Когда он немного освободил ее, его лицо оживилось и не казалось больше таким неестественно суровым, но и не было таким молодым, каким она видела его в минуты умственного успокоения. – Ах, – прошептала она, – это и есть взаимность, а не то, когда умирают старые иллюзии. Тусклый румянец сбежал с его лица, снова принявшего серый тон, но он не разжал своих крепких объятий. – Какой в этом смысл, горько сказал он, – когда у нас только сегодня. – Это значит жить для себя, хотя бы один час. И вы дали мне этот блаженный час. Это мое право, так как я заглядывала в такие глубины, о которых вы даже не помышляете, и если я боролась одна, чтобы выбраться из них под вечным страхом не выдержать и упасть нравственно в последнюю минуту, теперь я заявляю претензию на вашу помощь, так как будущее для меня – это то, на что я не решаюсь взглянуть. Я догадалась еще раньше, чем Полли сказала мне, – о, я догадалась. Я знала вас так хорошо. Может быть, это только мечта, кто знает? Наши мысли могли быть общими. Когда я победила себя – пережила все худшее – мне показалось, что я дошла до полного понимания вас. Теперь я перенесу что угодно. В некотором смысле вы всегда будете моим. Жизнь, созданная воображением, дает свое удовлетворение. И есть худшие вещи, чем жизнь в одиночестве. Она нагнула его голову, но на этот раз, чтобы прижаться губами к его уху. – Теперь я скажу вам большой секрет, – прошептала она. 35 В день, когда молодой Краус и Фрида давали показания, в зале суда было много народу, но в понедельник утром была толпа. Дорога и открытое место перед зданием суда были запружены автомобилями; широкая лестница была полна народа. Многие приехали из Нью-Йорка и махали карточками с пропуском, прося разрешения пойти в зал или по крайней мере передохнуть. Шерифу и его помощникам удалось, вскоре после того, как были открыты двери, образовать проход и втащить журналисток на верхнюю площадку. Они увидели, что журналисты, холодные и невозмутимые, уже сидели за своими столами, пройдя через библиотеку с задней стороны зала суда. До десяти часов все двери были закрыты, и толпа снаружи, кроме немногих счастливцев, пришедших рано и занявших выгодное положение, возле окон, постепенно уменьшалась, чтобы возобновить атаку после перерыва для завтрака. Не только блестящий зимний день привлек любопытных из Нью-Йорка, а слухи, что миссис Больфем будет давать показания. Утро тянулось медленно и мирно. Коммек и некоторые друзья, включая сюда и мистера Мотта, были вызваны и снова допрошены, впрочем Рош не прерывал их. Судья зевал, прикрывшись рукой. Женщины – репортеры шептали одна другой, что миссис Больфем была прелестнее, чем когда-либо, только какая-то иная. Даже мистер Бродрик тревожно взглянул на нее раза два и сообщил Уэгстафу свою уверенность, что она и Рош что-то держат наготове. Ее щеки были почти розовые, и она уже не походила на свое собственное мраморное изваяние, а имела вид женщины, уверенной, что добьется чего хочет, слишком уверенной. Глубже ему не удалось заглянуть в душу миссис Больфем из Эльсинора, чтобы узнать причины ее волнений и надежд. Сейчас же после завтрака Рош представил присяжным вещественные доказательства подсудимой чемодан с платьем, который миссис Больфем уложила для своего мужа после разговора с ним по телефону от Коммека. Он демонстрировал, что так уложить могла только твердая рука, управляемая ясной мыслью, чрезвычайно далекой от бурного состояния, технически определяемого у юристов, как умоисступление. Когда он читал им пояснительные указания, написанные миссис Больфем относительно бархатной сумочки, которую ее великодушный муж предложил привезти из Альбани, присяжные вытягивали шеи и морщили брови. Этот чемодан осматривался в ночь преступления и полицией и репортерами. Циничные люди печати охарактеризовали его только, как великолепную выдумку, чтобы всех провести. Но в зале суда он казался очень убедительным, и его наивное свидетельство выступило еще отчетливее, благодаря неопровержимому факту, что убийство было совершенно всего только через полчаса. С другой стороны были причины верить, что, если она сознательно замышляла застрелить его, было вполне естественно придумать что-то вроде алиби – конечно, если женщина, новичок в преступлении, могла проявить так много предусмотрительности. Присяжные искоса смотрели на подсудимую: Да, да, она во всяком случае казалась достаточно хладнокровной для чего угодно. И