На следующее утро первым свидетелем, вызванным обвинением, был старый Краус, и теперь пришел черед Роша кричать: – «Не существенно, не доказано, не относится к делу», так что присяжным приходилось только догадываться, о чем говорила вспыльчивая личность с сильным немецким акцентом. Обвинитель доблестно стремился вытянуть на свет историю о ночном посещении Фридой дома Краусов в поисках совета, с возвращением миссис Больфем со двора через кухонную дверь, но его усилия окончились только крикливым препирательством между обвинителем и защитником. Оба они покинули свои места перед ложей присяжных и извивались перед судьей, как два разозленных школьника. Алисе Кромлей очень хотелось громко засмеяться, но не то было с судьей. Он отрывисто спросил их, что он может заключить о предмете их спора, если оба они говорят одновременно. Потом он велел Рошу по возможности кратко изложить, его протест, и когда Рош изложил свои законные основания отклонить показания, основанные на слухах, судья решительно изгнал Крауса из зала суда. Рош, разгоряченный и торжествующий, вернулся на свое место под ложей присяжных, а мистер Гор сердито произнес имя мисс Фриды Эппль. Не было сомнения, что Фрида не может произвести хорошее впечатление на зрителей и присяжных, как бы ни были достойны ее побуждения. По приезде в Америку, она старалась не тратить ни одного лишнего пенни – стремления ее друга сердца заключались в том, чтобы по окончании срока службы эмигрировать в графство Брабант, а она, как женщина домовитая, надеялась встретить его в коттедже, уже вполне меблированном. Но со времени начала войны все ее сбережения отсылались в Восточную Пруссию, на помощь голодающему народу. Красивые платья не соблазняли ее ни при каких обстоятельствах. Экономия была ее верой, а, что касается ее внешности и форм, она не лелеяла никаких иллюзий. Сегодня на ней была надета юбка, старая и объемистая по покрою и жакет, со множеством сборок на рукавах. Когда-то все это было коричневого цвета. Ее жесткие, светлые волосы наподобие жгута спускались на глаза, а сзади их высокая шишка украшалась шляпой, слишком маленькой по размеру головы. Ее коренастое тело было бесформенно, а неопределенные черты расплывались на обширном и плоском лице, только маленькие глазки из-под тяжелой соломы волос то тускло светились, то кололи своим огнем. Судья строго прекратил хихиканье, поднявшееся в зале, когда эта карикатура вошла на свидетельское место, и обвинитель, несмотря на частые прерывания, извлек из нее удивительно ясные и последовательные показания. Судья поддерживал его, так как это был настоящий свидетель, и мисс Эппль не только была так же вышколена, как миссис Фигг, но ее маленький ум был ясен и точен и напоминал ряд отделений, механически выбрасывавших свое содержимое, когда надавливали соответствующую кнопку. Она неожиданно вернулась домой из танцевального зала, так как у нее невыносимо болели зубы. Бежала всю дорогу, потому что у нее в комнате были зубные капли. Она так мучилась, что почти не заметила, что ее друг, Конрад Краус, шел сзади. Когда она пришла к себе и положила капли, то к своему ужасу заметила что боль стала еще сильнее. Походив по комнате минут десять, она не знает, было ли это десять или пятнадцать минут, – она как раз собиралась идти вниз, чтобы согреть воды, когда услышала, как открылась и закрылась кухонная дверь. Она затаила дыхание и не ответила, когда миссис Больфем окликнула ее, так как боялась, что она нужна ей, а решила ничего ни для кого не делать, пока зубы так болели. Голос миссис Больфем был сильно задыхающийся, как будто она бежала. Сейчас же Фрида услышала, как она ушла в столовую, потом вернулась обратно в кухню и отвернула кран водопровода – а не фильтра, он открывается бесшумно, – потом она слышала, как стукнул один стакан о другой, на полке в чулане. После этого миссис Больфем пошла наверх, через парадную прихожую, а свидетельница вернулась в свою комнату и бросилась на кровать, где пробыла до того времени, как