– Вы знаете что-нибудь? – резко спросил он. – Относительно чего? Вы думаете, я подозреваю вас? – Нет, не думаю. Я подразумеваю миссис Больфем. – Я сказала вам, мы все верим, что она сделала это. Мы ничего не можем поделать с собой. – Не понимаю поведения некоторых из вас, женщин, которые были ее близкими друзьями. Вы – скорее они – допускали ее главенство в общине целые годы, верили, что она почти что совершенство, а теперь признаете ее вину, как доказанную. – Думаю, что они пришли к этому после известного потрясения и убедились, что никогда окончательно не понимали ее. Она гипнотизировала их. Я думаю, она одна из тех женщин Запада, обладающая страшными тайнами власти, против которых должны быть изданы новые законы, если они начнут пользоваться ею с могуществом и талантом женщин Востока. – Извините, будем лучше придерживаться настоящего. – Хорошо, думаю, что скорее всего их возбуждает возможность не столько того, что она это сделала, как того, что она была способна на это. Что, обычно такая приветливая и невозмутимая, она таила в себе эти страшные глубины. Она напоминает им Лукрецию Борджиа или Екатерину Медичи. – Почему отравительниц? Вы не хотите этим сказать, что они придают значение истории с отравленным лимонадом? И раньше, чем она успела овладеть своими встревоженными чувствами, она пробормотала запинаясь: – О, нет, конечно. Они смеются над этим. Больфем был застрелен – зачем же было употреблять…Вода в пузырек, несомненно, была налита, чтобы его выполоскать, a доктор Анна, по рассеянности, поставила его обратно. Я только потому упомянула имена этих порочных женщин, что они первые пришли мне на память. Во всяком случае, миссис Больфем напоминает нашим приятельницам этих исторических личностей. Нет сомнения, что такое преступление в их среде могло возбудить ту небольшую долю воображения, которая у них еще осталась. Ее грудь вздымалась под быстрыми ударами сердца, и нежный узел лент двигался под кружевом ее платья – подробность в общей картине, которую он оценил только позднее, – в этот момент он видел только ее расширенные глаза и напряженные мускулы рта и ноздрей. Впервые он оказался заинтересованным женской психологией и так как больше всех прегрешений, ненавидел фальшь, то удивлялся, почему так непоследовательно он восторгался невозможностью разгадать это сложное, маленькое создание и в то же время надеялся – его дыхание было почти столь же прерывисто, как ее, – что она будет продолжать лгать. У него было смутное сознание, что еще более ужасные открытия, чем все прежние доказательства вины, вели к позорному столбу его клиентку. И глубоко в душе была боль и желание остановить крушение своих старых идеалов и вдохнуть в них новые жизненные силы. – Говорили ли вы Джиму Бродрику, что доктор Анна обвиняет миссис Больфем? – Конечно, нет. Он перелез бы через забор в первую темную ночь. – Было ли у вас искушение сказать ему это? Она отодвинулась еще больше назад и смотрела на него из-под опущенных век. – Искушение? Что? Почему бы стала я… Я не сказала ни ему и никому другому. Это только и имеет значение. – Вот именно. Я страдаю предосудительным мужским недоверием к способности женщины сохранить секрет. Я должен был бы знать, что вы можете быть исключением. Но Бродрик, – ваш старый друг и сверхъестественно проницателен в деле. – O! – Вы не сказали мне, почему вы лично так твердо уверены в преступности моей клиентки. На вас менее, чем на кого-либо, мог повлиять бред тифозной больной – обычные галлюцинации – а также все сентиментальные и романические теории этих недоделанных женщин, посвящающих свой досуг сетованиям на свою полноту, игре в бридж и беготне по Нью-Йорку. Если вы думаете, что миссис Больфем виновна, вы должны иметь определенную причину, быть может доказательство. Она не могла догадаться, что он только испытывает ее. Она вообразила, что его настойчивость вытекает из предчувствия и желания знать худшее. Наступил час, которого она боялась и желала, и она едва не упустила этот счастливый случай. Последние недели, полные новых впечатлений и работы в Нью-Йорке, бессознательно успокоили ее. С некоторого времени она уже стала сомневаться, могла ли она, в час