Она болтала всю дорогу до ворот и еще несколько ярдов, пока шла по Авеню, кивая головой с несколько трагической улыбкой на лице. – Почему эта девочка не выходит замуж, – спросила она, когда они быстро шли к станции. – Еще очень свеженькая, едва ли больше двадцать шесть. Мне только тридцать четыре, а рядом с ней я похожа на старую ведьму. – Возможно, что не может заполучить того, кого хочет, – возразила будущая романистка в глубокой задумчивости. 22 Алиса взяла лошадь и экипаж у своего двоюродного брата, мистера Фиппс, начальника полиции в Эльсиноре, имевшего хорошую конюшню, и поехала за город. Ей хотелось о многом подумать и подумать в одиночестве. Она быстро ехала, пока не увидала и не услыхала море. Тогда она бросила поводья на спину своего старого друга, «Полковника Рузвельта», названного так в дни его пламенной жеребячьей юности, но теперь, если не было принуждения, он был так же медлителен, как американский закон. Он бежал рысцой, и Алиса, в звенящей тишине и свежести соленого воздуха, чувствовала, как мысли постепенно покидали ее. Она видела ясно, хотя была поражена ужасом и подавлена. Природа одарила ее причудливой и привлекающей внимание внешностью как в отношении красок лица, так и в отношении тонкости его выражения. Художники, встречавшиеся на ее пути, невольно льстили ей, срисовывая ее. Как только она выросла достаточно для самоанализа, она постоянно стремилась к исключительному развитию своей личности, чтобы оправдать свою оригинальную внешность и возвыситься над тем, что было «только женщиной». Если упорное отвращение к банальности у нее не было врожденным (с достаточной уверенностью можно сказать, что никто не родится с этим чувством), то она сознала его достаточно рано, чтобы выработать в себе творческий ум, стремившийся к возвышенным целям. И только природный такт спасал его от замкнутости. Если бы она была так оригинальна, как казалась себе самой, то, верно, вооружила бы очень многих против себя. Хотя очень скоро ей стало известно о тех западнях, которые подстерегают человечество, она продолжала упорно культивировать в себе только высокие чувства; в этом ей помогал ее ровный характер, женское очарование, ее яркий ум и быстрая отзывчивость. Все это создало ей многочисленных друзей. Кроме того, она была свободна от присущих ее полу стремлений к богатству и от предрассудков своего времени, которые портят жизнь многих женщин, а ее любовь к искусству и чувство удовлетворения своим небольшим талантом очень облегчали ей бремя жизни. Многие мужчины нравились ей, как друзья, и она гордилась тем, что влекла к себе только наиболее мыслящих. Она дожила до двадцати шести лет, даже не думая, что может серьезно влюбиться, так силен был ее идеализм. Ее размышления над собственным усовершенствованием привели ее еще к одному выводу: если природа сделала так много, чтобы отметить ее, как исключительную девушку, то она сама должна выбрать незаурядного спутника жизни (и скорее всего это и было ее конечной целью, заставлявшей следить за художественным развитием своего ума и воображения, а вовсе не платоническое удовлетворение природных запросов). Она полюбит, как и всякая женщина, но только человека с одинаковыми запросами во всем, что касалось тонкости чувств и возвышенности ума. Ужасное крушение всего этого, тщательно возводимого здания ее дорогой, духовной мечты, под влиянием безнадежной страсти к Дуайту Рошу, почти деморализовало ее. После того, как она заставила себя снова стать рассудительной, она все же видела, что оглушена и сидит среди развалин. Надо сознаться, что Рош был как раз тем, чего она требовала от мужчины и что в будущем он сулил счастье вполне современного образца, – а это было все, чего она хотела, так как не была романтичной дурочкой. Но не только то, что она любила, когда ее вовсе не просили, и посвятила ему первую и, может быть, лучшую свою мечту в надежде, что разбудит его, изумит и услышит