вот, настал момент, ради которого люди пренебрегали неудобствами, унижением и даже голодом. Защитник пригласил миссис Больфем занять свидетельское место. Весь зал, за исключением судьи, присяжных и хладнокровных молодых журналистов, привстал, когда она быстро прошла позади ложи присяжных, взошла на место для свидетелей, приняла присягу, поклонилась Суду и с присущим ей видом благородной обособленности, опустилась на стул для свидетелей. Она чувствовала только легкую нервную дрожь, но это не был страх. Она слишком хорошо знала свой рассказ, чтобы даже осиные нападения прокурора могли смутить ее, и чувствовала моральную поддержку почти всех женщин, находившихся в зале. Рош предложил ей по-своему рассказать все присяжным, и некоторое время прокурор позволил ей говорить, не прерывая ее. После интервью с журналистами Рош предупреждал ее не вдаваться в слишком свободный тон, и его помощник провел с нею несколько часов, репетируя поправки к слишком образцовому стилю. Вследствие этого она рассказала свою историю последовательно и необыкновенно просто, с маленькими, от времени до времени, остановками и размышлениями, полными драматизма, но ее нежный неглубокий голос вздрагивал только слегка. Когда она дошла до эпизода с фильтром и объяснила пытливому прокурору, почему она на предварительном следствии не упомянула об этом, несколько запутанном обстоятельстве, осью которого и был этот фильтр, – она дала то же самое правдивое объяснение, которое журналистки уже преподнесли публике, и потом, совершенно неожиданно, рассказала историю с Фридой, когда та пыталась шантажировать ее и она, негодуя, отказалась дать хотя бы доллар. Мистер Гор напрасно шумел. Судья велел ему утихнуть и позволил подсудимой рассказать все, как она хотела. Миссис Больфем извинилась перед судом, что, вне порядка, передавала этот случай и потом продолжала свой тихий, правдоподобный рассказ. Причина, почему она сейчас же не побежала, была вполне правдоподобна. Возможно, что она была в кухне, когда раздался выстрел. У нее не было причин регулировать свои движения по часам, как, по-видимому, это делали некоторые свидетели обвинения, и таким образом она совершенно не в состоянии дать суду точный отчет о числе минут, проведенных ею в кухне. Она вымыла и убрала прочь стакан – она очень систематична. Потом не спеша пошла наверх и только очутившись в своей спальне узнала о каком-то смятении, происходившем на Авеню. И даже это ничего не сказало ей, так как был вечер субботы – она презрительно улыбнулась. Но когда она услыхала голоса непосредственно под своим окном, внутри усадьбы, она сразу открыла его и спросила, что случилось. Тогда, конечно, она немедленно побежала вниз, к своему мужу – и это всё. Даже обвинитель был не в состоянии призвать на помощь историю с лимонадом; поэтому и она игнорировала ее. – Джемима! – прошептал мистер Бродрик своему соседу, но ведь она – чудо. Никогда не слышал, чтобы это было лучше проделано, а я видел мастеров по вранью на скамье подсудимых. Она похожа на ангела, которого поджаривают на угольях – бедный, нежный, терпеливый мученик-ангелочек. Но ставлю пять долларов против «никеля», что для этого состава она перехватила в своей правдоподобности на три степени. Если не она это сделала, то кто? Именно это они и спросят. И кому другому было интересно убрать его с дороги? Подумали ли вы немножко над этой загадкой? – Его голос был такой же уверенный, как и его острые серые глаза, пристально смотревшие в умное, но утомленное лицо блестящего, но слишком невоздержанного повесы из штаба репортеров, пропадавшего несколько дней. Малый поднял свои опущенные плечи и снова устало опустил их, потом его отяжелевшие глаза неожиданно заблестели. – Скажите, – зашептал он, – этот Рош, такой красивый малый, и она… Я сам не очень люблю таки ледяные горы, но некоторые мужчины одобряют. Сегодня в моем сознании уже не раз промелькнуло что он тут чем-то замешан. В чем же дело? – Ради всего святого, тише. – Голос Бродрика звучал дико, лицо побледнело. – Это всегда можно сказать о молодом защитнике, когда клиентка достаточно красива и когда воображение у всех возбуждено таинственным делом об убийстве. Он мой друг, и я не хочу создавать ему затруднений. Может быть, он не в состоянии доказать своего алиби. Но уверен, что не он это сделал, потому что он влюблен в другую женщину. Мы вместе ехали на автобусе вчера, когда они возвращались из леса. С