– О, конечно, одна только мысль о всей этой гласности ужасает меня, если я позволю себе думать о процессе. Но я уверена, что выдержу напряжение. Я бы не выдержала, если бы процесс последовал немедленно за моим арестом, но эти недели в тюрьме подготовили меня ко всему. – Но вы не страшитесь, каков будет исход?.. Мы знаем и радуемся, что шансы на вашей сторонe, но… мужчины так странны… – Я нисколько не боюсь. Невозможно осудить невинную женщину в нашей стране и еще, – склонив грациозно головку в сторону бдительного Роша, – моим защитником будет первый криминалист Брабанта. Отвратительна мысль, что в зале суда меня будут рассматривать, как предмет в музее, но меня будет поддерживать мысль, что все кончится через несколько дней и что я вернусь к личной жизни. – Да. Может быть, вы скажете нам что-нибудь о ваших планах на будущее? Останетесь ли вы жить в Эльсиноре? – Я уеду куда-нибудь подальше, если возможно в Европу. Предполагаю, что со временем я вернусь. Конечно, – быстро спохватившись, – меня не удовлетворила бы долгая жизнь без друзей. Теперь они стали вдвойне ценны – и оценены мной – за время моего долгого заключения. Но я должна попутешествовать. – Это вполне естественно. Как вы уравновешены, дорогая миссис Больфем! – Это были восторженные слова мисс Лоретты Ли. – Вы именно та нежная, невозмутимая, нормальная женщина, которая не могла бы совершить акт насилия, если бы даже пыталась. Конечно, публика увидит вас такой, какая вы есть. Не удивляюсь, что ваши друзья обожают вас. Чем больше людей увидит вас, тем больше будет у вас друзей. Она обернулась к Рошу и была награждена улыбкой, которая выражала облегчение. Она была очень опытна, как репортер, и потому точно знала, что он чувствовал. – И поверьте мне, – сказала она, когда они все, пройдя перед восседавшей миссис Больфем и получив на прощанье слабое пожатие руки, толпой опускались с лестницы, – этот бедняга замучился до смерти. На процессе он получит от нее почти столько же помощи, как от уснувшей трески. Но она, действительно, дивно прекрасная женщина, на которую приятно смотреть, и я стану распинаться за нее, чего бы мне это ни стоило, и утаю от всех циников и мечтателей, что в ее венах течет стекловидная влага. – Видели ли вы когда-нибудь так безнадежно испорченное интервью? – Мисс Остин свирепо хмурилась. – У мужчин вышло в тысячу раз лучше, потому что они захватили ее врасплох, но и они проклинали ее. Представляю себе, что она решила, как в своем «Клубе Пятница», походить на мраморную богиню, лишенную малейшего женского инстинкта, в том числе и естественного желания застрелить скотину-мужа. Но мне бы хотелось, чтобы у нее хватило мозгов, чтобы все это немного посыпать перцем. Она или боялась быть драматичной, или не могла… – Я не согласна с вами. И рассуждая и споря, они шли в гостиницу, в Добтон, унося с собою свое неодобрение; там они уселись за стол, пытаясь сделать, что возможно, из сырого материала. – Цензура тут не нужна, – ворчала мисс Остри, – она заморозила даже мое воображение. 28 Рош несколько минут ходил по комнате. Миссис Больфем снова села и сложила руки. Ее преследовало неопределенное чувство неудачи, неуменья подняться до высоты момента, но в то же время она чувствовала, что, без сомнения, произвела на журналисток впечатление не только невиновной женщины, но и изящной дамы. Остальное было неважно. – Неужели вы нисколько не волнуетесь? – спросил Рош, покачиваясь на каблуках и пристально смотря на нее. – Я бы не позволила себе этого. И если исключить мою ненависть к гласности, то процесс действительно не пугает меня. Он означает начало конца и конец этой отвратительной, тюремной жизни. Я хочу уйти отсюда и быть свободной. Неделя в суде не слишком большая цена за это. – Были ли вы когда-нибудь на уголовном процессе об убийстве? – Конечно, нет. Этого еще не случалось со мной. Рош вздохнул. Она лишена воображения. Но, как ее защитник, он напомнил себе, что должен быть благодарен за этот недостаток. Он не хотел сцен ни в зале суда, ни здесь в решающие часы. Но ему бы хотелось немного больше женской пытливости, обращения к его верховному могуществу. Даже когда он боготворил ее издали, она никогда не волновала его с такой силой, как в день своего ареста, когда упала головой на стол и отдалась отчаянью с полнотой, о которой мог мечтать самый требовательный мужчина. С тех пор этот случай уже давно принял очертания мечты. Если в ней еще оставался трепет, она скрывала его от Роша. – Скажите мне, – спросил он почти задумчиво, не бывает ли