Но Алиса заявила, что ее мать все еще придерживалась старых обычаев и приготовляла ужин к половине седьмого, а потому, извинившись, покинула их. Оказалось, что «Полковник Рузвельт» ушел домой, и она не была очень огорчена, что ей пришлось пройти полмили скорым шагом. Как ей вести себя, она еще не решила, но была рада, что не поделилась ни одним из своих тайных убеждений с этими милыми дамами, так как это могло быть последней каплей, переполнившей чашу. Пусть Энид Больфем сохранит их дружбу, если это возможно. Пусть хоть вся Америка будет на ее стороне, только бы она потеряла Дуайта Роша. 24 Полиция, раздраженная сенсационным сообщением печати, сделала отчаянное усилие, чтобы установить личность – мужчины или женщины, сделавшей второй выстрел. Сначала они старались впутать Фриду и молодого Крауса, но эта пара с торжеством ускользнула от жестокого обвинения, тем более, что у них было полное отсутствие поводов. Конрад никогда проявлял ни малейшего интереса к политике, а что «Старый Голландец» не мог поручить сыну, которым он так гордился, идти и убить – когда стрелка можно было бы нанять за двадцать пять долларов, было совершенно очевидно для всякого, кто хорошо знал приличную семейную жизнь Краусов. Заведение Старого Голландца скорее было типа пивных, чем обыкновенных салунов, и удовлетворяло только небольшое количество желающих выпить. И он и его сыновья пили пиво только дома по-семейному, но никогда в баре. Что касается Конрада-младшего, работящего и самолюбивого, настойчивого, но без тени инициативы, приветливого, но довольно тупого, упрямого и вспыльчивого – чьи вкусы и семейные идеалы были так же скромны, как потребности, то кричать о его причастности к убийству на том основании, что он случайно видел, как миссис Больфем выходила из дома через кухонную дверь, за несколько минут до выстрела, убившего ее мужа, было все равно, что взваливать убийство на некрасивую Фриду потому, что она рано бежала домой из-за зубной боли. Фрида невозмутимо созналась в своем покушении шантажировать миссис Больфем, добавив (в вольном переводе), что так как она вовсе не хотела, чтобы ее хозяйку арестовали и осудили, то не видела причины, почему не воспользоваться обстоятельствами в свою пользу. Когда Крауса-отца спросили, советовал ли он Фриде требовать пятьсот долларов, как плату за молчание, он отверг обвинение с негодованием, но допускал, что во время разговора мог сказать, что женщина, убившая своего мужа, без сомнения охотно избавится от очевидца на таких легких условиях и что благочестивое намерение Фриды – и его также – было пожертвовать деньги, окропленные кровью, на Немецкий Красный Крест. Конечно, все это было очень предосудительно, но плохо развитое чувство гражданственности и неуважение к закону еще не были достаточным доказательством, что из подобных сомнительных приемов вытекает склонность к убийству. Понятно, были и такие, кто без малейших колебаний, решительно утверждал, что-раз кто-либо может шантажировать, он может и убить. Но полиция уже привыкла к подобным умозаключениям обывателей и разбиралась лучше. Их усилия были одинаково безрезультатны во всех направлениях. За усадьбой Больфемов был переулок. Авеню Эльсинор, в действительности, было самой восточной границей города, разраставшегося к юго-западу. В этом переулке жили двое или трое из более скромных эльсинорцев, и, спустя некоторое время, один старик, пошарив в своей памяти, припомнил, что как-будто – в тот вечер кто-то пускал в ход автомобиль, но в какое время это было, он не мог сказать. Всё-таки это было после половины седьмого, так как около этого времени он пришел домой, а шум он слышал как раз перед тем, как заснул. Это могло быть в любое время, после восьми или в девять. Точнее он не мог сказать, так как спит с закрытыми окнами и никогда не слышит боя городских часов. Его домик был как раз напротив того места, где второй нападающий, выбежав