тех пор, как земля стоит, люди безошибочно знают такие вещи. – О, вот именно! – Глаза его блестели, он напоминал охотника, осматривавшего курки своего ружья. – Вижу, что действительно он ваш друг, и вы соответственно взяли на себя его защиту. Ладно, не стану затруднять свою бедную голову, пока миссис Больфем не будет осуждена или оправдана. – Говорю вам, шептал Уэгстаф, – она почти запутала молодого Крауса. Право, он еще никогда не был так близок к тюремному окну. Самый факт, что она и тени не бросила – вернее, Рош ей не позволил – на то, что она видела его, отворяя дверь, или, что он дергал ручку двери, имеет одинаковое значение для них обоих. Судья, уходивший, чтобы отдохнуть, вернулся, и разговоры смолкли. Конрад и Фрида были вызваны снова, чтобы попытаться установить как можно точнее время выхода и возвращения миссис Больфем. Фрида заявляла, что, закрывши наружную дверь, миссис Больфем не оставалась в кухне больше трех минут, а Конрад заявил, что она могла выйти за три или четыре минуты до того, как мистер Мотт ушел от мисс Лэк. Понятно (со спокойным презрением), он не смотрел на часы: он не мог это сделать в темноте а спичек у него нет, потому что он не курит. На этом закончилось дневное заседание. Присяжные удалились, и ни один человек не мог бы прочесть на их обветренных лицах ничего, кроме убеждения, что Парадиз-Сити-Отель – восхитительное пристанище, после длинного дня, проведенного в суде. Все они одинаково радовались ожидавшему их там обеду и отбросили мысли о суровой, повседневной, жизненной борьбе, которая следовала за этой неделей излишеств. 36 Было около шести часов. Зал суда, с его круглым, белым потолком, казался склепом в мягком блеске искусственного освещения, а судья, в своем черном, шелковом одеянии, с красивым лицом патриция, четко высеченным, но довольно мягким и носившим следы беззаботной жизни, мог бы быть аббатом, сидящим на возвышении, чтобы судить непокорную монахиню. Миссис Больфем, закутанная в черный креп, дополняла бы иллюзию, если бы предполагаемый зритель не бросил взгляда на окружающее. Обвинитель подводил итоги сказанному и больше, чем всегда, походил на осу, когда метался перед ложей присяжных, крича и потрясая кулаками. И вдруг, скрюченными пальцами хватался за жилет, раскачивался на каблуках и одним только понижением своего скрипучего голоса хотел доказать дерзкую уверенность в силе своих положений. Надо сознаться, что его аргументы и изложение, его заявления и саркастические опровержения были совершенно так же убедительны, как и то, что говорил защитник – так велика растяжимость закона и ума юриста. Но, хотя он и был способным и сильным оратором, ему не хватало личного очарования и притягательности. Почти трагический энтузиазм и убежденность, чередовавшиеся, в течение долгих часов утреннего заседания, с холодной, обдуманной логикой, до основания заморозили все живое. Рош, проигрывал он или выигрывал, создал себе славу одного из самых крупных защитников, когда-либо выступавших в штате Нью-Йорк. Он окончил около часу. Сейчас же после открытия вечернего заседания, Гор бросился на приступ, говоря с драматической поспешностью, в течение четырех часов. И только в шесть часов он снова сел. Тогда встал судья, чтобы возложить власть на присяжных и пояснить им закон, признающий три вида или степени убийства: первый, второй и человекоубийство. Их право приговорить сидящую за решеткой подсудимую, признав ее виновной в любом из них, если только они не уверены в ее невиновности. Миссис Больфем казалось, что она обращается в камень. В конечном итоге судья настаивал на степени, называемой человекоубийством, будто ему ясно представлялось, как миссис Больфем – справедливо возмущенная – выбежала, услышав громкое пение своего мужа и стреляла из рощи, чтобы выразить порицание ошибавшемуся и неосмотрительному человеку. Второй пулей Рош воспользовался, как доказательством, что двое, возможно нанятых убийц, стреляли одновременно. Прокурор вообще не поддерживал эту версию и совсем не обратил внимания на пулю, застрявшую в дереве, но было ясно, что судья и этой второй пуле придал законное значение. Присяжные удалились, но не в свои роскошные апартаменты в Парадиз-Сити-отеле, за целую милю от суда, а в чистую, невзрачную комнату в том же здании, где они, лишенные малейшего комфорта, должны были оставаться, пока не придут к соглашению относительно приговора. Судье принесли обед в его