мистер Коммек пришел и позвал ее вниз готовить кофе. В это время зуб болел так, что она не думала о том, что делала. При перекрестном допросе, она сделала уступку и согласилась, что у миссис Больфем была привычка выпить стакан фильтрованной воды, ложась спать. Нет, она не слышала, как выходила миссис Больфем, а только, как она вернулась. Но почему, если миссис Больфем не увидала в усадьбе ничего, что ее испугало или если она даже не выходила из дома, почему она была такая запыхавшаяся? Легко себе представить, что подобные размышления со стороны мисс Эппль были резко прекращены мистером Рошем, беспрестанно прерывавшим ее. Да, она слышала то, что теперь она это знает – было выстрелом, но тогда она не могла обратить внимания, да и кто бы мог, если ваш собственный зуб, точно каленым железом, проталкивали через вашу собственную челюсть. Даже презрительные вопросы защитника, который стремился заставить ее сознаться, что она солгала на предварительном следствии, не смутили ее и не произвели впечатления ни на присяжных, ни на печать, ни на зрителей. Каждый из присутствующих когда-нибудь страдал от зубной боли, а двое фермеров, из числа присяжных, даже оскалили зубы, изображая сочувственную гримасу, когда она язвительно ответила, что в тот день не знала ничего и не заботилась, ничего, только зубы, зубы, зубы. Она заявила, что она была слишком осторожна, чтобы решиться вырвать сразу, не говоря уже о расходах. Единственный вопрос, к которому она не была подготовлена, был неожиданный выпад Роша; каким образом могла она доказать, что молодой Краус шел за ней, если она не видела его и не говорила с ним все время, пока бежала от Главной улицы. Но, хотя она видимо была смущена этой атакой, было вполне очевидно, что она твердо убеждена, что ее друг следовал за ней, и Рош решил не настаивать на этом, единственном слабом месте, чтобы не восстановить против себя, и отпустил ее. Молодой Конрад Краус был следующим свидетелем. Его рассказ был такой же прямодушный, и он тоже оставил хорошее впечатление. Правда, голова его была необыкновенно мала и с плоским затылком, со слишком маленькими глазами и слишком большими ушами, но держался он с достоинством и был хорошо одет, в новый серый костюм и розовую рубашку. Так как он родился в Соединенных Штатах, было очевидно, что он гордился не только своим американским гражданством, но и лучшими виноградниками в общине. До шестнадцати лет он учился в школе и очень добросовестно – и его язык был не менее правилен, чем у прокурора, путавшего отрицания в минуты волнения. Даже Рош, преимущества образования которого были так же велики, как и его природные данные, когда бывал возбужден, говорил в нос, как истый американец, тянул гласные и с легкостью обращал «вы» в «ви». Это те неизменные особенности, которыми так богата страна и которые радуют нас, когда мы боимся, что со временем иностранное нашествие может поглотить все оригинальное в нашем американизме. – Нет, – сказал молодой Краус, – «чувства» не были замешаны в мои отношения с Фридой (он улыбался). Он был обручен с молодой девицей, за которой ухаживал уже три года. К Фриде испытывает чувства брата. Она приехала в дом отца, прямо из Германии, где их семьи дружили в течение поколений. Танцевать с ней было не только его долгом, но и удовольствием. – Она лучшая из всей нашей компании там, в холле. Так как он танцевал с ней в то время, когда зубная боль стала невыносимой, было вполне естественно проводить ее домой. Конечно, он всегда провожал ее домой, когда это было возможно. Но если бы ему пришлось спешить, чтобы попасть на последний дилижанс, тогда – другое дело. Когда она вошла в дом, он ждал, думая, что ей может понадобиться другое лекарство или даже дантист. Однажды, когда зубы болели у него, ему пришлось идти к доктору ночью, он думал о такой возможности и для Фриды. – В это время открылась дверь из кухни, и оттуда появилась женщина. – В зале суда царило напряженное внимание. Даже пресыщенные молодые репортеры, нагнувшись