из рощи и усадьбы, мог пролезть через изгородь в переулок. Но между ночью убийства и днем, когда старик восстановил все в своей памяти, шли непрерывные, сильные дожди и не было возможности напасть на след убийцы по отпечаткам ног. Полиция обыскала также весь дом Больфема сверху до низу в поисках револьвера, который арестованная, без сомнения, брала с собой в рощу. Они не пропустили ни сада, ни двора, ни фруктовых посадок, заглянули и во все колодцы по соседству. Даже пруд был прочищен. Но все старанья были только лишней потерей времени. Тогда они порешили, что миссис Больфем условилась встретиться с сообщником и что он унес оба револьвера. Но кто был соучастником и как мог он знать, в котором часу Больфем приблизится к собственным воротам? Легко было удостоверить, что в тот вечер миссис Больфем ни с кем не говорила по телефону, после того, как узнала от своего мужа то, что ей надо было знать. Как же она могла уведомить второго виновника преступления? Бедная полиция чувствовала себя так, будто кто-то привязал ее к обручу, который злая, маленькая девчонка гоняет по горке то вверх, то вниз. Все, кто был у Коммека, когда Больфем вызывал свою жену по телефону, ушли раньше его и представили алиби. Даже Коммек, обливавшийся, «кровавым потом» во время следствия, доказал свое алиби, так как, наконец, открыл, что швейцар его конторы видел, как он вошел и вышел в эту фатальную ночь. Вышла ли миссис Больфем вскоре после того, как доктор Анна привезла ее домой из клуба, чтобы найти своего соучастника по преступлению и спрятать его в роще? Если это так, почему она не осталась с ним, вместо того, чтобы возвращаться домой и снова пройти тот рискованный путь, на котором она почти столкнулась с молодым Краусом? А главное, кто был этот человек? Это был пункт, в котором полиция признавала себя бессильной, хотя все еще проявляла притворную деятельность. Не то было с печатью. Почти ежедневно помещались беседы с выдающимися людьми общества, модными авторами, драматургами, сыщиками, озаглавленные: «Сделала ли это миссис Больфем? Что сделала она с револьвером? Возможно ли, что она раздвоилась? Могла ли она стрелять сразу из обоих револьверов? Будет ли она оправдана? Был ли это немецкий заговор? Если она виновна, хватит ли у нее благоразумия сознаться и признать, что это было умоисступление?» Что касается виновности обвиняемой, то мнение читателей колебалось, нередко под влиянием новостей с фронта: когда казалось, что немцы были перед сокрушающей победой, сомнения решительно сосредоточивались вокруг семейства Краусов и мисс Фриды Эппль, но когда убеждались снова, что борьба немцев – это затянувшаяся, но битая игра, все признаки подгонялись в пользу более интересной обвиняемой – миссис Больфем. Конечно, не было ничего более занимательного, как выследить и осудить заключенную задолго до того, как она попадет в руки судей и суда и морально растерзать ее на части. В Испании и чернь и аристократия пользуются боем быков, в других странах есть бокс – в мирное время единственный клапан для отвода жажды крови. Но подавляющего большинства народов вселенной эта первобытная ненасытность, благодаря велениям Цивилизации, удовлетворяется только умственно. И вот, это прожорливое чудовище человеческого ума добросовестно и постоянно питает наша пресса. В Эльсиноре все обстоятельства дела бешено обсуждались день и ночь, и мнение человека улицы выразилось в общем словами одного из них, сказанными мистеру Джемсу Бродрику из «Нью-Йоркских Новостей». Умоисступление – ерунда. Не того она сорта. Она сделала это и сделала так обдуманно, как сам чёрт. Не говорю, что не найдется, чем извинить ее, потому что я ненавидел Давида Больфема и догадываюсь, что большинство из нас было бы за нее, будь мы в составе присяжных, хотя бы только потому, что мы не хотим бесчестия для нашего графства, особенно для Эльсинора, но адски много людей думают больше о своей