предложение – она принимала в расчет и то, что он действует бессознательно, подобно многим молодым американцам, вечно занятым делами – и вот она принялась будить его чувства, и все напрасно, хуже, чем напрасно – она спугнула его, и он обратился в бегство. Об ужасающем хаосе того времени, который напоминал ей извержение вулкана на дне моря, когда все гниющее и фосфоресцирующее всплывает на поверхность, она перестала думать сейчас же, как только восстановила власть над своей волей. Тогда же она снова принялась за восстановление своего духовного мира, чтобы не погрязнуть в мелочах женской натуры, которые сильно деморализуют, что жизнь становится невыносимой. Она слишком долго культивировала в себе высокие идеалы. Она могла оступиться случайно, но в другой атмосфере она не могла дышать, не могла найти удовлетворения и быть самой собой. Ей думалось, что, не имей она облагораживающих влияний в юности, в этот период в ней могли развернуться все злые силы. Во всяком случае, ей нравилось такое предположение – многим женщинам, с незапятнанной жизнью, это нравится. Она это предполагала, так как сохранила чувство юмора, но в тот момент не была склонна шутить. Ее решение сделаться лучше и чище, окрепнуть в борьбе с жизнью сопровождалось некоторой надеждой на полное освобождение от того, что она называла «воспоминанием о Дуайте Роше». В положенное время наваждение было побеждено, и в этом гордость и презрение к себе самой сослужили для нее роль хирурга на передовых позициях; хотя она чувствовала себя покрытой ранами и ампутированной, чувство унижения пропало. Но сердце продолжало усиленно биться, когда она встречала Роша, и не было достаточно сильной воли, которая могла бы предупредить появление в памяти дорогого образа – только время могло затушевать его. И только тогда, когда Бродрик оставил ее в студии, с душой, отравленной страхом и ревностью, она допустила, что все еще любит Роша и что, может быть, это продлится целые годы. Тогда она возненавидела миссис Больфем, хотя и не верила в ее вину и не соблазнялась подлой возможностью собрать доказательства ее вины. С того вечера, она надеялась, что возненавидела и Роша, – так велико было ее возмущение и так противна была мысль, что он мог предпочесть поблекшую женщину, сорока с лишним лет, оригинальной и красивой девушке ее типа. И еще раз чувство справедливости восторжествовало – она мрачно размышляла, что со времени сотворения мира существовали мужчины, которые влюблялись в женщин старше себя, и некоторые из этих возвышенных и длительных страстей, были отмечены историей. Она не была в возрасте зеленой юности, хотя допускала эту непростительную аномалию, но не могла без горечи и отчаянья думать о ней – тут она давала волю слезам. Уже потом она почувствовала страх за Роша. Ни минуты не подозревала она, что он мог убить, но, если бы, путем исключения, добрались до него, мог ли бы он доказать свое алиби – это было под сомнением. Так же вероятно, что он не застал своего знакомого в Бруклине, как и то, что он совсем туда не ездил: она знала, что он предполагал обедать в Загородном клубе и остаться там на вечер. Было вполне естественно, что, зная ужасный характер Больфема, когда он напивался, Рош мог спрятаться в усадьбе, чтобы быть поблизости в случае, если бы тот вздумал мстить жене за собственное унижение. Теория Алисы всё-таки базировалась на убийстве из политических целей. До сегодняшнего дня. С той минуты, когда она увидела, что миссис Больфем выливает что-то из пузырька и полощет его, она была убеждена, что Бродрик прав в своих выводах и что по какой-то причине эта ужасная женщина передумала и пустила в ход револьвер. Это был самый глупый поступок, который она могла ожидать от миссис Больфем, потому что Дэв был из тех людей, чья скоропостижная смерть не вызвала бы много подозрений, а миссис Больфем, очевидно, была не из тех женщин, которые пользуются общераспространенной отравой. Ее