вперед, держали наготове перья. Судья повернул стул направо и пристально глядел на затылок молодого Крауса. Обвинитель раскачивался на каблуках, засунув большие пальцы в вырезы жилета, а Рош стоял согнувшись, как бы готовясь броситься вниз, на горло свидетеля, с диким воплем: «Не существенно, не относится к делу, не доказано» Только миссис Больфем была подобна статуе, у которой нет глаз, чтобы смотреть, и ушей, чтобы слышать. Да, мистер Краус узнал фигуру и походку миссис Больфем. По внешности она была одна на тысячу и выше многих-многих мужчин. На ней был длинный, темный ульстер, и черный шарф закутывал голову. Сзади на нее падал свет из кухни. Тут произошла новая, ожесточенная стычка между главным защитником и прокурором, но судья велел молодому человеку, который в это время невозмутимо орудовал своей зубочисткой, продолжать рассказ: – Миссис Больфем проскользнула за угол дома, напряженно прислушиваясь. Шла, около минуты, в глубь усадьбы – он отлично видел движущуюся тень в темноте – резко повернула и вошла в рощу. Естественно, что он заинтересовался и подождал, чтобы видеть, что она хочет делать, и тогда, вероятно три или четыре минуты спустя, он услышал Больфема, распевающего Типперэри, и через минуту или две – выстрел. Один выстрел, а не два, он не поддерживал предположения, что было два выстрела. За этим последовали громкие возгласы, с другой стороны Авеню. Тогда он «дал тягу», что было у него естественным побуждением для данного момента. Отец всегда учил его осторожности – держаться подальше, когда другие стреляют. С преступлением ему никогда не приходилось сталкиваться, и он надеется, что и не придется. Он прошел задами через прилегающие усадьбы, вышел на улицу Больфема и вернулся домой со следующим автобусом. Он не склонен был танцевать после того, как произошло то, о чем он догадывался. Нет, он не слышал, чтобы кто-то убегал, хотя немного подождал у ограды, сзади усадьбы Ликуера. У них, в библиотеке, были люди; какой-то человек прибежал за доктором, чтобы тот шел сейчас же; в это время он увидел, как из переулка, позади усадьбы Больфема, выезжал автомобиль. Тем не менее, тогда, он не обратил на это внимания, так как автомобили в то время были повсюду. Нет, он не пытался разглядеть, управлял ли автомобилем мужчина или женщина и сколько людей сидело в нем. Не только потому, что ночь была темна – насколько он помнит, фонари на автомобиле не были зажжены, – но потому, что его единственной мыслью было уйти подальше от этого соседства. Рош подверг его жестокому перекрестному допросу и, хотя не мог опровергнуть его показаний, пустил в ход все свое искусство, чтобы представить юношу, как жалкого труса, который бежит прочь, заслышав выстрел, вместо того, чтобы с инстинктом, присущим американским мужчинам, броситься вперед и убедиться, не была ли жертвой сама женщина. Сколько было ему заплачено, чтобы дать показание, от которого он воздержался при допросе у следователя? Румяное лицо молодого Крауса побагровело с этой минуты, и он крикнул в ответ, что выступил с показаниями только, когда лживые друзья этой женщины пытались пристегнуть к процессу его невиновного отца. Тут судья сурово предупредил его, что, если он не может владеть собой, то должен ограничить свои ответы – «да и нет». Рош заставил его многократно повторить, что в тот вечер ему не удалось взглянуть в лицо миссис Больфем и что никогда прежде он не говорил с ней. Наконец, адвокат заметил уничтожающе, что умственные способности молодого человека должны были быть в безнадежном расстройстве, если, увидев автомобиль, уезжающий по переулку, немедленно после выстрела, – к тому же с погашенными фонарями – он не догадался сопоставить этот феномен с только что слышанным выстрелом. Было очевидно, что его мозг работал так медленно, что потребовалось около недели, чтобы состряпать весь этот милый рассказ. Юный Краус покинул свидетельское место с сильно поколебавшимся убеждением в своем врожденном превосходстве над чистокровными