– Я не хочу говорить ни слова о любви, пока я в тюрьме, – сказала она, нежно улыбаясь, хотя глаза ее были серьезны, но будет только справедливо сказать вам, что, если я буду оправдана, я хочу, чтобы мы поженились. И смертельно страдающий от горького сожаления, что не чувствует ни малейшего стремления подчиниться ее чарам и схватить ее в свои объятия, но сохраняя вид рыцарской галантности, он нагнулся и холодными губами поцеловал ее руку. – Благодарю вас, – сказал он и ушел. 34 На следующий день Рош спал до двух часов, после вечера проведенного в Парадиз-Сити-Отеле в совещаниях со своими двумя помощниками. Субботу они провели в Добтоне, в суде. Он также сделал открытие, что присяжные, в полном составе, приятно проводили время в зимнем саду отеля и никак не могли пожаловаться на строгую изолированность. Хотя номинально они и были под охраной, передать записку любому из них было очень просто. Двоим, как он узнал в дальнейшем, было позволено телефонировать и войти в будку одним. Ему перестали сообщать о намерениях Коммека и других друзей его клиентки «направлять» присяжных – он быстро оборвал такую откровенность, но видел, что если бы противник хотел применить метод подкупа, то это было бы не трудно. Весь вечер был посвящен обсуждению дела. Он даже провел, по-дружески, около часа с окружным прокурором, который заметно смягчался по субботам, после пяти часов. И когда Рош проснулся на следующий день после двенадцати, он сейчас же решил вплоть до утра понедельника выкинуть все дело целиком из своего сознания. Он пойдет в лес и будет думать свои собственные думы. Это будут печальные думы. Личные запросы Роша, неизменно затерянные в его подсознании, теперь, без всяких предупреждений, автоматически появились перед ним, чтобы повести атаку на его рассудительность. Яркое зимнее солнце освещало блестящую поверхность только что выпавшего снега. Земля была твердая и белая, ветви гнулись под тяжестью снега. Ни один звук, кроме его шагов по снегу, не прерывал тишины. Он надел шапку и тяжелый, белый свитер, так как хотел гулять целые часы; его нервные руки были засунуты в карманы. Он надеялся на полное одиночество в лесу, так как зимой, по воскресеньям, посещались только Загородный Клуб и рестораны, и автобус, проходивший в четыре мили от леса, на его счастье, был совершенно пуст. Лицо его оставалось суровым и печальным, пока он не забрался в чащу леса; тут он был охвачен приливом бешенства и отвращения, перешедших под конец в глубочайшее отчаянье. Ему было только тридцать два года, и вся радость жизни была перед ним, а через неделю он будет или в Зинг-Зинге, или безнадежно связан с женщиной, кратковременная, сантиментальная страсть к которой уже обратилась в прах. Не казни он боялся, так как любой умный защитник всегда добьется у присяжных некоторых смягчений, а долгих годов заключения, принесенных в жертву умершим идеалам. В противовес своему строгому здравому смыслу и суровой жизни практика, он готов был бы приветствовать душевную экзальтацию, сопровождающую великие жертвы, внушенные идеальной любовью. Но отвернуться от жизни и сознательно идти в тюрьму, переменить собственное имя на номер и сделаться вещью только ради одного понятия о чести, влачить год за годом свою мертвую душу, презирая себя, как безумца, слишком старого и утомленного, чтобы утешаться воспоминанием о честно исполненном долге… Он вдруг почувствовал такое отвращение к жизни и к этому плохо урегулированному продукту ее, который называется человеческой натурой, что со всей силой ударил по дереву, с которого на его голову посыпался целый снежный обвал. Если бы он все еще любил эту женщину и был способен с душевной восторженностью нести суровый и горький жребий! И если бы худшее было только в этом. Если бы он мог отвернуться от жизни, сожалея только о погубленной власти и славе. Он замедлил шаги и сдвинул шапку с одного уха, потом круто повернулся, и его лицо приняло обычное выражение, когда он пошел по направлению легкого треска, привлекшего его внимание. Он был у прогалины, которую