частную комнату, смежную с комнатой присяжных. Репортеры и зрители спешно проглотили свои обеды в добтонских гостиницах, до того все были уверены, что приговор будет объявлен в течение часа. Миссис Больфем даже не сняла шляпу с тяжелой вуалью, когда, окруженная некоторыми из своих приятельниц, сидела в своих тюремных комнатах, наружно спокойная, но мысленно терзаемая жестокой пыткой, неспособная дотронуться до обеда, посланного мистером Коммеком из гостиницы ей и ее друзьям. Часы шли, а присяжные не возвращались. Раз только просунулась голова их председателя, и шериф, не поняв его угрюмого требования холодной воды, бросился за миссис Больфем. Судья был вызван, и репортеры, мужчины и женщины, обгоняя один другого, неслись в зал суда. Миссис Больфем, подготовлявшая себя к ужасной муке услышать, как ее назовут убийцей, но ободряемая друзьями, предсказывавшими оправдание после трехчасового размышления, вошла в зал, с присущей ей отрешенностью и заняла свое место. Она сейчас же была отослана обратно. Рош ходил по дороге возле суда. У него было мало надежды. День за днем он изучал их лица и был уверен, что по крайней мере некоторые были убеждены в ее вине. Миссис Баттль, миссис Гифнинг и миссис Коммек сидели с заключенной, которая находила, что усилие, необходимое для поддержания хладнокровия высшей марки, на которое претендовали ее восторженные приятельницы, было такой же грубой пыткой для ее нервов, как ожидание того окончательного слова, угроза которого возрастала с каждым часом колебаний присяжных. Наконец она сняла шляпу и предложила заняться вязаньем. Между обрывками разговора слышался звук спиц, ударявшихся одна о другую, пока, после полуночи, все они не решили попытаться заснуть. Судья расположился на диване в комнате, предназначенной в его личное пользование, не решаясь оставить суд. Он сказал прокурору (который сказал шерифу, который сказал репортерам), что присяжные все время ссорились так ожесточенно, что было немыслимо заснуть, и что выражения, которые они употребляли, были потрясающи. Полночь наступила и прошла. Истомленные журналистки ушли домой. Мисс Сара Остин и Алиса Кромлей не вернулись в суд после обеда. Шериф появился у входа в зал и объявил, что последний автобус в Эльсинор и окрестности отходит через пять минут. Большинство из любопытствующей публики, с сонным видом, поднялось и ушло прочь. Немногие из менее близких, но одинаково преданных друзей, продолжали сидеть на местах, поблизости к ее пустому стулу, и вскоре после полуночи жена смотрителя принесла им горячего кофе и сэндвичей. Репортеры, уже давно истребившие весь шоколад и орехи, продававшиеся внизу, бродили туда обратно между зданием суда и баром добтонской гостиницы. Они скучали и были возмущены и в баре искали единственное, доступное им утешение. Периодически возвращаясь в зал суда, они становились все более официальными, вежливыми и молчаливыми, по мере того, как шли часы. Один запутался и попал в ложу присяжных, но судейский чиновник направил его к его собратьям. Весь пол зала был покрыт бумажками от шоколада, скорлупой и газетными обрывками. Сдвинутые столы и стулья напоминали пароход, после экскурсии на Кони Айленд. Наконец, двое репортеров заснули, положив головы на стол, но остальные, подчиняясь законам этикета, хотя и с тайным презрительным отвращением, продолжали, через большие промежутки и слабыми голосами, вести беседу друг с другом. Бродрик, который был достаточно трезв, много раз выходил и входил снова. Иногда он ходил по дороге, вместе с Рошем, и не раз умолял вызвать мисс Кромлей к телефону. Он даже звонил в госпиталь, чтобы убедиться, что она там. Только неделю назад он сделал случайное открытие, что миссис Больфем вызывала доктора Анну вскоре после убийства и провела с ней, одна, несколько часов. «Будь ты сам чёрт, если удастся что-нибудь вытянуть из этой сплоченной корпорации, которая называется друзьями миссис Больфем». Бродрик узнал об этом в случайном разговоре нескольких посетителей клуба Эльков и тогда пустил в ход свою феноменальную память, результатом чего было убеждение, что Алиса Кромлей владела ключом всей загадки. Он пошел к ней домой и настаивал, чтобы она взяла его c сoбoй в госпиталь, где он сумеет добиться показаний больной женщины, пока не будет слишком поздно, изображая при этом, со свойственными ему силой и красноречием, ужасную гибель Роша. – У меня есть основания, – сказал он в