американцами, но, хотя злые, маленькие глазки встретили не одно насмешливое лицо и многие, враждебно настроенные зрители не смеялись только из-за уважения к судье, он повредил миссис Больфем гораздо больше, чем себе. Мало кто думал, что он лжет или, что призрак, а не живая женщина, вышел через черный ход. Все знали, что в вечер, когда были танцы, он был так же трезв, как и обычно, и так как обвинение против его отца рассматривалось, как фантазия, то для лжи не оставалось никаких правдоподобных причин. Обвинитель принудил мистера Гиффинга, мистера Баттля и мистера Гардена которые первые подбежали к Больфему после того, как он упал, дать неблагоприятные показания против миссис Больфем, Ее комната выходила окнами на фасад дома, и, если она была там, она должна была услышать выстрел так же ясно, как и все бывшие на веранде у Гифнингов. Но она не сошла вниз и ничем себя не проявила, пока не пришел следователь, который, как известно, живет за углом, и доктор Ликуер. Возможно, что прошло полных шесть минут, пока она открыла окно и спросила о замешательстве у ворот. Во всяком случае, так могло показаться. Нет, они никогда не смешивали шум от выстрела и от лопнувшей шины, это было прежде, когда автомобили только что входили в употребление, но уже давно они научились различать эти звуки. Когда Рош насмешливо спросил, почему же хотя бы один из них не обыскал рощу и не попытался захватить убийцу, они ответили, что никак не ожидали, Что выстрел был сделан оттуда. Он мог быть сделан откуда угодно. Только после докторского осмотра пришли к заключению, откуда он был направлен. Позднее они обыскали рощу с фонарем, принесенным от Гифнингов. Обыскали каждый дюйм усадьбы, и единственной наградой за это были упреки, полученные от полиции. Эти три свидетеля, допрошенные до полуденного перерыва, заняли очень мало времени. Было без десяти минут четыре, когда окружной прокурор наэлектризовал каждого из бывших в зале, вызвав для показаний человека, имя которого еще ни разу не произносилось в деле. Журналисты казались глубоко изумленными, и даже миссис Больфем несколько выше подняла голову, как бы прислушиваясь. Бледное лицо Роша еще более побледнело, и морщины лица углубилась, когда он, с трепещущими ноздрями, сразу вскочил и насторожился. Обвинитель покачивался на каблуках, засунув большие пальцы в вырезы рукавов жилета, со злобной и торжествующей улыбкой на своем остреньком, маленьком лице. Вызванный свидетель был Джемс Мотт, достопочтенный комиссионер, много лет делавший обычные закупки товаров для эльсинорских торговых фирм, включая сюда и «Больфем и Коммек». Мистер Мотт так же хорошо был известен во всем графстве, как и любой из жителей, и даже был обручен с молодой девицей из очень почтенной эльсинорской семьи и потому, как это скоро выяснилось, был в городе в фатальный вечер. На этот раз проницательность обвинителя была на большей высоте, чем у блестящего защитника обвиняемой. Мистер Мотт занял свидетельское место. Это был аккуратно выбритый, почтенный человек, с наблюдательными глазами и сердитым ртом странствующего торговца, который знает, что он должен сделать или умереть. Он казался таким же честным, как и вежливым, и в первый раз сердце миссис Больфем дрогнуло, и ее руки, как, к удовольствию публики, заметили женщины-репортеры, были судорожно сжаты целую минуту. Хотя Рош уже поднялся и стоял с вытянутой головой, он считал более благоразумным дать свидетелю рассказать свою историю по-своему. Перебивание принесло бы мало пользы, судья стал бы поддерживать обвинителя, если бы было очевидно, что свидетель говорит правду, и так как он сам был в полном неведении, было лучше подождать надежного хода. Он знал, что нет человека, у которого мозг работал бы так быстро, как у него. Мистер Мотт, после торжественной присяги, показал, что в вечер убийства он ужинал у своей приятельницы мисс Лэк, которая живет на улице Даубарна номер 3, как раз за углом Авеню-Эльсинор. Он ушел от нее незадолго до восьми, так как стремился