испытания, изменить старому знамени, но ни на одну минуту она не переставала желать всей силой своей сконцентрированной воли, чтобы он оставил миссис Больфем. И если она иногда торжествовала, что не способна на безнравственный поступок, в другие минуты так же точно чувствовала отвращение к себе. Она говорила себе, что крупный ум жесток. Конечно, не ради забавы, а в случае строго рассчитанной необходимости. У нее было даже подозрение, что это как раз та форма величия, которой обладала миссис Больфем, и это только увеличивало ее презрение к себе самой и наполняло ее новой формой ревности. Она резко спросила: – Права ли в своих предположениях Сара Остин: вы влюблены в миссис Больфем? – Какое это имеет отношение к делу? – Да, имеет. – Не думаю, чтобы вы ждали ответа на этот вопрос, но всё-таки могу сказать следующее: пока она моя клиентка и в заточении, мне некогда думать о личных отношениях – о любви, особенно. Мое дело выпутать ее и на это уходит шестнадцать часов из двадцати четырех. Я не должен был бы быть у вас, но отдых, развлечение – обязательны хоть изредка. – Было бы прелестно, если бы вы за тем и за другим приходили сюда. – Это было сказано вежливо, хотя и не слишком поспешно, и она сочла невозможным улыбнуться. – Да, охотно, но стану избегать этой темы для наших разговоров. Этот путь не ведет к отдыху. Поэтому, теперь мы должны закончить. Почему вы считаете виновной миссис Больфем? – Если я докажу это откажетесь ли вы от процесса? Он колебался и смотрел на нее пристально, сквозь полузакрытые веки. – Да, – сказал он, наконец. – Тогда я приглашу к ней одного из адвокатов, с которым я вступаю в компанию с Нового года. Она снова сидела выпрямившись, сжимая руки и стремясь ответить безразличной улыбкой на его пытливый взгляд – Будет ли у вас тогда время чтобы любить ее? Он снова колебался, хотя и начинал ненавидеть себя. Он чувствовал, будто поймал в западню какую-то прекрасную, дикую жительницу лесов, но какая-то внутренняя неизбежность подстрекала его. – Вероятно, нет. Теперь вы скажете? – Вот! Она соскользнула с дивана и смело глядела на него, высоко подняв свою маленькую голову. Ее высокомерные движения были бессознательны, но ему она казалась очень милой и гордой, когда стояла так перед ними в первый раз он заметил всю тонкость этого изящного и подвижного лица. – В действительности, я ничего не знаю, – весело сказала она. – Но вот что. Если бы вы или кто-нибудь другой, не виновный, были в опасности, я бы чувствовала в себе стремление распутать некоторые узлы. Естественно, что в противном случае я бы этого не сделала. Миссис Больфем наш старый друг, а также – да – наша местная гордость. Может быть это абсурдно, но это так. Мы должны наблюдать за Джимом Бродриком. Он узнал о близости, существовавшей между доктором Анной Стейер и миссис Больфем, а также то, что здесь знают все – что они были одни, вместе, все утро после убийства. Я предупрежу мою тетку. Едва ли он может проникнуть к ней, теперь особенно. Он добивается вовсе не подтверждения, а только нового сенсационного рассказа, чтобы взвинтить дело. А так как повергла в прах миссис Больфем печать, то свидетельство женщины, в положении доктора Анны, будет колоссальным триумфом. Она пошла к столику, у дальней стены, зажгла спичку и поднесла ее к спиртовой лампочке. – Сейчас приготовлю вам чай. Это успокоит вас, не возбуждая, после чая вы должны лечь спать. Очень жаль, что мама не держит в запасе виски. – Я никогда не пью, пока занят процессом. Это мое преимущество над противной стороной. Будет чудесно снова выпить чаю в вашем обществе, хотя, должен сказать, что вне вашего дома я еще не выпил ни одной чашки чаю за всю свою жизнь. Настроение было такое приятное и светлое, как будто все нависшие тучи вдруг умчались из этой комнаты. Молодая пара, сидя за маленьким столиком, уничтожала великолепные сухари, говорила о войне и пила чай, который настаивался «три минуты». 