совести, чем о Брабанте, уже не говоря про Эльсинор. И похоже, что немногие из присяжных родились здесь. Мистер Бродрик однажды днем встретил у Алисы Кромлей миссис Фиппс. Она не была одной из двенадцати интимного кружка, но была преданной поклонницей миссис Больфем, хотя и не была уверена в ее невиновности. – Возможно, что она и сделала это, – допускала она, – если только вы спрашиваете меня не затем, чтобы напечатать, но пока это еще не доказано, и если она выпутается, не думаю, чтобы она потеряла многих из своих друзей. Нет, не потеряет. И тогда, если она поднимется, у них найдется, о чем расспросить ее. Что же касается войны, – продолжала она с внешней безразличностью, – надо добавить только следующее: множество хороших мужчин могут быть убиты, но если подумать о тысячах отвратительных, надоедливых мужей, тиранов, скряг – можно себе представить, что найдется мало жен, которые хотели бы воскресить их. Если женщины всего света отказываются выступить в общем объединенном движении против войны, может быть не так трудно догадаться, почему это. Ни одно из этих мятежных рассуждений не доходило до миссис Больфем, но по мере того, как увеличивались протесты ее приятельниц, она выводила заключение, что и они сомневались в ней не меньше, чем все остальные. Тем более она была тронута их непоколебимой верностью, что прежде не считала это возможным. Она предполагала, что они покинут ее, как только распространятся подробности дела, но не проходило дня, чтобы одна из них не посетила ее. Ей привозили цветы, книги, фрукты, конфеты. Она знала: какова бы ни была их внутренняя уверенность, лучшее, что она могла сделать в ответ на их страстную преданность, это выдержать спокойный и величественный стиль Марии Стюарт или Марии Антуанеты, ожидающих смертной казни. В их присутствии не было пролито ни одной слезы и не произнесено ни одного протеста. Если она казалась усталой и измученной, это было вполне естественно для деятельной женщины, неожиданно лишенной движения, прогулок (кроме только вечерних, в тюремном дворе), лишенной солнца, свободы, не говоря уже об унижении. Она, миссис Больфем из Эльсинора, заключена в тюрьму и обвиняется в обыкновенном, вульгарном убийстве! Но, несмотря на милую преданность ее друзей и их уверения, что ни один понимающий дело суд не может осудить ее, несмотря на ее полное доверие к Дуайту Рошу, сама мысль о предстоящих ей месяцах жизни в тюрьме была ей невыносима и наполняла ее ужасом. Она снова и снова решала, что не будет читать газет и читала их и днем и вечером. Она знала, что означает этот усиленный интерес к ней. Никто из будущих присяжных не мог бы чистосердечно поклясться, что у него уже не сложилось мнения о деле. Все другие случаи убийства забывались после нескольких дней незначительного внимания. Только ее злосчастная судьба сделала ее магнитом для этого чудовища – толпы – и для прессы, руководившей ею. Ее ненависть к ним обоим принимала такие формы, которые даже удивляли ее. Раз ночью она вскочила с постели с проклятиями и дергала свои длинные косы, чтобы облегчить прилив крови к голове. Она рвала газеты и топтала их, била и трясла решетки своих окон, хотя и знала, что двери тюрьмы оставались незапертыми, сторож спал, и она никогда бы не решилась на такой безумный поступок, как бегство. Иногда, отупевшая от наступившей реакции или возбужденная приступом страха, она задавала себе вопрос, не сходит ли она с ума? Может быть, она только женщина, чьи ослабевшие нервы беспорядочно поднялись во всем ее организме, подобно ядовитым травам после долгой засухи. Прекрасно, если это было даже и так, ее восторженные приятельницы находились в полном неведении. Но были и другие настроения. Время шло, и она начинала чувствовать смиренную благодарность к своим друзьям. Даже Сэм Коммек, вероятно единственный, искренно любивший покойного, все еще пораженный и возмущенный, но заботливо направляемый своей