от своего соседа, что Конрад-младший будет занят в комнате за баром еще до полуночи. У папы Крауса была привычка, забрав с собой все семейство, кроме Конрада, уезжать за город ровно в девять часов. Старший член этой дружной семьи продолжал утолять соседскую жажду до полуночи, когда, закрыв входные двери, спешно ложился спать – он должен был вставать до света, так как был клерком в главном бакалейном складе. Ему было всего двадцать два года, он работал усердно и мечтал о женитьбе. Брус вскочил в первый поезд, отходивший в Нью-Йорк, где имел краткую беседу со своим издателем, и вернулся в Добтон за несколько минут до закрытия бара. Он перегнулся через стойку, когда представился случай поговорить с Конрадом без помехи. – Хочу побеседовать с вами, как только вы закроете, – сказал он без предисловий. Молодой немец угрюмо взглянул на репортера. Хотя и уроженец Добтона, он принимал так же близко к сердцу отношение американской печати к войне, как и его раздражительный отец, и еще более глубоко чувствовал подозрение, нависшее в последнее время над домом Крауса. – Не выходите из себя, пока не услышите, что я хочу сказать, прошептал Брус, – это верные пятьсот долларов для вас. Конрад взглянул на часы. Было двенадцать, без шести минут. Он стоял спокойно, насколько позволяли его обязанности, пока не пробила полночь, выставил за дверь последнего сопротивлявшегося посетителя, запер бар и пошел за репортером по все еще освещенной улице, к темному Авеню, где была их квартира. Теперь они шли рядом. – Ну, в чем дело? – проворчал Конрад, не любивший нарушения своих привычек. – Я встаю… – Вероятно, я не задержу вас дольше пятнадцати минут. Я хочу, чтобы вы сказали мне все, что знаете о вечере, когда убили Больфема. Он взял молодого немца под руку и почувствовал, как рука стала неподвижной. – Я ничего не знаю, – был ответ. – О, да. Скажите, вы отвели Фриду домой и были там незадолго до выстрела? Вы вошли через боковой, вход с заднего двора, но все таки могли видеть рощу. – Ночь была совершенно темная: я ничего не мог видеть в роще.