близость с доктором Анной могла натолкнуть ее на одну из органических микстур, которые не поддаются химическому анализу. Алиса не раз слышала разговоры докторов на эту тему. Тут она неожиданно вспомнила зловещее изменение смеющегося лица миссис Больфем в тот день, когда она делала с нее набросок в клубе «Пятница». Ее ум остановился на этом открытии, она была убеждена, что это был момент, когда у миссис Больфем зародилось решение убить. Но почему она переменила способ? Алиса не находила ответа. Для нее это было слишком запутано. Да и довольно было одного факта. Этот старый друг их семьи оказался отвратительным существом. Даже одно воспоминание о ней вызывало содрогание и нравственную дурноту. Но не ей было решить эту задачу. Без сомнения миссис Больфем будет оправдана. Алиса надеялась на это во всяком случае, так как не хотела, чтобы такое пятно лежало на Эльсиноре. Она была благодарна небу, что жила тут, хотя и училась и зарабатывала в Нью-Йорке. По той же причине она не хотела, чтобы виновная была заключена в Оборн, хотя бы на короткий срок. Но все это было не существенно. За что Алиса охотно отдала бы свою душу – это за то, чтобы лишить эту трижды проклятую женщину услуг Дуайта Роша. Если он будет ее главным защитником, они постоянно будут видеться, одни, целыми часами, так как он должен с нею советоваться, ободрять ее, учить, поддерживать в ней бодрость духа, утешать ее. Не всегда в этом долг защитника, но тут перед ним униженная женщина. Даже если он и поверит в ее вину, при такой близости он может полюбить ее еще больше. Он не только станет сожалеть ее и считать себя ее прямым защитником, но душой и телом будет заинтересован этим громким процессом. Но если бы можно было заставить Роша поверить, что она действительно убийца – тогда…не отказался ли бы он тогда от защиты? Едва ли он из тех людей, которые защищают мужчину или женщину, если с самого начала уверены в их вине. Алиса думала, что могла бы убедить его. Она могла осведомить его о всех подозрениях, высказанных Бродриком, и о ее собственных заключениях и полной уверенности, что у миссис Больфем был револьвер. Она видела его месяцев восемь тому назад, когда Больфем привез его из Нью-Йорка и сказал жене, чтобы она стреляла в воздух, если будет одна и услышит приближение вора. Когда миссис Больфем заявила полиции и журналистам, что у нее нет револьвера, Алиса не придала атому значения, так как, случайно, это мог быть револьвер 41-го калибра, и нельзя было ожидать, чтобы даже невинная женщина бросила вызов общему недоверию и рисковала возможным арестом. Но теперь это отрицание приобретало другой смысл в глазах Алисы. Она припомнила, что доктор Анна провела у миссис Больфем все утро в воскресенье. Без сомнения, эта испорченная женщина нашла утешение и совет в лице такого друга, как Анна, друга, настолько сильного и стойкого, что доверенный ей секрет мог быть в такой же безопасности, как в грешной душе самой миссис Больфем. Конечно, Анна взяла револьвер и бросила его куда-нибудь среди болот, близ фермы Гаустона, жену которого она навещала в тот день. Если бы она могла заставить говорить доктора Анну! Алиса подняла глаза под сдвинутыми бровями и нахмуренным лбом, посмотрела по направлению Брабантского госпиталя, возвышавшегося близ моря, и затаила дыхание, когда заметила, что поворачивает свою лошадь в этом направлении. Что намеревалась она делать? Донести Дуайту Рошу на миссис Больфем? Ей почудилось, что она слышит, как внутри у нее что-то рушится. Могла ли она сделать это без окончательного нравственного падения? До сих пор она не сделала еще ничего, что вызвало бы это падение; катастрофа, которую она пережила, повредила только ей и была ее неразгаданной тайной. Но если она сделает последнее отчаянное усилие и отобьет Дуайта Роша у своей соперницы, для начала возбудив его отвращение к ней, она будет обречена на ряд поступков, от последствий которых не