попасть на поезд 8:10, в Нью-Йорк. Когда он закрыл за собой ворота, то увидел Давида Больфема, распевавшего Типперэри и подвигавшегося нетвердой походкой. Будучи его неизменным другом в течение многих лет, он решил следовать за ним и убедиться, что Больфем благополучно добрался домой. Он следовал за Больфемом так близко, что сам едва избег пули или пуль и, хотя отпрыгнул назад, но ясно видел, что кто-то выбежал из рощи и побежал к черному ходу дома. Был ли это мужчина или женщина он не имел понятия, но фигура была высокая, да, гораздо выше молодого Крауса или Фриды. Тогда, – продолжал он, – он изменил намерение и вернулся обратно на улицу Даубарна как можно скорее. Он покраснел, сознаваясь в этом, но добавил, что знал по крикам, доносившимся с веранды Гифнингов, что люди уже спешили на помощь Больфему, а ему было необходимо успеть на поезд 8:10, иначе он опаздывал на западный поезд и терял крупное дело. Кроме того, ему не нравилось свидетельствовать против кого бы то ни было, и закон о смертной казни ему отвратителен. По той же причине, он ничего не заявил сам, пока прокурор не выследил его, тем более, что боялся признать в убегавшей фигуре миссис Больфем, которой он особенно не хотел бы повредить, независимо от того – виновна она или нет. Никто не сомневался, что он говорил правду и говорил ее неохотно. Никто не мог и подозревать нем убийцу – у него было так же мало причин убивать Больфема, как и у всех других жителей графства Брабант, с которыми Больфем был дружен. Все, что мог сделать Рош, это заставить его согласиться, что вспышка огня и выстрел, чуть не в самое ухо, вид человека, падающего к его ногам, могли вызвать естественную растерянность, и ему могло показаться, будто он видел бегущую фигуру. Мистер Мотт согласился – слишком поспешно, – что это могло быть и так, но добавил, что в то время, когда окружной прокурор, который был двоюродным братом мисс Лак и его старым приятелем, выпытывал у него мало-помалу весь этот рассказ (способ извлечения был изображен мистером Рошем), у него было именно такое впечатление: ему казалось, что высокая, убегающая фигура как бы отпечаталась на сетчатке его глаза. Конечно, это могло быть только воображением. Когда его резко спросили, не немец ли он по происхождению, он нашел свое обычное равновесие и ответил надменно, что он чистокровный американец и стоит за союзников, как и всякий верный гражданин страны. Он никогда не бывал в саду-пивной у Старого Голландца. Его вкус – это Отель-Бар, а салуны он избегает. Рош обладал дьявольским уменьем сделать свидетеля смешным, но ум американца правдив, бесстрастен и обычно подчиняется фактам. Когда судья отсрочил заседание до понедельника, сестры-плакальщицы уныло потянулись из зала после напрасных стараний приблизиться к миссис Больфем, молодые репортеры выступали с гордо поднятыми головами, а Рош так плотно сжал губы, что лицо его больше, чем когда-нибудь, напоминало гранит. Миссис Больфем, во время показаний Мотта не позволившая себе выказать даже проблеска интереса, встала, когда судья покинул зал. Она улыбнулась каждой приятельнице отдельно и поцеловала самых видных дам Эльсинора, сидевших рядом с ней в этот день, полный испытаний. – Пожалуйста, не приходите туда, в тюрьму, – сказала она, – я знаю, вы измучены, и у меня сильно болит голова, я должна лечь. Но, прошу вас, приезжайте завтра, Вы все так добры. Очень благодарю. Затем, своей легкой походкой, с едва заметной улыбкой на лице, она последовала за шерифом через тоннель, а ужасное видение плясало перед ее глазами. 