– Только как способ завладеть ею окончательно. – Могу ли спросить, многие ли еще говорят, что я влюблен в свою клиентку? – Ни одна душа, кроме разве самой Алисы. Кажется, она не пылает энтузиазмом к звезде Эльсинора. Moe намерение – культивировать широту ума, писатель как будто должен это делать. Таким образом, вы видите, насколько я серьезна. Неужели же вы не находите, что должны довериться мне? Известно, что нет на свете более надежного места для тайны, чем сердце журналиста. – О, я питаю самое трогательное доверие к вашей честности и самый глубокий восторг перед вашей справедливостью и глубочайшую симпатию к честолюбивым стремлениям, столь естественным для лица, одаренного гениальными способностями. Я только хочу узнать, если я дам нужные вам информации, разрешите ли вы миссис Больфем остаться в тюрьме и выдержать во время процесса борьбу за свою жизнь? – Вы, надеюсь, не смеетесь надо мной? Да, я позволю, так как знаю, что у нее девяносто девять шансов из ста выпутаться и что, если бы она была приговорена, вы сейчас же встали бы и сказали бы правду. – А вы, действительно, думаете, что это дело моих рук? – Он стоял, раскачиваясь на каблуках и засунув руки в карманы. В его высокой и свободной фигуре, конечно, не было никакого напряжения, но свет от фонаря, проникая сквозь низкие ветви, бросал на его лицо тени, которые делали его бледным и таким угрюмо – притворным, как лицо немолодой актрисы на экране кино. Мисс Саре Остин он представлялся преступным человеком, склонным к надменности, а ее увеличивающееся раздражение исключало всякую жалость. – Да, мистер Рош, я так думаю. По-моему, это единственное логичное объяснение. – То есть логичное для романа. – Я ведь не пишу детективных историй. – Значит, что-то вроде повести? – А, это допустимо. Большая повесть – это логическое воспроизведение жизни. Поступки вытекают из ваших свойств, действуют на них, они так же неизбежны, как присущие вам качества ума, красота, особенности и противоречия. Если вы поймете свои отличительные черты, Вы не можете ошибиться. – Вы самая умная девочка, какую я когда-либо встречал, и поэтому я вполне убежден, что вы не нуждаетесь в такой случайной помощи, как исповедь убийцы. Вы сами все переработаете, и ваши построения будут убийственно правдивы. Гораздо лучше, чтобы вы сделали все сами. Вы упоминали, что я противоречив и в жизни и по своему характеру. – Вы смеетесь надо мной. Тут нет ничего смешного. – Видит бог, что нет. Но вы же не думаете, что я могу сразу приступить к исповеди, даже не имея и одного вечера на подготовку. – Если вы не скажете, предупреждаю, я разузнаю все сама. И тогда помещу в своей газете. Для начала выведаю, действительно ли вы видели кого-нибудь в Бруклине в субботу вечером. Я сумею узнать имена всех, кого вы знаете в Бруклине. – Это большое предприятие. Боюсь, что к этому времени процесс окончится. – Я натравлю на процесс всю нашу стаю. Но если вы скажете мне правду, вы будете в полной безопасности. – Литературная сторона вопроса могла бы повлиять на меня, если бы я не боялся, что могу быть обвинен в трусости моей прелестной шантажисткой. – О, как вы смеете! Как… я вовсе не хочу обратить против вас ваш секрет, думаю, это ясно. Как вы смеете! – Униженно прошу прощения. Может быть, в виду того, что это столь новая и обольстительная разновидность, она заслуживает другого названия. Предполагаю, что ум юриста становится безнадежно автоматичным в своих выводах. – О, прощайте. Они подошли к воротам Кромлеев. Рош открыл их и вошел за ней следом. – Думаю, что и я тоже зайду к мисс Кромлей, – сказал он, – я так был занят, что целые дни ни с кем не видался, но сегодня я должен отдохнуть и не представляю себе более полного отдыха, как вечер в студии мисс Кромлей. Я вижу там свет, обойдемте кругом, чтобы не беспокоить миссис Кромлей. 