вам безумно страшно здесь? Вы так долго остаетесь одна. Это было бы испытанием для нервов даже сильного мужчины. – У женщин в наши дни, право, более крепкие нервы. Мы ведем более полную и разнообразную жизнь, чем наши предшественницы. Это вы, мужчины, работаете с таким ужасным напряжением, что надо удивляться, что вы вообще еще в состоянии сдержать свои нервы. Признаюсь, что сначала у меня были приступы страха. Все было так странно и необычно. Но я победила его. Можно привыкнуть к чему угодно, мне кажется, у меня сильная воля, и я заставляю себя думать только о чем-нибудь другом. Эта война для меня – дар божий. Вы обратили внимание на мои новые карты? Я прочитала около двадцати книг о войне, не считая передовых статей, и они возбудили во мне отвращение к легкому чтению и действительно развили мой… мой – интеллект. Это кажется таким громким словом. И еще я много вязала – дюжинами – вещи для детей и солдат и чувствую, в первый раз в моей жизни, что как будто кому-то нужна. Она робко взглянула на него, в то время, как он смотрел сквозь решетку одного из окон. Она стыдилась своей несдержанности перед ним в день ареста, но сознавала в себе желание придать теплоту холодным звукам голоса, заставить его вибрировать в подходящий момент, однако, как только она пыталась открыть ему что-нибудь из своего нового «я», хотя бы только во взгляде, самоуважение побеждало, и, почти в ужасе, она опускала глаза. Она спрашивала себя, неужели любовь сокрушила те ледяные утесы, которые, казалось, окружили ее, вновь родившуюся, душу? Или, может быть возраст, подозрительность, самодовольство восстали против вторжения этой робкой незнакомки? Им очень хорошо жилось и без нее, им не хотелось возможных осложнений. Со всей своей спокойной силой они отталкивали пришельца. Эти элементы надо изгнать раньше, чем делать широкие опыты, включая сюда и любовь. Новая сила должна появиться мгновенно, как цветок из волшебной почвы Индии. Но это невозможно, пока условности захватили ее в свою крепость. Их высшим достижением была «миссис Больфем из Эльсинора», и ни на минуту они не допустят, чтобы это было забыто. Кроме того, действительно, она победила свои первоначальные опасения и приветствовала процесс, как первый шаг к освобождению. Ее, поражающая всех, уравновешенность была результатом жизни, в которой все было сосредоточено на ней самой, и сильной воли, направленной в узкое русло. Более чем когда-либо, она склонялась, в предстоящие дни процесса, присвоить себе холодно – обособленный вид женщины, известной истории своей несчастной судьбой. Тайные полеты ввысь, сами по себе, могли восстановить ее спокойствие, так как теперь она чувствовала большую примиренность, чем когда жила с жалким созданием, которое презирала, и когда не мечтала о более широких горизонтах, чем полный успех в Эльсиноре. Но еще в первый раз ей хотелось быть моложе или испытать эти порывы гораздо раньше и бесхитростно открыться этому молодому, интересному человеку, который был так влюблен в нее. Вдруг ей захотелось узнать, все так же ли он влюблен, как в то время, когда они говорили только о себе. Она, не отвечая ему взаимностью, была довольна, что он ее защитник, что вся тонкость его таланта будет направлена на борьбу с препятствиями к ее свободе. И она была бы глубоко встревожена, если бы он нарушил договор, заключенный в день ее ареста, и возобновил проявления своего поклонения. Но знаменательные совпадения, упущения… Она резко повернула голову и смотрела на него. Он все еще сердито глядел сквозь решетку. Если она была слишком застенчива, чтобы открыть все лучшее, что было в ней, ей показалось сравнительно более легким применить женское искусство: поймать на удочку – хотя бы заброшенную несколько неискусной рукой. Она тихо спросила: – Вы не думаете, что я была благоразумна, сказав им, что хочу уехать путешествовать, как только буду оправдана. Конечно, это будет тактичнее, чем поселиться здесь, в том доме. – Вы это, действительно, думали? Такое намерение произведет хорошее впечатление на читателей, наверное. – Да, понятно, я думала это. Я не способна говорить вещи только ради эффекта. – Куда вы поедете? Европа едва ли доступна теперь. – О, не вся. Остается всё-таки Италия. И в центре Англии нечего бояться воздушных атак цеппелинов. Есть еще Испания. – Я считаю, что, пока война не кончена, надо держаться подальше от Европы. Любая нация может быть втянута в это дело каждую минуту, и мы тоже. Последуйте лучше предостерегающим советам и осмотрите сначала Америку. – Да, я