Алиса Кромлей нарисовала в ее летнем убранстве – картинка теперь висела возле его кровати. Сегодня все было бело. Все нежные тени зелени и золота стерлись, и их заменили искрящиеся блики солнца. Ручей замерз. Но хотя Рош любил леса зимой и откликался на их белый зов так же чутко, как на ежегодное возрождение зеленой молодости и пышной зрелости, в этот момент ничто не трогало его. Алиса Кромлей, как он и предполагал, стояла в маленькой лощинке. Ее лицо, среди ослепительной белизны снега и под низко надвинутой меховой шапочкой, более, чем всегда, напоминало старую слоновую кость. Оно казалось страдающим и нервным. Руки она держала в муфте. Также и Рош не вынул рук из карманов, хотя его решение не выдавать себя было бессознательно. В тот же миг его ум, победив желание убежать, подчеркнул, что даже в тяжелой, зимней одежде, с одной только темной розой, приколотой к меху, чтобы его оживить, она казалась привлекательной и нежной. Это вызвало ее образ в летние вечера, когда она была одета в легкие ткани, с просвечивающими тут и там узлами лент, подчеркивавшими странный, оливковый цвет ее глаз и волос. – Я шла за вами, – сказала она. – Правда? – Когда я увидала, что вы проехали в дилижансе, я догадалась. Гифнинги пригласили меня с собой в клуб. Я попросила высадить меня недалеко от этой дорожки. Он не ответил, продолжая пристально смотреть на нее и вспоминая другие картины – в студии, в ее зеленой комнате – изумляясь ее бесконечной изменчивости. Неизменными оставались только ее юная женственность и манящая молодость. – Я, я хочу сказать, что решила, что должна поговорить с вами о некоторых вещах. Вы говорили, что зайдете сегодня на час-два в клуб, я надеялась уговорить вас идти к нам поужинать, но Джак Баттль сказал мне, что вы отказались от завтрака в клубе по телефону, и когда я увидела вас в автобусе и взглянула на ваше лицо – я догадалась. – Да? – Вы тяжело переживаете это. – Что может это значить – вы здесь, и я очень рад. – Правда? А вы ведь хотели избегать меня сегодня? – Я решил никогда не видеть вас снова наедине. – Догадываюсь, что это так. Я встретила Полли Коммек сегодня утром, и она сказала мне, что вчера вечером была в тюрьме, и миссис Больфем доверила ей под секретом, что окончательно решила выйти за вас замуж… что в день ее ареста вы сделали ей предложение и что, хотя вы честно не намекали на это ни разу с тех пор, повинуясь ее повелению, вчера она подумала, что должна избавить вас от неопределенности. Она наивно добавила, что сначала это нисколько не интересовало ее, но что с тех пор вы были так удивительно преданы ей… Она предполагает спокойно устроиться в Нью-Йорке, вместо того, чтобы уехать путешествовать – таким образом она будет совсем близко к вам, и вы повенчаетесь, как только дело будет забыто. Конечно, Полли не могла промолчать о такой интересной новости и, без сомнения, теперь ее знает весь город. Алиса говорила решительно, с едва заметной насмешкой, и голову держала гордо поднятой, но лицо стало более страдающим, и нежный румянец сбежал с ее губ. – Да. Он побледнел, как мел, но в его пристальном взгляде не было ни испуга, ни сарказма. Его губы были сжаты так плотно, что произнесенное слово было едва слышно. – Я скажу всё, что мне необходимо сказать хотя бы потом вы никогда не захотели говорить со мной. Я чувствую, будто стою на вершине высокой скалы и с каждой стороны внизу отвесная пропасть – и не имеет значения, в которую из них я упаду. В этом есть какое-то удовлетворение. Но вы выслушаете меня. – Нет ничего, что бы вы не могли мне сказать. – И вы не убежите? – О, нет, не убегу. Если могу, постараюсь никогда не видать вас больше, но теперь, пока вы тут, буду на вас смотреть и слушать звуки вашего голоса. – И то, что я стану говорить. Вы ненавидите миссис Больфем. Она наскучила вам до-смерти. Вы в полной растерянности, так как теперь узнали, что она такое. Вы хотите жениться на ней только из жалости и потому, что слишком честны, чтобы бросить женщину, на которой, с этих пор, всегда будет лежать пятно, и потому