26 Мисс Остин пробыла в студии только несколько минут. Она была смущена и сердита, и не один только Рош был предметом ее ярости. Она предавала анафеме также и себя и не только потому, что позволила своему литературному энтузиазму увлечь себя до такой степени, что она пустила в ход принуждение, а взамен выслушала обидные названия от специалиста по преступлениям, но главным образом за то, что говорила необдуманно и раскрыла свои карты. Ее намерение было завязать знакомство с этим несчастным и чрезвычайно тонко выпытать все, но он оказался глух, как к ее девичьим намекам узнать его лучше, так и к товарищескому приглашению встретиться как-нибудь вечером с некоторыми из журналисток, ведущих в своих газетах борьбу за его клиентку. Четверть часа с ним наедине на тихих улицах Эльсинора – случайность, которая могла никогда не повториться, и она поддалась импульсу. Теперь, более, чем когда-либо, она была глубоко убеждена, что он убил Давида Больфема, но хотя у нее и не было намерения доносить на него, если бы даже, в результате упорной слежки, ей удалось найти доказательства, она считала очень разумным «держать его под постоянным подозрением»: нравственное беспокойство, причиняемое постоянной внешней угрозой, естественно должно было направить его к ней для совета и помощи. Подобно всем молодым, здоровым американским писательницам, она была неизлечимой оптимисткой и до настоящего времени еще совершенно не приобрела практической опытности нью-йоркского репортера. После нескольких минут отрывочного разговора, она заявила, что «должна бежать», и когда Алиса открыла дверь, мисс Остин обернулась к адвокату, который встал и стоял возле камина. – Прощайте, мистер Рош, – любезно сказала она ему, – очень рада, что это вы защищаете бедную миссис Больфем. Я, знаете, никогда не верила в ее вину и имею полное основание надеяться, что недели через две мы все узнаем правду. Рош вежливо поклонился, она не протянула ему руки. – Вы избавили бы меня от лишних хлопот, а миссис Больфем от расходов. Желаю вам удачи. Она сдвинула брови, а глаза ее потемнели, но только покачнувшись на своих каблучках, она с гордо поднятой головой выплыла из комнаты. Рош остался, так как было очевидно, что девушки хотели таинственно обменяться двумя-тремя словами. Алиса скоро вернулась. Ее лицо сияло, ее голова запрокинута была вверх, как бы затем, чтобы пить какой-то волшебный напиток, разлитый в воздухе. Это было ее первое свидание с Рошем после того, как он посвятил себя процессу, И вот, без ее просьбы, он зашел к ней так просто, как в прежнее время, когда приходил, утомленный работой. Ее деятельный ум, угнетенный в течение долгих недель, оживился с быстротой, которая переполнила ее беззаботностью, беспричинным счастьем. Может быть, близость к миссис Больфем несколько разочаровала его. Может быть, он сам раскрыл правду и презирает ее за хладнокровно придуманную ложь. Это так понятно при его преувеличенном идеализме. Еще не существовало на свете такой любви, которую нельзя было бы убить, погрешив против ничтожного предрассудка или оскорбив какую нибудь тайную причуду. Во всяком случае он был тут и с явным намерением пробыть с ней весь длинный вечер. Какое значение имело все другое? Когда она вошла, он все еще смотрел на акварель, изображавшую уголок в западной части Эльсинорских лесов. Деревья были величественны и стары, зеленые тени перерезаны золотом скользящего солнечного луча, проникшего сквозь тяжелый навес ветвей. Каменистый ручей пересекал прогалину, а за ней только слегка угадывался бесконечный лес, пустынный и молчаливый. Рош узнал это место. – Моя деревня – Ронселервиль – с другой стороны, – сказал он, обернувшись к Алисе с помолодевшим лицом. – На несколько минут мне снова стало четырнадцать лет. В прошлое лето мне только изредка удавалось вырваться туда на один день, чтобы побродить в лесах. Я хотел бы быть с вами, когда вы рисовали это. Она сняла с крючка картинку и дала ему. – Позвольте мне подарить ее вам. Мне бы хотелось, чтобы вы повесили ее в одной из ваших комнат, – например над вашим столом – так, чтобы в минуту усталости или затруднения вы могли, обернувшись, отвлечь на миг свои мысли. Я уверена, что это не очень плохая замена оригинала. Она говорила со сдержанной настойчивостью и с полным отсутствием кокетства. Он протянул за картинкой обе руки. – Конечно, не плохая. Только вы могли бы об этом подумать. Право, я возьму ее! – И ему вспомнилось, о скольких судебных процессах, благодаря ее