женой, громогласно поддерживал веру в миссис Больфем и заявлял о своем намерении истратить свой последний пенни, чтобы привлечь суду истинного преступника. Предоставленный самому себе, он, без сомнения, со временем, стал бы разделять общую уверенность в ее вине, но его жена была членом великой армии домашних дипломатов. Она совсем не была убеждена в невиновности своей невестки, но решила, что семейный скандал не пойдет дальше процесса, если только значительное влияние мистера Коммек на своих сограждан сможет предупредить это, а долгая практика над не особенно сложным мыслительным аппаратом мистера Коммек дала возможность нажимать те ноты, какие были нужны. Мистер Коммек верил. И не только убедил многих из колеблющихся друзей, но и убеждал «обоими способами» наиболее заметных членов партии покойного Больфема. Большинство этих джентльменов были уверены, что миссис Больфем сделала это, – и склонялись употребить свое влияние против нее, хотя бы только, чтобы отклонить подозрение от себя – многие из них уже испытывали острое беспокойство. Так обстояло дело в данную минуту. Больше всех миссис Больфем была глубоко и почти – хотя и не совсем – смиренно благодарна Дуайту Рошу. До сих пор ее свидания с ним были кратки. Потом он займется ею, но пока его время и внимание поглощали тысячи других обстоятельств «дела», которые создавали из него, знаменитый процесс. Он больше не вел себя, как влюбленный, но она ни на минуту не сомневалась в его личной преданности ей. После его совещания с двумя известными криминалистами, которым он мог довериться, было решено, что она должна отрицать in toto свидетельства Краус-Эппль и придерживаться своего первого рассказа. В конце концов, это было ee слово, слово дамы определенного положения в своей общине, дамы с безупречным характером, а против нее была грубая, немецкая служанка и ее друзья, все они кипели от ненависти к тем, кто открыто не сочувствовал делу их Faterland’a. Он знал, что ему не будет трудно высмеять их на свидетельской скамье и решил обеспечить американский состав присяжных. Спустя, приблизительно, три недели после ареста, на долю миссис Больфем выпал новый удар. Прислуга доктора Анны, Кесси, неожиданно припомнила, что недели за две до убийства миссис Больфем зашла к ним утром и, так как доктора не было дома, попросила разрешения зайти в комнату и оставить записку. Минуты две спустя, Кесси, с веником, вышла, чтобы подмести возле калитки и так как входная дверь не была закрыта, а на ней были мягкие туфли, то она шла бесшумно и, совершенно случайно взглянув в окно, увидала, что миссис Больфем стоит на стуле перед маленьким шкапчиком над камином и осторожно опускает какой-то пузырек между другими лекарствами. Она, понятно, хотела сказать своей хозяйке о таком странном поступке, но так как доктор Анна в то время возвращалась домой только перед самым сном и слишком усталая, чтобы разговаривать и даже обедать, Кесси решила подождать со своим открытием, а потом совсем забыла. Когда она вспомнила о случае под давлением всеобщего помешательства, она рассказала своей подруге, та рассказала своей, а эта еще кому-то, и таким образом, в должной постепенности, новость достигла слуха неутомимого мистера Бродрика. И вот тогда-то он преподнес публике рассказ о неизвестно куда исчезнувшем стакане лимонада и о всех обстоятельствах, относившихся к этому случаю. Слова «быстро придуманное, невероятное объяснение миссис Больфем» в газете были напечатаны курсивом. Снова полиция «принялась за работу». Возвращенный пузырек был подвергнут анализу, и его зловещее содержимое оказалось чистой водой. Каждую бутылочку в доме миссис Больфем тащили к химикам. Миссис Больфем мрачно и злобно смеялась над их грубыми усилиями, но знала, что вся история уменьшает ее шансы на оправдание. Чуть ли не единогласно все осуждали ее. Такая улика не будет допущена на суде – Рош позаботится об этом – но каждый из