избавится месяцы, может быть, годы. Если она отобьет его – исход, которого она станет добиваться со всей доступной ей женской хитростью она уже никогда не облегчит свою душу сознанием. Ее единственный шанс удержать человека этого типа, после первой вспышки страсти, в здоровой атмосфере деловой семейной жизни, это избегать крупных разочарований. Если результатом этого выступления будет её нравственное поражение, в чем будет ее выигрыш? Захочет ли она его? Можно ли, уничтожив фундамент своего духовного мира, возведенного с таким бесконечным трудом на естественных склонностях, продолжать быть хотя бы слабым отражением своего прежнего, возвышенного, «я»? После того, как пройдет первое возбуждение борьбы для достижения ближайшей цели, она слишком сильно возненавидит себя, чтобы быть в силах любить или даже жить. Она еще больше нахмурила брови и вздохнула сквозь стиснутые зубы. На один момент, по крайней мере, она почувствовала себя самкой, готовой бросить вызов будущему и всеми силами души добиваться обладания самцом. Она упорно верила, что именно он был ей предназначен и только временно отклонился от естественного сближения с ней, благодаря могучим обольщениям, которым, в некоторые периоды своей жизни, поддается каждый мужчина. Она въехала во двор больницы, бросила вожжи на спину «Полковника Рузвельта» и спросила главную заведующую миссис Диссосуэ, которая приходилась ей теткой. 23 Часом позже Алиса ехала через Эльсинор, несколько менее занятая собой, что было следствием ее кратковременного свидания с главной заведующей госпиталя. Миссис Диссосуэ, обожавшая свою племянницу и представлявшая ее себе совершенно исключительной особой, под секретом сказала ей о своей уверенности, что доктор Анна что-то знает об этом страшном преступлении, потому что во время бреда она произносит имя Энид Больфем с чрезвычайно странными оттенками в голосе. Она все время уверяет больную, что убийца все еще не выслежен; если она будет просить увидеть миссис Больфем, они, конечно, скажут ей, что ее друг только потому не спешит навестить ее в больнице, что страдает нервным расстройством или вывихнул себе ногу. Какое счастье, что она была не в состоянии свидетельствовать против своего кумира – это убило бы ее, точно так же для нее было бы фатально известие, что Энид находится в тюрьме графства. Под легким давлением миссис Диссосуэ допустила, что всякий, кто внимательно прислушается к бормотанию больной, может убедиться, что доктор Анна верит в вину своего друга, хотя, может быть, и не знает этого точно. – О, Энид, о, Энид, – беспрестанно повторяет она с тоской и упреком, а потом шепчет: – Бедное дитя, что за жизнь! – Она также говорила что-то с большим ужасом о револьвере. – Сиделки не обращают внимания, заключила миссис Диссосуэ, они слишком привыкли к лихорадящим больным, чтобы выслушивать их бред. Две новых, которые будут за ней ухаживать, не здешние, они никогда раньше не слыхали имени миссис Больфем. Но я заходила целый день и знаю, что она терзает свой бедный лихорадящий ум мыслью о преступлении, совершенном ее другом, а также о грозящей ей опасности. – Значит, вы верите, что убила миссис Больфем? – прервала мисс Кромлей. – Да, теперь верю. Никогда я не обольщалась ею. Она едва удостаивает помнить, что я все еще живу на свете и так в течение пятнадцати лет, а я всё-таки сестра вашей матери. Я не называю ее гордячкой, она и не кажется такой, так как принимает близко, к сердцу интересы людей, совсем не принадлежащих к избранным. И сам господь знает, что я никогда не покажу против нее, если доказательства не будут в моих руках, я не хочу бесчестия для кого-нибудь из членов наших старых фамилий – она была так добра к вашей матери. Нет, ее освободят и еще станут приветствовать, но я хотела бы, чтобы бедной Анне не пришлось узнать об этом преступлении, так как тогда будет еще труднее выходить ее, а ее случай не из легких. Если ей суждено умереть, пусть