ласковой тактичности, ему удавалось забывать, сидя в этой свежей, зеленой мастерской и в той, другой комнате коттеджа, напоминавшей лес своими зелеными тонами. Он уже спрашивал себя, не был ли он высокомерным ослом, ложно истолковавшим себе возраставшую нежность дружбы этой тонкой и порывистой натуры, когда припомнил намеки мисс Остии и, резко опустившись на стул, восстановил в памяти причину своего визита. Алиса предложила ему курить, хотя и не достала своих папирос. Мисс Остии, решившая следить за своими нервами, не стала курить, а у Роша были свои привычки. Пока он закуривал сигару, вытянув к огню свои длинные ноги, она откинулась на массу подушек, разбросанных на диване, довольная, что была в желтовато-розовом платье, которое надела в честь приезда своей тетки, Диссосуэ, и еще двух других дам, приглашенных к ужину ее матерью. Платье гармонировало с зеленым тоном комнаты и особенностями ее цвета лица. Рош, рассматривавший свою картинку взглянул и улыбнулся той картине, которую видел перед собой на диване. В мягком освещении лампы гладкие, темные волосы Алисы подходили к оливковому цвету ее глаз; слабый румянец слегка пробился щеках цвета слоновой кости. Сквозь кружево, покрывавшее ее стройный бюст, чуть сквозила тонкая лента, а маленькая нога в узкой туфле была обтянута прозрачным чулком. В таких случаях Алиса скорее инстинктивно, чем по расчету, старалась создать очарование, благодаря своей причудливой и изысканной внешности. Рош угрюмо нахмурился, когда его память воспроизвела основательную и солидно обутую ногу его красивой клиентки, а также стопку прочного белья, без лент, которое неожиданно принесли в приемную тюрьмы, когда он однажды ждал ее. В первый раз он подумал: неужели подобные вещи что-нибудь значат для человеческого счастья? Возможно, что для такого простого человека, как он, они важны не столько своей художественной прелестью, сколько своим скрытым значением: неуловимого, но манящего предвозвестника. Он раздраженно вздрогнул и приподнялся. – Ваша юная приятельница думает, что я убил Давида Больфема, объявил он. Алиса вздрогнула от этого откровенного наступления, но улыбнулась с иронией. – Я знала, что какая-то бессмысленная теория зародилась в ее мозгу, главным образом потому, что ей этого хочется. Она предполагает сделаться романисткой. – Она удостоила меня чести сообщить мне об этом. Даже пообещала полный иммунитет, насколько это будет зависеть от нее, если я ее вознагражу полным признанием. – Положительно она сошла с ума. Но не стоит думать об этом, вам нечего бояться. – Я не очень уверен в этом. Алиса вдруг села так прямо, как будто, подобно миссис Баттль, была затянута в доспехи. – Что это значит? – пролепетала она. – Мисс Остин пришла к заключению, что я влюблен в миссис Больфем. Хотя она и не местная и у нее нет данных, вполне возможно, что рано или поздно наши добрые сограждане додумаются до этой самой теории. – Это единственная из теорий, которая у них никогда не зародится и которой они не допустят. Они лучше знают… Все женщины уверены, что она мужчин спокойно и глубоко презирала. Я хотела бы, чтобы вы могли их видеть ее личную свиту у миссис Баттль, в день ареста. Только, чтобы испытать их, я намекнула, что в Давида Больфема мог стрелять мужчина, влюбленный в нее. Они чуть не уничтожили меня. Миссис Больфем, виновная в убийстве, или нет, явно возведена на пьедестал. Это касается взглядов женщин. Что же касается мужчин, то эта теория не подходит хотя бы потому, что ни одного из них она никогда не влекла к себе. Она последняя из женщин, ради которой может родиться желание убить. Рош, не зная, диктовались ли эти наблюдения злобой или только вытекали из фактов, бросил незаметный взгляд в направлении дивана. Голос мисс Кромлей, старательно деамериканизированный, не сделался более резким, но лицо, несмотря на сдержанность, было взволновано. Она казалась абсолютно бесстрастной, когда в ленивой позе снова слегка откинулась на груду подушек. Конечно, только факты. – Это очень похоже на предвыборную кампанию, – сказал он. – В данный момент, в этом городе, нет абсолютно здоровых людей, и самые нелепые заключения могут появиться