могла бы осмотреть выставку в Калифорнии и пожить неделю в Гласье-Парк, а потом… у нас есть еще Йеллоустон и Большой Каньон – но все это займет только несколько месяцев. А там зима, о которой надо подумать. Я чувствую, что должна уехать надолго, на годы, по крайней мере. – Вам было бы очень хорошо пожить в Южной Калифорнии. – Я была бы слишком на виду в этих маленьких, модных местах. О деле телеграфировали по всей стране, и я видела ужасные изображения себя самой во многих западных газетах. – Прекрасно, тогда вы можете спокойно жить в Нью-Йорке до конца войны. Нет лучшего места, чтобы спрятаться, если вы станете избегать театры и рестораны. В конце концов даже «знаменитые процессы» скоро забываются. Но я против отъезда в Европу до заключения мира. Всегда есть опасность наткнуться на мину или исступленную подводную лодку. Она совсем похолодела и пристально рассматривала свои руки. Они были хороши по форме, но велики и казались кусками белого мрамора на ее черном платье. Он все еще стоял у окна, и его тон был безучастен. Она испытывала странное чувство ужаса, охватившее ее сердце. Но сейчас же ее губы сложились в вызывающую и презрительную гримасу. Неужели она была женщиной, воображающей, что влюбилась в мужчину в ту минуту, когда ей грозит опасность потерять его? Кроме того, бедняга, несомненно, устал и слишком поглощен процессом, чтобы оставалось времени еще и для настроений влюбленного. Только глупая, импульсивная женщина способна, в подобных условиях, стремиться разбудить уснувшую страсть. Когда она будет свободна и он тоже, его сердце автоматически вернется к прежнему, и он по прежнему пылко станет отстаивать свое право жениться на ней. Это в порядке вещей. Она быстро встала. – Позвольте вам показать эту карту, – сказала она, – это последняя. Летисия Баттль привезла ее два дня назад. Курите, прошу вас. – Благодарю, но я должен идти наблюдать за нашими девицами. Да, это очень хорошая карта. Война – несомненно находка для вас. Всего лучшего. Держитесь в таком же бодром тоне. Всё идет отлично. 29 – Тише, тише, слушайте. Верховный Суд Штата Нью-Йорк, графства Брабант, открывает свою сессию. Все имеющие дело к Суду, могут выступить и сделать заявление, и о-н-и б-у-д-у-т в-ы-с-л-у-ш-а-н-ы. Судебный глашатай пропел свою утреннюю песню в виде одного предложения, не переводя духа, и только последние слова были кое-как уловлены ушами смертных. Состав присяжных был оглашен. Первый свидетель уже стоял на возвышении свидетельского места и клялся предвечным божеством, что то, что он покажет перед Верховным Судом Штата Нью-Йорк, будет правда, полная правда и ничего, кроме правды… Процесс миссис Больфем начался. На выбор состава присяжных ушло три дня. Если Рош решил устранить немцев, то мистер Гор, окружный обвинитель, в равной степени питал отвращение ко всякому мужчине, который, находясь под влиянием своей жены, шел в суд, чтобы, ради спасения своей бессмертной души, оправдать миссис Больфем. Он также затаил подозрения о вероломной деятельности мистера Сэма Коммека и некоторых других граждан-патриотов, менее заинтересованных в торжестве справедливости, чем в охранении чести Эльсинора. Вследствие этого вопросы были не только необычайно испытующие, но оба – и окружный прокурор и защитник подсудимой – исчерпали все свои категорические требования об отводе. Выборные, наполнявшие зал суда до самой решетки, были по большей части фермеры и торговцы, но было не мало и «видных жителей», включая сюда и коренных брабантцев и пришлых людей. Последние отвечали без колебаний, что с самого начала внимательно следили за процессом и составили себе непоколебимое мнение, потом уходили и бежали, чтобы попасть на поздний поезд, отходящий в Нью-Йорк. Люди, класса самой миссис Больфем, были бы охотно приняты Рошем, но, несмотря на их беззаботные заявления, что они слишком заняты, чтобы следить за процессом, или были не в состоянии прийти к какому-либо заключению, они решительно отводились окружным обвинителем. Они тоже уезжали в Нью-Йорк и возвращались к домашнему очагу как можно позднее. Наконец, состав присяжных, после долгих и утомительных часов ссор и споров, был выбран из необычайно «простых людей». Все они были женаты, все от сорока до пятидесяти лет. Ни у одного из них, по-видимому, не оставалось иллюзий по отношению к полу, делившему с ним житейские невзгоды около четверти столетия. Немец или нет, он не чувствовал нисколько снисхождения к женщине, которая решилась сократить срок жизни мужчины. Но во всяком случае это были истые