заключение, – думать, что у Коммека и двух-трех других есть свои подозрения и не может быть вопроса о том, что, если суд вынесет обвинительный приговор в любой степени – а они упорные люди – то Рош будет арестован немедленно. Эти преданные ее друзья собрали достаточно доказательств для начала. Может быть, он и ездил в Бруклин в тот вечер, но его видели выходящим из поезда в Эльсиноре за четверть часа до выстрела. Они потихоньку прекрасно выследили его. Но если она будет оправдана, они его не тронут. Не хотят больше скандалов и всё-таки любят его. Впрочем, у меня предчувствие, что ее не оправдают, и тогда, виновен он или нет, ему нет спасения. Ради самого неба, хлопочите. Но Алиса возразила: – Я умоляла свою тетку, но она не разрешает беспокоить доктора Анну. Говорит, что единственный шанс спасти ее жизнь – это душевное спокойствие и что потрясение, когда она узнает, что Энид Больфем в тюрьме по обвинению в убийстве – погубит ее, не говоря уже о том, что ее свидетельство обеспечивает электрический стул для миссис Больфем. Я сделала, что могла, но, по-видимому, это безнадежно. Этот разговор происходил в четверг. Сегодня был вторник. Все в госпитале были очень скрытны, но у него были основания предполагать, что положение доктора Стейер ухудшилось. Могла ли Алиса Кромлей быть там, и неужели эта кривляка, Сара Остин, с ней? Как раз в духе женщин: отвернуться от хорошего товарища, вроде него, и способствовать торжеству себе подобной, которая бросит эту игру в ту самую минуту, когда любой парень, достаточно богатый, предложит жениться на ней. Он скрипнул зубами. Бродрик стоял недалеко от двери в зал суда и смотрел на часы, показывавшие без четверти час. Неожиданно он услышал свое имя, произнесенное внизу. Он вздрогнул и перегнулся через перила. Пристав устало поднимался по лестнице, когда его взгляд упал на блестящего репортера. – Брабантский госпиталь вызывает вас к телефону, – сказал он с величайшим равнодушием. Бродрик ринулся вниз по винтовой лестнице к телефонной будке. Ему казалось, что даже его уши вибрировали, когда он слушал слабый, взволнованный голос Алисы Кромлей. – «Выезжайте скорее и привезите стенографа», говорил голос, – «и, может быть, вы попросите мистера Роша приехать также. Только скажите шерифу, чтобы подождал немного, если присяжные захотят объявить свой вердикт до вашего возвращения. Скорее, Джим, скорее». 37 Было два часа и десять минут. Одиннадцать из оставшихся зрителей, одна из которых была дама в вечернем туалете, крепко спали. Шериф ходил взад и вперед, сложив руки за спиной, его взволнованный взор перебегал с часов на дверь, ведшую в комнату присяжных. Случайно он поскользнулся на одной из скорлупок и отшвырнул ее в сторону. Репортеры дремали за своими столами или задумчиво глядели вдаль. Один грыз свой карандаш, другой рвал на части кусочки бумаги и старательно складывал из них подобие детского домика из кубиков. На улице была мертвая тишина. Снег тихо падал. Было еще рано для крика петухов. Изредка кто-нибудь всхрапывал. Шериф ходил бесшумно. Вдруг репортеры, все до одного, выпрямились, как бы ощущая запах крови. Слух обострился, а высоко дисциплинированные умственные способности вибрировали, подобно туману, гонимому ветром. Вдоль дороги мчался автомобиль, его гудок выкрикивал ряд коротких повелительных нот. Перед зданием суда машину вдруг остановили, почти одновременно Уэгстаф, который бродил снаружи, бросился вверх по лестнице в зал суда. – Мальчики, в воздухе что-то носится, – закричал он, приглаживая волосы и быстро направляясь к своему стулу. – Рош, Бродрик, еще трое мужчин, Capa Остин и Алиса Кромлей приехали в автомобиле. Они все направились прямо к судье. Случилось что-то крупное. Верно, как смерть. Шериф быстро вышел из зала. Молодые люди придвинули стулья, аккуратно приготовили бумагу и очинили карандаши. Друзья миссис Больфем прошли вперед, к двери за ложей присяжных, ведшей в тоннель. Даже сонные зрители нервно выпрямились. Прошло десять минут. Тогда шериф, с лицом значительным и отупевшим, суетливо вбежал, пробежал через зал в комнату присяжных, открыл дверь и вызвал их. Они вышли молчаливо, с заметными следами дезабилье разных степеней. Шериф пошел через тоннель за миссис Больфем. Судья, без своего одеяния и с растрепанными волосами уже занял свое место, когда появилась подсудимая. Она вошла поспешно. Ее «великое» спокойствие было нарушено, лицо было серого цвета.