еще, что у вас извращенное романтическое понятие относительно верности старому идеалу, хотя бы ошибочному, расцветшему, подобно крепкому, старомодному растению на бесплодной почве суеты, честолюбия и преданности своей профессии. Вы влюбились – или думали, то влюбились, что в общем одно и то же, после долгих лет сухого умственного труда и холостой жизни. И это было чудесным откровением и внутренней революцией и заставило вас безумно заинтересоваться самим собой, в первый раз в жизни. Вы были в экзальтации, несколько месяцев жили в ненормально приподнятом настроении, автоматически отмечая остальные впечатления, но сознавая их только наполовину. А теперь вы чувствуете, что за любовь, превратившуюся в разочарование и убитую правдой, вы приносите величайшую жертву, доступную мужчине. Сначала он пристально смотрел в землю, потом резко поднял глаза, взгляд его стал удивленным, и краска залила лицо до самых волос. – О, – воскликнул он, но больше не ответил ничем и снова опустил глаза. – Женитесь ли вы на ней? – Если она будет оправдана. – А если нет? – ее голос оборвался. Она резко повернулась и закричала: – Я знаю, знаю. Полли сказала мне. Сэм говорит ей все. Он подозревает вас. И Бродрик тоже. Но не бойтесь доноса с его стороны. Миссис Больфем сказала и это – вы хотите объявить себя убийцей. Она говорит, что не позволит вам. Правда ли это? Но вы ей сказали, что придумаете правдоподобный рассказ и будете настаивать на нем. Я знаю, что вы не можете доказать своего алиби. Скажите мне, – она подошла к нему, и ее голос стал почти угрожающим, – действительно ли вы думаете взвалить на себя это преступление, если она будет осуждена? – Да. – О, o! Мужчины так и останутся сентиментальными безумцами – да, пока они будут рождаться от дураков и женщин. Мы все извращены. – Она бросила свою муфту на снег и сжала руки. Глаза ее пылали, в их оливковой глубине был странный красный отблеск. – Хорошо, слушайте меня. Вы этой штуки не выкинете, хотя я, право, думаю, что вы способны на этот род самоистязания. Она бы не могла предупредить эту чудовищную жертву, если бы даже хотела, но я могу. Вы должны понять это. Если только вы выступите с таким безумным заявлением, я перед целым светом ославлю вас глупцом. Если миссис Больфем будет оправдана – всё великолепно, если нет, я выдам тайну с риском убить кого-то, но добьюсь правды. Вот, помните это и держитесь подальше от свидетельской скамьи. – Что это значит? – Это значит, что я знаю, как добиться правды. – Вы хотите сказать, что доктор Анна думает, что это сделала миссис Больфем, что та созналась ей, а вы хотите заставить бедную женщину выдать своего друга, пока она еще слишком слаба, чтобы воспротивиться. И всё-таки вы ошибаетесь. Я знаю, что не она убила Больфема. Если хотите, вот основания для этого – знаю, что вам я могу довериться – миссис Больфем выходила тогда из дома, у нее был револьвер, и она стреляла. Я нашел револьвер в ночь после ее ареста. Он был 38-го калибра, и в нем не хватало одной пули, которая была найдена, застрявшей в дереве. Больфем был убит из 41-го калибра. Она вышла вовсе не затем, чтобы стрелять в него – она видела в роще крадущегося вора, ее револьвер выстрелил случайно. Она ведь лучший стрелок в клубе. Но вы легко поймете причины, почему я умалчиваю об этих фактах. Алиса отвернулась и глядела на деревья, ветви которых изредка потрескивали под тяжестью снега, опадавшего пушистым дождем. Ее густые ресницы почти закрыли мерцающую линию овальных зрачков. – О, кто был ее сообщник? – Она не имеет даже отдаленного понятия о человеке, бывшем так близко от нее. Было темно, и она была слишком возбуждена. Конечно, было бы счастьем знать, кто это был. – Хорошо, не станем обсуждать это. Так мы ни до чего не договоримся. Только не давайте свидетельских показаний и не делайте драматических заявлений. – Драматических? – Краска снова залила его лицо. Глаза метнули молнии. – Мелодраматических, было бы, пожалуй, вернее. Мы с Сарой всегда гонимся за точностью выражений. Но скажите мне честно, не кажетесь ли вы