присяжных уже прочел это и каждый из них уже составил свое мнение. К некоторому ее удивлению, Рош не спрашивал объяснений, и ей казалось, что будет лучше, если она не станет их давать по собственному побуждению. Всем другим из своих друзей она изобразила это, как ложь, несомненно кем-то внушенную. Несмотря на то, что облака сгущались кругом нее, ее мужество возрастало. Вязанье успокоило ее нервы, и она могла в течение долгих часов предаваться одиноким думам. Ее друзья постоянно снабжали ее всеми литературными новинками, но по настроению ума ей более подходили книги о войне, которые она читала серьезно в первый раз в жизни, хотя и предпочитала работать, что позволяло ей думать. Такая неожиданная и резкая перемена как долгое пребывание в тюрьме по обвинению в убийстве не может не вызвать переворота во внутреннем мире. Миссис Больфем, из тюрьмы в графстве Брабант, была удивлена, когда открыла, что рассматривает миссис Больфем из Эльсинора, как особу ничтожных стремлений и скорее всего, как разряженную мещанку, законодательницу мод Эльсинора. А все эти искусственные интересы и занятия? Какой скучной, в действительности, она должна была быть, играя вопросами, которые не интересовали ее глубоко, а может быть, даже и вовсе не интересовали. И для какой цели? Только, чтобы держаться одной ступенью выше остальных женщин, более богатых и, вероятно, более честолюбивых. Ее удивление, что она не может найти в себе прежнего самодовольства, так же, как ее новое чувство благодарности, породило смирение, которое, в свою очередь, оросило благодатным дождем застывшее и отброшенное чувство юмора. Хотя она и отдавала должное своим приятельницам зa их благородную преданность, она прекрасно знала, что это тоже было для них забавой и что значительная доля их лояльности была внушена им чувством благодарности. Она вспомнила их смущение в час ее ареста. Они думали, что глубоко взволнованы, а в действительности были переполнены гордостью. Почему она так стремилась главенствовать над всеми этими женщинами, быть «миссис Больфем из Эльсинора?» Вернуться к такому существованию было немыслимо. Несмотря на то, что ее собственная трагедия как-то ослабила ее интерес к великой войне, она видела жизнь в правильной перспективе и знала, что, в случае оправдания, впервые будет в состоянии смотреть на вещи широко и без эгоизма и будет способна к действительному саморазвитию. Но в ней оставалось еще достаточно той холодной жестокости, благодаря которой она приговорила к смерти Давида Больфема, чтобы серьезно рассматривать возможность воспользоваться ослеплением молодого Роща, переменить свое нашумевшее имя на его и приобрести то покровительство, которого жаждала ее пробудившаяся женственность. Но вдруг ей показалось, что она, не хочет выходить замуж вообще. Тогда она мечтала, что уедет в Европу, где будет жить на свои скромные средства, совершенствоваться умственно и наблюдать жизнь, которая после войны будет безумно интересна, особенно, если европейские правительства избавят иностранцев от докучливых нищих и печального зрелища бесчисленных кладбищ. Хотя она была погружена в глубокий самоанализ, который убедил ее, что она владеет истинным мужеством, закалившимся и окрепшим В огне испытаний, бывали минуты, особенно ночью, когда ей чудились крики каких-то опьяневших маньяков, разрывавшие тишину, и тогда ужас наполнял ее душу. Она чувствовала непобедимый страх, несмотря на традицию американского закона щедро оправдывать виновных женщин, и перед ней вставало страшное видение электрического стула и ее самой, привязанной к нему. 25 Рош резко оглянулся назад. Уже несколько недель у него постоянно было ощущение, что за ним следят, но до сегодняшнего вечера он был слишком поглощен своими мыслями, чтобы неопределенное подозрение приняло окончательную форму. Он стоял тихо и сейчас же заметил, что еще кто-то также остановился, спрятавшись в тени