33 Когда Рош вошел в приемную в тюрьме, он застал миссис Больфем не в слезах, как ожидал, а ходящей по комнате, с рассеянным видом, и сдавливающей руками голову. – Я погибла, погибла, – вскрикнула она, когда Рош поспешно запер дверь. Было бы лучше, если бы я сказала правду с самого начала – то есть, что я действительно выходила из дому в тот вечер. Мне показалось, что я увидала вора, это было не плохим оправданием и это была бы истинная правда. Или я могла бы сказать, что у меня болела голова, и я пошла пройтись по усадьбе. – Ничего не вышло бы из этого. Если бы вы могли узнать, кто был тот, другой в роще, найти его и его револьвер, 41-го калибра – это было бы правильно. Если же это неисполнимо, наша система защиты самая верная. Допускаю, впрочем, – он также ходил по комнате, – сегодня она кажется плохой, очень плохой. Нет и тени вероятности доказать, что это был сам Мотт. – О, не он это сделал, я этого не думала ни минуты. Это был кто-то, уехавший прямо в Нью-Йорк, в том автомобиле. Но я – я – Оборн, электрический стул… Они верят все. О, боже мой, боже! Она вскинула руки, потом упала на стул перед столом, закрыв лицо руками и раскачиваясь взад и вперед. Отчаянье и ужас придали глубину ее голосу, ее полная растерянность была несравнима с тем, что она испытала в день своего ареста. Рош тоже был взволнован и возбужден отзвуками всего пережитого за этот день. Во время их полублизости за эти десять недель, когда, случалось, он часто говорил с ней, она разочаровала его во многих отношениях, наскучила ему, заставила понять, что красивая оболочка скрывала банальный ум, а все глубокое в ней, куда она допускала его заглянуть, только отталкивало его, не возбуждая своими недостатками, как это иногда удается более страстным натурам. Он все еще считал ее самой красивой женщиной, и хотя ее красота уже не грела его, его восхищение возродилось снова за последние три дня в суде, когда ее внешность и манеры были выше всяких похвал. Он терзал себя за свое непостоянство, за свое низкое банкротство, как влюбленного, и чем больше он ненавидел себя, тем более свирепо решал, что будет вести себя именно так, как будто все еще любит ее и благоговеет перед ней, как было прежде, когда он был готов ради нее отдать свою жизнь. Он был в таком тупике, что мало заботился, что в дальнейшем будет с ним самим. Нагнувшись над столом, он сильно сдавил ее руки своими. – Слушайте, – повелительно сказал он, – в Оборн вы не попадете никогда. Из этой тюрьмы вы выйдете не позднее будущей недели и выйдете свободной женщиной. Если бы мне не удалось вырвать вас у присяжных благодаря своей ловкости – а это будет наивысшее напряжение в моей жизни – я присягну и засвидетельствую, что сам совершил убийство. – Что? – Она подняла голову и смотрела на него. Его лицо было скорбно, но глаза горели, как два синих угля. – Да, все это я могу доказать. Помните, я пошел к вам домой в тот день, после клуба. Никто не видал, как я входил, никто не видел, как я ушел. С момента, как я оставил вас и до следующего утра – никто. Никто не видел меня в тот вечер, кроме доктора Анны. Мы встретились по дороге к ферме Хаустона; и она привезла меня домой. Она думает, что это сделал я, то же думает Коммек, и, если понадобится, он добудет ее письменное показание. Миссис Больфем вскочила. – Вы это сделали, да? – Ага, даже вас я заставил поверить. Нет, не я, но я не могу доказать своего алиби, если бы даже от этого зависела моя жизнь. Я могу заставить судью и присяжных поверить этому. – И вы думаете, что я могу это позволить? – Они поверят мне. А доктор Анна, кто усомнится в ее свидетельстве, что мой внешний вид и мое поведение были в высшей степени подозрительны в ту ночь, когда мы встретились на дороге возле болот? А вы? Что вы можете опровергнуть? В роще был человек. Разве его там не было? – Да, но не вы. Я не знаю почему, но могла бы поклясться, и поклянусь, если вы допустите такое безумие – скажу всю правду о себе. – Какую пользу это принесет? Больфем был застрелен из револьвера 41-го калибра, ваш 38-го. – Откуда вы это знаете? – Я узнал это в ту ночь, которую провел в вашем доме, в ночь вашего ареста. Я знал, что вы никогда не пошли бы без револьвера выслеживать взломщика. Не поверил этому так же, как не поверили бы присяжные. Я нашел револьвер. Не стоит говорить о продолжительности и подробностях поисков. Он у меня в сейфе. Я спрятал его на всякий случай, если бы необходимость заставила предъявить