глупым самому себе? Это так театрально. – O! – Он повернулся кругом и отшвырнул чурбан, валявшийся поблизости. – Не предполагаете ли вы, что я могу задумываться над тем, какой вид это будет иметь? – Нет, и очень жаль. A так как у вас много здорового юмора, то я очень удивлена. Впрочем, это не все, что я хотела сказать, когда шла сюда, увидев вас. – Вы решили узнать, правда ли то, что миссис Больфем сказала миссис Коммек, что я решил освободить ее тем или другим способом? – Да, я только ждала, пока вы начнете. С самого начала я говорила, что не боюсь рассердить вас. Какое значение имеет это теперь? – Рассердить меня вы не можете, хотя есть вещи, которых я не могу обсуждать с вами. – Конечно, нет. Забудем пока о «Вероятном Жертвоприношении № 2» и предположим, что миссис Больфем оправдана, что, без сомнения, так и будет – сомневаются немногие, дальше, предположим, что вы женитесь на ней. Она сказала это сама, не умея достаточно тонко высказать свою мысль иначе. Бросим обсуждение и этих двух вопросов. Да? Она шагнула, чтобы поднять муфту, и он заметил, что руки ее дрожали и густой румянец в первый раз появился на щеках. Я вполне готов, но тогда нам не о чем говорить. – Нет, есть. Когда люди смотрят в глаза смерти, они могут рискнуть быть правдивыми, а вы вырыли могилу и себе и мне. Она выпрямилась и пристально смотрела на него, дыхание ее было порывисто, а щеки горели. – Что это значит? Его глаза больше не походили на сталь. Они вспыхивали, и по лицу пробегала судорожная волна. – Это значит, что теперь вы любите меня. Думаю, что вы всегда меня любили – когда мы проводили целые часы в такой чистой дружбе, когда вы находили во мне так много такого, что отвечало вашим запросам. Но в то время это были только поверхностные чувства. Они не были способны зажечь – зажечь вашу душу. Потому что между вашим внешним и духовным взором стояло это— наваждение. С юных лет вы создали себе идеал и, когда в первый раз в вашей занятой жизни встретили женщину, которая, казалось, олицетворила его (вы никогда, даже получаса не говорили с ней) – вы автоматически взвинтили себя. Разве это неверно? Он не ответил, а она продолжала: – Вы прошли мимо меня потому, что сначала должны были освободиться окончательно от этого колдовства. Только одним путем можно избавиться от заблуждений этого рода, и бессознательно вы избрали его. Сожалеть в нашем случае надо о том, что вы поторопились связать себя, вместо того, чтобы подождать десять недель. – Я еще раньше просил миссис Больфем добиться развода и выйти за меня замуж. – О! В тот вечер, когда вы шли с ней домой от доктора Анны? – Вы видели нас? Да, это было тогда. – В первый раз, когда вы были с ней один. Я знаю, что вы часто обедали там, но, не правда ли, тогда Дэв вел беседу? – Да. – А миссис Больфем улыбалась улыбкой св. Цецилии и была любезной хозяйкой. – О! – Только вы могли подумать, что нет возврата даже после флирта на Эльсинорском шоссе. И всё-таки, как страшно жаль, что вы не отложили вашего официального предложения на десять недель. К этому времени вы бы уже похоронили лучшее и последнее безумство вашей молодости, может быть и с глубоким вздохом, а всё-таки похоронили бы. Разве не правда? – Правда в том, что, несмотря на мой действительный возраст, что-то неизъяснимо юное жило во мне и потом вдруг умерло. Видит бог, теперь во мне не осталось молодости. – Это могло быть, но этого не должно быть. Разве может молодость умереть от ранних разочарований? Если бы все шло хорошо, вы возродились бы для новой юности, более здоровой и сознательной. Скажите, ее голос дрогнул, но она решительно подошла к нему и положила свою муфту на его грудь, он мог чувствовать движение ее рук. Глаза и лицо выдавали волнение, которое гордость старалась подавить. – Скажите мне, если бы вы подождали, если бы вы могли прилично похоронить эту отжившую мечту, забыть ее – и жениться на мне – вы всё-таки чувствовали бы себя очень старым? – Я бы чувствовал себя бессмертным. Он вынул ее руки из муфты, положил их себе на шею, поднял ее и поцеловал.