неожиданно. Но воображение имеется не только у нарождающихся романисток… Хорошо, представьте себе: я – защитник миссис Больфем – еще молод и не женат, а она красивая женщина, на много лет моложе своего действительного возраста. Вот в чем дело! Алиса резко изменила позу, что у менее грациозной особы могло напомнить судорожное движение. – Но вся община, включат сюда и ее друзей, верит, что это сделала она. Они желают, чтобы она выпуталась, но вопрос уже решен, и они не ищут никого другого. – Ищет Коммек и прочие, не говоря уже о политических соперниках Больфема. Старый Голландец, который более взвинчен, чем его сын, нисколько не убежден в вине миссис Больфем, но «поставил на работу» сыщика, чтобы противодействовать оправданию, так как не имеет желания, чтобы подозрения обратились снова на его дом. Старый мечтатель его типа как раз может заподозрить меня. Он видел, как румянец сбежал с ее щек, и они сделались похожи на старую слоновую кость, но голос ответил уверенно: – У вас есть алиби, вы ездили в Бруклин за гонораром. – Не помню, говорил ли я вам, что, хотя я и был в Бруклине в тот вечер, я не видел моего знакомого. Я уехал под впечатлением минуты, скорее всего потому, что не хотелось быть в Эльсиноре. Телефонировать я не успел, так как торопился поймать поезд, а когда приехал в Бруклин, оказалось, что он в Нью-Йорке. Я не называл себя, это было незначительное дело. Потом, так как не было никого, с кем я бы хотел повидаться, я вернулся обратно со следующим поездом, и так как голова у меня болела, и я нервничал, как дикая кошка – от утомления и другого – пошел бродить, пока не встретил доктора Анну, далеко, возле болот, и она не отвезла меня домой. – Доктор Анна? – Да, у меня есть основания предполагать, что она думает, будто я застрелил Больфема. Но она, если это возможно, не донесет ни на кого. – О, вы ошибаетесь. Она верит, как и все другие, что это сделала миссис Больфем. Моя тетка, Диссосуэ, заведующая там, в больнице, слышала ее бред. Она никогда не упоминает вашего имени. В воскресенье я вторично была там. Я не говорила этого моей матери, так как она одна из немногих, уверенных в невиновности миссис Больфем, но, хотя доктор Анна без сознания, таково впечатление моей тетки. О, она, конечно, только догадывается, как и все другие. Знать она не могла бы, она ведь была на ферме у Хаустонов. Рош сидел выпрямившись. – Было ли разрешено кому-нибудь видеть ее? – Конечно, нет. – Не потому, чтобы это могло иметь значение. У всех лихорадящих бывают болезненные фантазии. И я не верю, что такая мысль могла бы у нее явиться до болезни… кроме того, это неправда – миссис Больфем невиновна. – Конечно, вы, как ее защитник, должны убедить себя, что это так. – Если бы я не верил ей, я не взялся бы за дело, как бы ни было велико мое желание помочь ей. Я не мастер защищать против своего убеждения. Я бы провалил процесс. Если бы думал, что она виновна, я пригласил бы лучшего адвоката, какого знаю, и помог бы ему по мере сил. Алиса испытывала странное ощущение физической парализованности или духовной разобщенности со своим телом – она пыталась определить, что именно, – но знала хорошо, что это явное нервное возбуждение. Когда она смотрела на него расширенными глазами, он вдруг убедился, что мисс Остин была права, предполагая, что Алиса знала какой-то важный секрет, касающийся преступления. Проистекала ли ее скрытность из присущей всем эльсинорцам лояльности? Если так, зачем эта сдержанность с ним, который скорее расстался бы с жизнью, чем отказался узнать о фактах, способных повредить миссис Больфем. И вдруг, в мгновенном просветлении, он понял. Он припомнил, как высоко он ценил эту девушку в дни их близости, припомнил и свое инстинктивное беспокойство, когда, в ночь убийства, он вернулся домой. И когда он представил себе ту борьбу, которая происходила в ее страстной, но дисциплинированной душе, он понял, что она любит его. Она отдала ему свое сердце, и это ее выдало. Хотя это открытие вызвало в нем неожиданное волнение, он решил безжалостно выпытать ее и узнать все до конца. Он встал и некоторое время ходил по комнате, потом остановился как раз напротив нее.