умрет спокойно. Но когда Энид Больфем окажется на свободе, я доведу до ее сведения, что на ее совести есть еще одно убийство. Алиса не просила свидания с больной, зная, что это будет бесполезно, но миссис Диссосуэ пошла проводить ее к экипажу и, показывая на окна первого этажа, занимаемого платными больными, заметила: – «Вот, где лежит наша милая бедняжка». – Алиса спросила себя, неужели она падет так низко, раньше, чем окончится этот проклятый процесс, что расскажет Бродрику, где находится эта комната, и намекнет ему, что он может открыть там, если вздумает спрятаться на маленьком балконе и войдет в комнату в полночь, когда сиделка уходит ужинать. Он был на это способен. Не скажет, если ей удастся вырвать Роша из процесса. Не скажет, если не отпустят миссис Больфем и не арестуют его по подозрению в убийстве. Теперь она уже хотела, чтобы был арестован он вместо миссис Больфем – тогда она могла бы спасти его и от наказания, и от ужасной женщины и не испытывать гнетущего чувства, будто она медленно скользит по наклонной плоскости в ядовитую топь. Тут она могла бы прибегнуть к некоторым софизмам, но удержалась. Она медленно ехала по Атлантик-Авеню, когда услышала свое имя, произнесенное таинственным и возбужденным тоном. Ее скромный экипаж проезжал мимо внушительного дворца Илайша Баттль, директора банка. Как и во всех вновь выстроенных домах Эльсинора, усадьба не была огорожена, и низко подстриженная лужайка кончалась у тротуара. Лотти Гифнинг выглядывала из одного из окон гостиной и, когда глаза их встретились, стала решительно манить к себе Алису Кромлей. Желание быть одной все еще было очень сильно, но так как у нее не было готового извинения, чтобы не подойти, она зацепила вожжи за хлыст и медленно пошла по дорожке, вымощенной плитками. Миссис Гифнинг открыла дверь и втащила ее в гостиную, где шесть или семь других дам, с сосредоточенными и возбужденными лицами, сидели на дорогой мебели. Сама миссис Баттль, засунутая в блестящий, черный с белым шелк и под ним закованная в невидимые доспехи, занимала прочный прямой стул. Этот трон был изготовлен по заказу, вследствие чего ее маленькие ноги в легких башмачках доставали до полу. Большая комната, на которую было потрачено столько денег, не была безвкусна, но была лишена индивидуальности. Эта гостиная, подобно многим другим эльсинорским приемным, вызывала в Алисе Кромлей недоброжелательство, но в то же время и удовлетворенное чувство превосходства. – Дорогая Алиса, я так рада видеть вас. – Миссиc Баттль не встала. Алиса ей нравилась, но она считала ее слишком незначительной. – Лотти увидела вас и позвала, так как вы всегда были так дружны с нашей бедной Энид – и вы знаете, эти ужасные репортеры – мы хотим завербовать вас, так как необходимо сбить их со следа. Мы обсуждаем это ужасное происшествие и стараемся решить, что делать. – Что делать? – Молодое, стройное и гибкое тело Алисы погрузилось в шелка низкого кресла. Она уже была заинтересована. – Что мы можем сделать? Согласны ли они отдать ее на поруки? – Нет, едва ли это возможно. Ну, разве это не ужасно? – Да, это ужасно. – Алиса пристально смотрела на пол. Хотя эти же слова могла сказать любая из присутствующих, тон, которым они были сказаны, был почти странный, тем не менее, никто из них не заметил этого. И миссис Баттль, после того, как миссис Гифнинг, на цыпочках, подбежала ко всем дверям, неожиданно открывая и закрывая их снова, начала говорить так тихо, что немедленно все стулья стали подвигаться к ней по персидскому ковру, закрывавшему пол. – Что мы обсуждали, когда вы вошли, Алиса? О, это слишком ужасно. Сделала она это или нет? Сделала или нет? У нее был чудный характер, но эта провокация… Мало кому из женщин выпало на долю такое тяжкое испытание, и все мы знаем, на что способен человек под влиянием неожиданной, ужасной страсти. Миссис Баттль, которая никогда не была взволнована ни одной из страстей, откинулась