деревьев, окружавших Атлантик-Авеню. Он быстро приблизился к скрывавшейся фигуре, но почти одновременно с его движением фигура отделилась и пошла навстречу. Рош увидел, что это была женщина, а потом узнал, что это была мисс Сара Остин, из «Нью-Йоркских Вечерних Новостей». Ему припомнилось, что уже несколько раз она подходила к нему с требованием устроить ей свидание с миссис Больфем и, учтя его вежливые манеры, старалась втянуть его в обсуждение дела. – О, добрый вечер, – злобно сказал он, – я обернулся, так как мне показалось, что кто-то шел за мной следом. – Это была я, – хладнокровно ответила мисс Остин, – я видела, что вы повернули на Авеню и пыталась пересечь вам дорогу, я не люблю так поздно выходить одна, особенно в этой проклятой деревушке. Сознание, что здесь всякий только и думает об этом убийстве, вызывает странное психологическое состояние. Не дойдете ли вы со мной до Алисы Кромлей? – Конечно, – Рош задавал себе вопрос, все ли женщины лживы, стараясь идти с ней в ногу. – У меня поручение поразведать о деле Больфема, – продолжала мисс Остин в своем безличном деловом тоне, благодаря которому, в соединении с ее молодостью и привлекательностью, ей не раз удавалось выпытать скрываемые факты, захвативши врасплох даже осторожных мужчин, вроде Роша. – Не гонюсь, конечно, за подтверждением очевидности, только за материалом для хорошей статьи. Было уже множество элегантных интервью с выдающимися эльсинорскими дамами, как вы могли заметить, если удостаиваете бросить взгляд на «Страницу Женщины». Не удивительно ли, как все они стоят за нее? – Почему же нет, Они верят, что она не виновна, как это и есть в действительности. – Как механически вы это говорите! Хотела бы знать, действительно ли вы уверены, – конечно, если вы не знаете, кто именно это сделал. Но, в таком случае, вы несомненно указали бы на действительного преступника. Какая путаница! Защитник, мне кажется, должен верить в невиновность своего подзащитного, если только это не один из обыкновенных судейских притворщиков. Сама не знаю, что и думать. Убеждена только в одном: Алиса Кромлей что-то знает. Что-то положительное. Рош, не придававший большого значения ее болтовне, справедливо предполагая, что это только вступление, резко повернулся и спросил: – Что вы этим хотите сказать? – Что она что-то знает. Она теперь там, в «Новостях» под руководством постоянного издателя, прежде чем займет должность – и почти каждый день мы завтракаем вместе. Она так изменилась по сравнению с прошлым годом, когда она была душой всей компании, такая смешная в своем стремлении стать настоящей «столичной» и всё-таки такая проницательная и живая, она нас всех подбадривает. Девушка с будущим – Алиса. Сначала, увидев ее здесь, я приписала перемену все той же старой причине – мужчине. Я все еще думаю, что у нее были какие-то сердечные неудачи, но, и кроме того, есть что-то. В первый день свидания я это хорошо заметила, но с тех пор… Да, у нее какая-то нравственная тяжесть. У нее, может быть и вы это заметили, были такие румяные щечки, но теперь сердцевину точит червяк. А ее оливковые глаза усвоили себе манеру вдруг покидать вас и блуждать за тысячи верст, с выражением, которое не совсем понятно! Они могут смотреть так злобно – решительно, как если бы она теряла власть над своей совестью, а в следующую минуту в них отражается странная нерешительность, для нее странная – Алиса всегда отлично знает, чего хочет. И так как эта тайна постоянно в ее сознании, по крайней мере, когда она дома – я вполне уверена, что она что-то знает, но колеблется, сказать ли это полиции. – Какая цель была у вас, когда вы все это говорили мне? Я думал, что вы, женщины новой формации, бросившие семейный очаг для работы среди мужчин, гордитесь своим новым кодексом чести по отношению одной к другой. – Это гадость! Я вовсе не бесчестна по отношению к Алисе. Другие так же, как и я, заметили, что в ее сознании