американцы, прямодушные, с хорошим старомодным идеалом справедливости, безотносительно к полу. Рош сомневался, мог ли Коммек или другие из «политиков», помощь которых он обеспечил, «направить» хотя бы одного из них, хотя суровые лица очень часто скрывают неподозреваемые уязвимые места. Готовность, с которой германо-американские присяжные стремились не попасть в состав, была так наивна, что Рошу не трудно было демонстрировать их непригодность. Te, которых выбрали, были слишком бережливы, чтобы уезжать в Нью-Йорк, не боялись своих жен, но избегали до окончания процесса уютного убежища Старого Голландца. В продолжение этой пытки, миссис Больфем сидела неподвижно, безучастно; ее лицо – белый барельеф на фоне черного крепа ее вуали, которая свешивалась, как панель, между ее профилем и светом заходящего солнца. Ее стул стоял в конце длинного стола, помещавшегося возле двух рядов скамеек для присяжных и предназначенного для защитника, окружного обвинителя, помощников и писцов. Ее спокойные, серые глаза смотрели поверх голов, по-видимому, не заинтересованные ничем, кроме пустующих мест для свидетелей, направо от мест для присяжных и налево от судьи. Она знала, что репортеры и посторонние люди, которым удалось протиснуться, вместе с присяжными, едва могли оторвать свои глаза от ее лица и что штаб художников зарисовывает ее. Вся ее самоуверенность покинула ее перед некоторыми фазами предварительной пытки, к которой никто не догадался подготовить ее. Постоянное повторение того же вопроса с ужасным значением: «Не имеете ли вы возражений против смертной казни, как наказания, применяемого в этом штате», – поразило самые основы ее мужества и усилило ее бледность, вызванную заключением. А эта неподвижная батарея глаз, враждебных или холодно наблюдающих, критикующих, ободряющих вызывала в ней неудержимое желание, оскалив зубы, подняться со своего стула и закричать всем мужчинам и женщинам, наглым в их свободе, что она думала об их вульгарной бесчувственности. Но не напрасно она тренировала себя, и действительно ее нервы ни минуты не грозили возмущением. Она приняла второй усыпляющий порошок на ночь, перед днем открытия суда, но на третье утро она проснулась с неожиданным сожалением, что не сохранился яд доктора Анны и что нельзя вызвать смерть, в какой угодно форме, прежде чем снова идти в суд и бороться за свою жизнь. В первый раз она уяснила себе значение своего положения. Но, когда миссис Баттль, миссис Коммек и миссис Гифнинг суетливо вошли, чтобы «подбодрить» ее, то поздравили ее «с полным отсутствием нервов». И хотя она чувствовала себя так, точно должна упасть в обморок в конце подземного тоннеля, соединявшего тюрьму с задней частью здания суда, она вошла в этот зал с высоко поднятой головой, открытым взглядом и не дрожащими руками. При содействии своих благожелательных подруг, она могла создать себе тот ложный рай, где изящно проводила время в течение последних десяти недель, но, когда он рушился, она стояла напряженная, полная истинного мужества, которое укрепляло ее душу для любых ударов и неожиданностей. В первый день, хотя она и не взглянула ни на одного из присяжных, она внимательно вслушивалась в каждый вопрос, каждый ответ, каждый отвод. К концу третьего дня она чувствовала только, что память ее утомлена, и рада была за свою крепкую спину – она решила сидеть неподвижно и выпрямившись, если бы процесс длился даже целый месяц. И не только личная гордость была этому причиной. Она должна создать неизгладимое впечатление американки, достойной представительницы среднего класса маленького города – тип женщины, который могли создать только Северные Штаты Америки. Женщины, чья храбрость и благородство не могли быть превзойдены ни одним мужчиной, доведенным до скамьи подсудимых по страшному обвинению в убийстве. Она знала, что такое поведение, так же, как и ее внешность статуи, могут восстановить против нее мужчин-репортеров, но зато приведут в восторг ее верных друзей-женщин. Бедные «сестры-плакальщицы» просачивались всюду, где только могли найти свободный стул или даже половину стула, – все столы были предоставлены мужчинам – и все, в полном составе, отдавали свои души и свои перья в дар холодной красоте и надменному безразличию миссис Больфем. Пусть этот председатель присяжных, человек с маленькой головой, жующий жвачку, провозгласит единодушный приговор о ее вине, уверенность этих женщин в ее невиновности не изменится. Она была для них живым романом, так как женщинам, которые слишком много пишут, остается