на высокую спинку своего стула, приподняла брови и один из углов рта. – Могло ли подобное преступление быть не предумышленным? – спросила Алиса. – Вы забываете, что, кто бы это ни сделал, он ждал в роще, пока Больфем вернется от Сэма и очевидно еще повременил с выстрелом, пока тот не подошел к воротам. – Страсть, мое милое дитя, – сказала миссис Бэском, жена судьи в Брабанте, произнося слова тихо несколько застенчиво, так как она не любила говорить, – может скрываться долго, пока однажды кровь не бросится в голову. Надо было много времени, пока это не подействовало на нашу дорогую Энид, а когда женщина доведена таким образом до предела целым рядом отвратительных провокаций… хорошо, да, я думаю, она терпела гораздо дольше, чем все мы взятые вместе. Ни о чем другом я не могла думать все эти три дня и три ночи. Судья не хочет обсуждать этого со мной, и я убеждаюсь – что она сделала это. – То же было и со мной, – замогильным голосом добавила миссис Баттль. – Боюсь, что она сделала это, – и миссис Гифнинг испустила бездонный вздох. – Я уже подозревала, когда мы советовались относительно траура. Она была слишком спокойна. Женщина, которая могла думать о двух сортах блузочек, как раз на другое утро после трагедии и когда он еще не был вынесен из дома, проявляла подозрительную выдержку и наводила на мысль о хладнокровии, с которым был задуман ее поступок. – Дорогая Лотти, какой вы психолог, – восторженно воскликнула миссис Фру, но миссис Баттль резко прервала: – я настаиваю, что она сделала это в момент высшего возбуждения. Прощения не было бы, если бы она сделала это хладнокровно. – Понятно, я не думаю этого, – неловко сказала миссис Гифнинг, кажется, я люблю Энид, как и каждая из находящихся здесь, и догадываюсь, что она должна была испытать. В действительности я думаю, что она более храбрая, чем большинство людей. – О, это верно, – воскликнула миссис Ликуер, которая была вполне счастлива со своим мужем, молодым брабантским доктором. – в лучшем случае брак – это большое испытание, и удивительно, что другие женщины… нехорошо, страшно сказать. – Да, но я боюсь, вы знаете… Это тоже не был диссонирующий голос. Алиса подняла глаза и обвела комнату. Миссис Коммек тут не было. Также не было четырех из членов избранного кружка, сравнительно недавно приехавших в Эльсинор. Но все эти женщины знали Энид Больфем с детства, одинаково восхищались ею, когда она была в состоянии олицетворить их общественную гордость и, совершенно естественно, одновременно покинули ее. – Не слишком ли это поспешное заключение? – спросила Алиса. – Есть много других, кто мог это сделать, вы это знаете. – Все, кого подозревали, представили бесспорные алиби. – Вздох миссис Гифнинг на этот раз был достаточно лицемерным. – Мы были бы счастливы, если бы могли думать, что есть еще кто-то. Надежды нет. Надежды нет! – Я предполагаю, – интонация голоса мисс Кромлей была неуверенная, но сами слова почти душили ее, – что не было никого из мужчин, кто был бы влюблен в миссис Больфем? – Алиса Кромлей! Все женщины сразу выкрикнули ее имя, а миссис Баттль колыхнулась на кончиках пальцев: Я так возмущена, что почти готова изгнать вас. Мысль оклеветать… – Ах, боже мой, миссис Баттль, мне никогда не приходило в голову, что для замужней женщины хуже иметь любовника, чем совершить убийство. Я не клеветала и даже не намекала, что она интересовалась мужчиной или поощряла одного из них. Но ведь такие вещи случаются. – Только не с ней. И если бы я могла простить ей убийство такого, вполне невыносимого мужа, как Больфем, под влиянием неожиданного возбуждения, я никогда не простила бы ей – Энид Больфем – если бы она опустилась до чего-то такого жалкого, вульгарного, греховного, как волокитство. Потому что, верьте мне, мужчина не убьет ради женщины, если он не уверен вполне, что получит должное вознаграждение. Такова жизнь. А как он может быть уверен, если уже не было