27 За три дня до начала суда, миссис Больфем уступила советам своего защитника и приятельниц и приняла женщин-репортеров – не только тех четырех, которые зависели от мисс Кромлей, но и представительниц всей «женской печати» Нью-Йорка и Бруклина. Они появились, в полном составе, в три часа после полудня, и польщенная миссис Марк ввела их наверх, где заранее приготовила все стулья, какие нашлись в тюрьме. Они столпились в маленькой приемной, стараясь расположиться удобно раньше, чем отворилась дверь в спальню, откуда вышла миссис Больфем. Она спокойно поклонилась им и подошла к стулу, оставленному для нее, слегка улыбаясь застенчивой улыбкой. Ее траур смягчался белым крепом вокруг шеи и на рукавах, но две журналистки, интервьюировавшие ее год тому назад в Загородном клубе, как основательницу Клуба «Пятница», заметили, что она утратила свой манящий девичий вид. На великолепной коже ее лица не появилось ни одной морщинки, в пышных каштановых волосах не было седины, но она как-то вдруг созрела и достигла своего действительного возраста, и они решили, что если она потеряла свое очарование, то выиграла в том, что в ней появилась новая, утонченная сила. Все они были согласны, что она казалась целомудренной и холодной, как Диана, и совершенно недоступной страстям простых смертных, которые толкают на преступления грешных обитателей земли. Для нее это была пытка, и она тяжело вздохнула. – Вы, вы хотите беседовать со мной? Мисс Сара Остин, блестящая роль которой признавалась всеми, хотя творческий пыл ее подозревали немногие, избранная посредницей для этого случая, быстро ответила: – Да, мы бы хотели, миссис Больфем, и раньше, чем задавать вам те скучные вопросы, без которых невозможно интервью, мы были бы счастливы узнать, читали ли вы «Страницы Женщины» в наших газетах и заключили ли вы из них, что мы все – ваши друзья и кричим со всех крыш Нью-Йорка о своей уверенности в вашей невиновности? – О, да, да, – прошептала миссис Больфем чопорно, но с более естественной улыбкой. – Это причина, почему я, наконец, решилась повидать вас. Я не люблю интервью, но вы были так добры, и я очень вам благодарна. За этим последовал продолжительный шёпот, и после того, как мисс Остин мило поблагодарила ее за признание их скромных заслуг, она продолжала, живо в деловом тоне: – Теперь, миссис Больфем, чего бы мы хотели – это выслушать вас. Мы предупреждены мистером Рошем, что не можем спрашивать вас, кого вы подозреваете и еще менее о причинах, на каких основаны эти подозрения. Ах! Последнее восклицание вырвалось сердито. Вошел Рош. Он был так близок к панике, представляя себе комнату, наполненную только женщинами, без единого мужчины для поддержки, что его лицо было почти страшно своей решимостью. Ему вдруг пришла мысль, что, хотя эти девушки и согласились писать свои интервью в гостинице в Добтоне и подчиниться его цензуре, но было вполне возможно, что одна из них, только ради сенсации, успеет проскользнуть в Нью-Йорк. – Вы должны извинить меня, – сказал он, храбро пытаясь перейти к легкому тону, – но моя клиентка, как вы сами видите, на свидетельской скамье, и защитник должен оберегать ее. Мисс Остин колебалась и смотрела за него с легкой насмешливой улыбкой. – О, прекрасно, вы можете остаться, меня, по крайней мере, это не собьет. Интересен факт, что женщины-журналистки никогда не бывают мужского типа. Их естественная женственность не изменяет им, так же, как и постоянная физическая усталость. Ни одна из их маленькой компании не засмеялась громче, чем следовало, чтобы одобрить находчивость их, «капитана»; некоторые разглядывали Роша, прельщенные его суровой мужественностью. Он скрестил руки и прислонился к двери, и надо сказать, что едва ли, хоть одна из них – их возраст колебался от двадцати до тридцати шести лет – несмотря на тот факт, что все они добывали средства к жизни в ежедневной конкуренции с мужчиной, могла посвятить все свое внимание одной миссис Больфем, как это предполагалось до его прихода. Хотя мысли и были деловые, уголок сердца приоткрывался для солнца и тянулся, хотя и нерешительно, к его краскам и теплу. – Теперь, – резюмировала мисс Остин, – мы, с разрешения защитника, просим вас рассказать о той ночи. Так как вас неправильно поняли и в опубликованных статьях было много преднамеренного, то, наверное, возражений не может быть. – И она повела плечами, глядя на Роша. Миссис Больфем взглянула на Роша с грациозной