его в конце концов. – Но я стреляла. Я едва понимала, что делаю, когда почувствовала, что держу револьвер в руке и стреляю. Может быть, это было внушение, исходившее от напряженной воли той фигуры, бывшей так близко возле меня, и упорно стремившейся убить. Может быть, Я только чувствовала, что я должна, что я должна… никогда потом не могла разобраться, что я чувствовала в те страшные минуты. Все равно, я это сделала. А вы… вы знаете, что я выстрелила с желанием убить. Вы догадались сейчас же. – О, да. Но не в этом дело. Вы тогда не отвечали за себя. С вами случилось то, что называется помрачением рассудка, как бывает у обезумевших людей, пробивающих себе дорогу в горящем театре. Я хотел бы только, чтобы вы это сказали мне тогда же. Всегда плохо держать в неведении своего защитника. – Вы хотите сказать, что хотели бы, чтобы я не лгала? Она поразила его быстротой своей интуиции. – Хорошо, сегодня не буду, но тогда… Да, тогда я была полна мелочности – такой я кажусь теперь себе самой. И теперь мне еще далеко до женщин, тонко чувствующих, я это знаю. Но не настолько я жалкое создание, чтобы допустить вас умереть вместо меня. Даже в мечтах я не допускала, что в наши дни мужчина способен на такую жертву. Я думала, что это возможно только в книгах. – Правильные побуждения внушаются только обстоятельствами действительной жизни. Можно допустить, что мужчины мало изменились с начала веков, когда замешана женщина. Она стояла, тяжело опершись одной рукой на стол, наружно совсем спокойная, но еще более испуганная, чем несколько минут назад. В этих тюремных стенах она стряхнула с себя все старое, но видела перед собой новый крутой подъем и радовалась этому. – В таком случае, – сказала она задумчиво, – я должна излечить вас. Прежде, чем я вышла из дому, я приготовила стакан лимонада и отравила его. Уже несколько недель я замышляла убить его и ждала подходящего случая. Я украла у доктора Анны пузырек с бесследным ядом – из того шкапчика в камине, который описала Кесси. Вы видите, что я и есть предполагаемый убийца и очень хладнокровный – хотя бы, по странной насмешке судьбы, самый акт убийства совершил кто-то другой. Теперь, думаете ли вы, что я достойна, чтобы вы отдали за меня свою жизнь – пошли на электрический стул? – Пожалуй, дальнейшее обсуждение лучше отложить, Пока не настанет неизбежное, если вообще это случится. Я вполне уверен, что вас торжественно оправдают. Скажите мне, – он смотрел на нее с любопытством и ненавидел себя, что интересуется ею только, как всякий хороший криминалист, стремящийся уяснить сложность человеческой натуры. Могли ли бы вы снова повторить это с таким же хладнокровием? – Нет, нет – таким образом, никогда. Может быть я могла бы выстрелить, находясь под таким же влиянием, но и это уже достаточно низко. – О, нет. Если оставить в стороне вопрос о том, что вам тяжело жилось, все дело только в том, что ваша воля вибрировала и ответила в унисон. – И вы это думаете и все еще хотите жениться на мне? – Да, ответил он непоколебимо, конечно, хочу. – А… – и она снова спросила себя, любит ли он ее еще? Но она была слишком уверена и в нем и в себе, чтобы сомневаться дольше одного мгновенья. Она решила, что ему удалось поймать ее на слове, Несмотря на то смирение, которое овладело ею за последнее время, она не утратила уверенности в себе, как в женщине. Смутно она сознавала, что потеряла что-то в уважении этого человека, но верила, что время и ее личное очарование затушуют это впечатление, и решила выйти за него замуж не только потому, что это был бы самый благоразумный поступок для оправданной женщины, конечно, спустя приличный срок – но и потому, что во время бессонных ночей она пришла к заключению, что любит этого блестящего, рыцарски настроенного молодого человека так глубоко, как только была способна любить. А после всех ужасных испытаний и вызванных ими внутренних перемен, она хотела быть счастливой. Он взял шляпу. Она быстро прошла через комнату и положила свою руку на его.