мало времени для переживаний и, к тому же, у них не бывает ни малейшего побуждения убить кого-либо, кроме разве своего издателя. Утром четвертого дня, весь зал суда, до самой решетки, был полон зрителями со всех концов графства; многие из них были личными друзьями миссис Больфем. Но Нью-Йорк не заинтересовался процессом раньше, чем был закончен допрос мелких свидетелей. Сзади и налево от миссис Больфем находились члены ее избранного круга. При случае они шептали ей что-то, и она улыбалась так нежно, с таким тихим спокойствием, что даже мужчины-репортеры признавали, что она казалась моложе и более женственной – и, более красивой – чем в день их первого интервью, установившего ее злодеяние. – И всё-таки, это сделала она, – уверяли они один другого. Они должны были верить в ее вину или чувствовать угрызения в том высококультурном, а может быть, искусственно созданном секторе мозга, который регистрируется, как совесть. Их определившаяся теория была такова: она подмешала яду в питье Больфему, а потом, находясь в высшем нервном напряжении и опасаясь, что из каприза он не выпьет лимонад, схватила револьвер, услыхавши вдали его голос, и бросилась вниз по лестнице в рощу, откуда и стреляла. Между преступлением и арестом у нее было достаточно времени, чтобы передать револьвер одной из своих приятельниц, или, выскользнув ночью, бросить его в одно из ближайших болот. Что же касается пули, не попавшей в Больфема и засевшей в дереве, это было одно из тех совпадений, в действительности более частых, чем в романах: кто-то другой, также замышлявший убийство, скрывался в роще. Возможно и то, что пуля попала в дерево когда-то давно. Над мыслью о любовнике они смеялись открыто. Своим сестрам по печати они напоминали о давно установленном факте, что худшие женщины, известные истории, были похожи на ангелов или детей. Они также все обладали сильными женскими чарами, чего как раз не хватало красивой подсудимой. Теория женщин-репортеров была гораздо проще: она этого не сделала, и кончено. Судья, высокий, представительный человек, с породистым лицом и большим количеством мяса, очень благородный и возвышенный в своем развевающемся шелковом одеянии, три дня, казалось, невыразимо скучал, но, видимо, был полон надежд, когда в четверг утром проследовал на свое место. Так как судья Брабанта, м-р Бэском, был в плохих отношениях с покойным, а его жена была одной из близких подруг подсудимой, на процесс был командирован выдающийся судья Верховного Суда одного из соседних больших городов. Репортеры вечерних газет теснились вокруг длинного стола, параллельного со столом, стоявшим как раз под ложей для присяжных, а сзади было четыре или пять меньших столов, предназначенных для утренних изданий. Довольно много привилегированных зрителей устроилось позади решетки, но проход оставался открытым для мальчиков, которые приходили через правильные промежутки за материалом для телеграфиста, работавшего внизу. С места, где сидел Бродрик, можно было видеть миссис Больфем. Он употребил свое влияние, чтобы иметь возле себя Алису Кромлей, уже назначенную на место художницы для «Страницы Женщины» в «Новостях». Она и Сара Остин кое-как устроились на одном стуле. Процесс начался. Доктор Ликуер установил факт смерти, описал полет пули, доказывающий, что выстрел был произведен скрывавшимся в роще. Потом появился землемер и представил суду план, изображавший дом и усадьбу. Трое из молодых членов «Загородного клуба» – мистер Джон Бредшау Баттль, кассир эльсинорского банка, мистер Лемюэль Коммек, сын всеми уважаемого гражданина Эльсинора мистера Сама Коммека, и мистер Леонард Корфайн, маклер – были вызваны в суд после состязания в остроумии между прокурором и защитником. Перепуганные величественностью присяги, они дали обстоятельный отчет о ссоре, предшествовавшей убийству всего на несколько часов. Все их показания, несмотря на постоянное перебивание защитника подсудимой, произвели впечатление, будто миссис Больфем была вне себя от ярости, а человек, который был когда-то ее мужем, – совершенно невыносим. Окружной прокурор сделал ловкий ход, открывая процесс неблагоприятными показаниями двух свидетелей, членов почтенных семейств Эльсинора. Что касается мистера Корфайна, хотя он родился и воспитывался вне Эльсинора, но был здесь любезно принят, когда стал устраивать в Эльсиноре свой семейный очаг, a его юная жена была нежной поклонницей миссис Больфем. Мистер Бродрик проворчал: «Хм, хм». Брус пробирался вокруг «вечернего стола» и удивленно взглядывал на патрона.