почтительностью, и он кивнул головой. – Вреда тут нет, – сказал он отрывисто, – скажите им то, что вы бы сказали, если бы вас стали судить. Хорошо, если публика продумает все это раньше, чем станет читать свидетельские показания обвинения. – Это значит, что все уже прорепетировано, – прошептала неопытной мисс Трэсси Лоретта Ли, которая репортерствовала уже на многих процессах. – Но это правильно. – Хорошо, думаю, что начну со сцены в клубе, то есть я вовсе не стремлюсь говорить о ней подробно, не только из-за обычных требований хорошего вкуса, но потому, что, кажется, ей придавали исключительную важность. – Вот, именно, – ободряюще сказала мисс Остин. – Пожалуйста, расскажите по-своему. Читатели только и желают этого. – Вот, прежде всего, я скажу вам следующее: хотя характер моего мужа был довольно раздражительный, он на самом деле был хорошим мужем, и у нас никогда не бывало вульгарных ссор. И только, когда он бывал немного не такой, как всегда, он говорил больше того, что хотел, но никогда не забывался так, как это случилось в тот день в Клубе. Я играла в бридж, в одной из маленьких комнат, когда услышала его голос – в очень возбужденном тоне. Я поняла, что произошло что-то необычайное и сейчас же пошла в большой зал. Там я увидела его, в дальнем конце, окруженного несколькими мужчинами, которые, видимо, старались убедить его уйти. Он шумел и говорил такие странные вещи, что мое первое впечатление было, что он болен и вне себя. Я старалась убедить его, но так как это не принесло пользы и так как я была глубоко задета и оскорблена, оставила его на попечении мужчин и возвратилась в комнату, где играла. Тут, несмотря на сочувствие моих друзей, я увидела, что слишком взволнована, чтобы продолжать игру, и доктор Анна Стейер предложила довезти меня домой. Это все, что касается сцены в клубе. Кроме того, я не могу не подчеркнуть, что никогда прежде он не вел себя в таком роде. Если бы это было так, я не могла бы продолжать жить с ним – я не стала бы стремиться к разводу, потому что не одобряю этого установления, но просто уехала бы от него. У меня есть свое небольшое состояние, унаследованное от отца. – Ах, да. Благодарю. А когда вы очутились дома?.. Конечно, мы читали ваш рассказ журналистам, но мы бы хотели, чтобы вы рассказали для нас лично. Может быть, вы вспомните другие подробности? – Да, две или три. Я совершенно забыла, среди волнений того времени, что ходила вниз после того, как упаковала вещи моего мужа, чтобы выпить стакан воды из фильтра, и тогда слышала, будто кто-то хотел отворить кухонную дверь. Мне показалось также, что кто-то был наверху, и я окликнула по имени свою прислугу. Конечно, много выводов будут делать из этой забывчивости, но, учтя все ужасные обстоятельства и то, что прежде меня никогда не интервьюировали, я не нахожу в этом ничего удивительного. Но вы, конечно, хотите, чтобы я «начала сначала». И своим приятным, неглубоким голосом она рассказала им ту историю, которую так быстро сфабриковала для своих приятельниц. Когда мисс Остин задала несколько вопросов, чтобы вдохнуть в этот примитивный рассказ струю чего-то личного, чувство отвращения, с которым слушал Рош, приняло форму безжалостности. Никогда ему не приходилось слышать менее убедительных свидетельских показаний. Миссис Больфем говорила плавно, слишком плавно. Даже наименее вдумчивому слушателю было ясно, что все было заучено. Неужели ее ум был так же бесцветен, как ее голос? Неужели она не чувствовала драматизма положения? Он надеялся, что возбуждение этого интервью, после стольких невероятно монотонных недель, вызовет искру возбуждения и обогатит ее выражения; что, проследив это впечатление на дружески настроенных женщинах, она, ободренная, повторит все на суде. «Как жаль, – горестно размышлял он, – что женщина, лгущая своему защитнику, с видом такой полной невинности, не может «ввернуть» хорошую дозу драматической фальши, которая, действительно, могла бы помочь ему в его тяжелом труде». Мисс Остин, обескураженная по части красочности, хотела схитрить: – Не хотите ли вы сказать нам, миссис Больфем, очень ли пугает вас процесс. Мы понимаем, что он вам представляется невыносимой пыткой.