связи? Нет! – Миссиc Баттль, сидя в своем кресле, приняла осанку судьи и пустила в ход свои лучшие приемы красноречия, прославленные в клубе «Пятница». – Остается еще добавить: Энид стреляла, конечно, не для того, чтобы убить, только, чтобы ранить, вероятно. Ничто не могло лучше наказать Давида Больфема, как один-два месяца в постели на каше и оладьях. А может быть, она и сама не знала, что делает – просто стреляла, чтобы дать выход чувствам, я уверена, что меня это облегчило бы, после сцены в клубе. – О, извините. Допустим, что Миссис Больфем сделала это. Как вы думаете действовать в таком случае? Конечно, вы не станете обвинять ее, но не отвернетесь ли вы от нее? – Не то и не другое. – Миссис Баттль опустила свои маленькие руки на ручки кресла беззвучно, но с большой энергией. – Никогда, вне этой комнаты, мы не упомянем о нашем убеждении или даже положительной уверенности, что у нее был револьвер, который она держала в своей комнате. Могу ли я говорить от имени всех? – За этим последовало шипящее бормотанье: «Конечно». – И это также не будет пассивная защита. Мы перед всеми будем отстаивать ее, постоянно видеться с ней, поддерживать в ней бодрость духа и в полном составе станем посещать зал суда. Наше поведение не может не повлиять на окружающих. Мы выражаем мнение Эльсинора. Мы знали ее всю жизнь. Наш долг – щегольнуть перед всей публикой нашей верой в нее. Моральный эффект будет колоссален – также и для состава суда. – Это превосходно с вашей стороны, – вздохнула Алиса. Все их побуждения были спутаны – блестящие умозаключения не были их уделом, но все они чувствовали себя помолодевшими только от одной мысли о своем участии в глубокой драме из местной жизни. Но никто из них не задавался вопросом, насколько лояльно их отношение, тем более сама миссис Баттль, которая, в случае вынужденного отстранения миссис Больфем, взяла бы бразды правления в свои руки. Алиса хотела бы увлечься вместе с ними, но она только рассудком одобряла их способ действия. – Что думают мужчины обо всем этом? – спросила она. – Догадываюсь, что они не знают, что им думать, снисходительно сказала миссис Баттль. – Они совсем не так умны, как мы, и, кроме того, женщина типа Энид для них всегда остается непонятной. Что бы они ни думали, то есть, я хочу сказать, если они подозревают ее, они никогда не выдадут. Они не были слишком довольны Дэвом все последние годы но и они, так же, как и мы все, очень обеспокоены за честь Эльсинора, особенно в связи с обостренным вопросом о непроданных участках на западной окраине. Каждую минуту можно ожидать скандала. Довольно и одного процесса. И эти ужасные журналисты! Они были здесь не меньше двадцати раз. – Это напоминает мне, – прервала Алиса, – что я пообещала четырем известным журналисткам попытаться устроить им интервью с миссис Больфем. Как вы думаете, можете вы помочь в этом? Меня она не послушает. И – если она действительно убийца, не думаю, чтобы я теперь была способна повидать ее. – Молодость так строга, вздохнула миссис Баттль. – Я думаю, будет лучше, чтобы вы, как незамужняя женщина, ради вашей будущности, держались в стороне. Но, скажите, зачем ей видеть этих женщин? Гораздо достойнее для нее игнорировать печать после всего, что было. – Может быть, но они расположены в ее пользу, так как это женщины – и их цель создать ей друзей среди общества. На случай, если она будет осуждена пожизненно, важно, чтобы о ней не думали, как о чудовище, и чтобы она могла приобрести как можно больше друзей. Суд может приговорить ее, апелляция может не достигнуть цели, и тогда необходимо будет подать петицию. – Вы всегда были так умны, Алиса. – Это миссис Фру подчеркнуто выражала свой восторг. – Я сама уговорю ее. Действительно, петиция; возможно, что это будет благоразумно… – Полагаю, что вы обе правы, – миссис Баттль встала, – теперь пойдем выпьем чаю, я велела его подать в половине шестого. Нью-Йорк не повлиял на нас.