происходит что-то крупное и страшное. Джим Бродрик все время вертится возле, чтобы узнать. У меня была определенная причина сказать вам. Правда, уже некоторое время я старалась поговорить с вами. – Вы следили за мной? Были ли вы, да, вы были вчера в Бруклине? – Да, на оба ваши вопроса. – Ее голос дрогнул, но глаза смотрели вызывающе и повелительно. Они уже шли по ярко освещенной Главной улице. – Скажу вам, что знает Алиса: как я думаю – она знает, что вы убили Давида Больфема, и не может решиться выдать вас, даже, чтобы освободить невиновную женщину. Он был захвачен врасплох, но она не могла заметить растерянности в его строгом лице, напротив, оно сделалось еще угрюмее. – А чем вы заинтересованы в этом? – Хочу самостоятельно отыскать доказательства и опередить Джима Бродрика. – Я не знаю никого, кто был бы более, чем Бродрик убежден в виновности миссис Больфем. – Это, конечно, так, но человек с таким острым чутьем способен ежеминутно напасть на верный след. – И вы думаете, что это сделал я? – Думаю, что есть причины для такой уверенности. – Не стану спрашивать о них. Это не имеет особого значения. Что я хотел бы знать, это – допускаете ли вы возможность, чтобы я, совершив убийство, позволил женщине страдать вместо меня? Мисс Остин размышляла. – Нет, – неохотно уступила онa. – Вы не такого сорта человек. Но вы можете рассуждать, что она справедливо уверена в оправдании, а у вас была бы только слабая надежда избегнуть электрического стула. Рош громко засмеялся. Смех был резкий, но без малейшей нервности, и к тому же он продолжал вопросительно смотреть на мисс Остин. Прежде он почти не замечал ее, но теперь он увидел, что это красивая девушка с чистым овалом честного лица, с блестящими пытливыми глазами и стройной, хорошо сложенной фигурой сильного мальчика. Характерная для нее миловидность особенно подчеркивалась элегантным костюмом стиля tailleur. – А вы едва ли «такого сорта», что готов погубить человека, – пробормотал он, усмехаясь. – В нашем деле становишься странно безжалостным в преследовании. Они повернули в густую тень Авеню Эльсинор. Она остановилась и понизила голос. – Если бы вы сказали мне, клянусь, я никогда не выдала бы вас. – Тогда, зачем вы добиваетесь моего признания? – О, это звучит довольно вульгарно, но я хочу написать роман, большой роман. Я задумала приблизиться к трагедии и заглянуть в тайны человеческой души. Если бы вы рассказали мне как и что вы чувствовали в каждый период «до и после», я догадываюсь, я почти уверена, что могла бы написать такую же значительную книгу, как «Преступление и наказание» Достоевского – конечно, не такую объемистую, – если мы учимся у других наций, то и сами кое-чему можем научить их. Вы, конечно, спросите, чего вы можете ожидать в ответ на опасную откровенность? Я не только не выдам вас, но обдумаю все, чтобы избежать подозрений, указывающих на вас. Я могу это сделать. Вы в безопасности, пока это связано с Алисой. Тайна страшно угнетает ее, и она боится, что совесть ее возмутится и заставит ее сказать. Особенно, если миссис Больфем не выдержит тюремной жизни, не говоря уже о возможном осуждении. Это, понятно, не значит, что возможность осуждения заставит ее говорить. Вы последнее лицо на земном шаре, которое она выдаст правосудию. Странно, что Вы самостоятельно не разобрались в этом. – Не разобрался, в чем? – О, я теряю терпение с мужчинами. Я никогда не разделяла пошлых понятий о сродстве душ. Вот Алиса, которая влюбила в себя половину мужчин в Парк-Роу. Даже строгий городской издатель начинает колебаться. Каким образом, вообще, мужчина мог пройти мимо такой западни, как Алиса Кромлей, и достаточно безрассудно заменить ее женщиной, настолько старой, чтобы быть ей матерью? Он почти задыхался. – Что же вы хотите этим сказать? – Миссис Больфем! – Вы только что обвиняли меня в том, что я допустил ее до тюрьмы и заставил нести тяжесть моего преступления.