– Подпись настоящая, – сказал Леви, неожиданно рыкнув и кинув на нас в упор злобный взгляд, который я перехватил. – Это, очевидно, так, – сказал Раффлс. – А теперь мне нужна не менее настоящая подпись на документике, который был второй частью вашего обязательства. Документик оказался контрактом в простой письменной форме, изложенным на гербовой бумаге, украшенной печатью на десять шиллингов, и гордо озаглавленным словом ИДЕНТУРА, как то водится в столицах, основанных не позднее четырнадцатого века. Все это я заметил, пока держал его перед носом нашего пленника для ознакомления. Этот нелегально примененный легальный документ все еще существует, неся на себе весь свой не соблюдающий пунктуацию жаргон вроде «наследуемого имущества» и «неограниченного землевладения», а также «в случае, если вышеупомянутый Дэниэл Леви» через строчку, и наконец «наличные деньги в виде упомянутой суммы в 15 000 фунтов, каковая должна быть удерживаема в обеспечение означенного Имущества по условиям данного соглашения… до истечения срока в один год, исчисленного от даты…» – и все это в заброшенной башне посреди душного дня! Документ был по всей форме и вполне невинно составлен стариной Мамашей Хаббардом, тем самым «стряпчим», которого Раффлс упоминал как нашего одноклассника, по копии закладной, столь же невинно предоставленной мистером Гарландом. Мне иногда становится интересно, что сказали бы упомянутые господа, если бы помыслили о том, в какой обстановке и на каких условиях эта бумага оказалась подписана! Однако она все же была подписана, и с гораздо меньшими протестами, чем можно было ожидать от такого заядлого драчуна, каким был Дэн Леви. Но единственный его постоянный курс, очевидно, являлся его последней линией обороны; ничто другое не могло сравниться с его изобретательным отрицанием всех обвинений в предательстве по отношению к Раффлсу, разве что его непрестанные протесты насчет непреклонной решимости в соблюдении своей части соглашения. В его непосредственных интересах было убедить нас в своей добросовестности, и пока он вполне мог думать, что ему это удалось. Раффлс, который умело скрывал свою полную осведомленность о его двуличии, явно наслаждался, проводя его от одной лжи к другой, а я наслаждался, следя за этим почти так же, как за той дилеммой, в которую Леви себя загнал; ведь он или должен был подписать документ, чтобы сохранить лицо, или окончательно отбросить свою притворную невинность; так что, постаравшись выглядеть как можно симпатичнее, он все же подписал, что нужно, прямо в наручниках, только имитировав слабую борьбу за то, чтобы они поскорее были сняты. – Итак, – сказал Леви, как только я должным образом засвидетельствовал его подпись, – я думаю, что уже заслужил глоток своего собственного шампанского. – Пока не вполне, – ответил Раффлс тоном холодным, как лед. – Мы сейчас находимся на той точке, которой должны были достигнуть вчера вечером, когда я пришел к вам; сейчас вы под давлением сделали только то, что раньше соглашались сделать по доброй воле. Леви откинулся на своей койке, погруженный в волны нелепого вымпела, с отпавшей челюстью и горящими глазами, одновременно захваченный тревогой и яростью. – Но я ведь сказал вам, что вчера был не в себе! – заныл он. – Я сказал, что очень сожалею о том, что сделал, но едва помню, что именно делал. И я повторяю это совершенно искренне. – Не сомневаюсь, что это так, – сказал Раффлс. – Но то, что вы сделали после нашего прибытия, не имело отношения к тому, на что вы решились до того; это был всего лишь один последний акт предательства, за которое вы все еще отвечаете перед судом, арестант на койке! – Но я ведь уже все остальное объяснил? – прокричал пленник, охваченный слабостью от бессильной ярости и разочарования. – Верно, – заметил Раффлс, – в том смысле, что вы сделали ваше вероломство даже более очевидным, чем оно было раньше. Бросьте, мистер Леви! Я знаю каждый предпринятый вами шаг; эта игра ведется дольше, чем вы можете вообразить; вам не удастся в ней выиграть, извергая ложь, которая противоречит прочей вашей лжи и только усугубляет вину. Неужели вам нечего больше сказать, чтобы оградить себя от неминуемого приговора суда? Мрачное молчание было прервано еще более уверенным и кратким повторением того же вопроса. И к моему удивлению я увидел, как массивная нижняя губа Леви затряслась, а воспаленные веки часто заморгали. – Я решил, что, раз вы надули меня, – выдавил он, – я подумал… что я… я смогу надуть вас. – Браво! – выкрикнул Раффлс. – Это первая честная вещь, которую вы сказали; позвольте мне приободрить вас, заверив, что это на двадцать пять процентов уменьшило вашу кару. Однако вы уплатите штраф в пятнадцать тысяч – за ваши последние попытки совершить гнусное предательство. Хотя этот ультиматум не был для меня совершенной неожиданностью, я должен признать, что выслушал его со смятением. Со всех позиций, многие из которых были не самыми достойными, это последнее требование не встретило моего одобрения; я был готов даже усовестить Раффлса, пока не оказалось слишком поздно. А пока что я скрывал свои чувства так хорошо, как только мог, и наслаждался тем, как Дэн Леви выражает свои. – В аду раньше свидимся! – завопил он. – Это шантаж! – Уплатите в гинеях, – сказал Раффлс, – за неуважение к суду. К моему большому удивлению, но ни капли не разочарования, наш пленник моментально обмяк снова, стеная, ноя, скрежеща зубами, и с перекошенным лицом, с закрытыми глазами цепляясь пальцами за красный флаг, как будто он пытался найти опору; так что я подхватил бутылочку шампанского и, получив знак от Раффлса, начал сдирать с нее фольгу и высвобождать пробку. – Погодите резать ленточку, – добавил Раффлс, глядя на Леви, который сразу распахнул глаза. – Я заплачу! – прошептал он слабо, но с большим жаром. – Так мне и надо. Я обещаю вам, я заплачу! – Хорошо! – сказал Раффлс. – Вот чековая книжка из ваших покоев, а вот и моя самопишущая ручка. – Вы не верите мне на слово? – Достаточно будет вашего чека, если уж наличных у вас при себе нет. – Будут, Раффлс, стоит мне добраться с вами до моего офиса! – Обойдусь. – Или в мой банк! – Предпочту сходить туда в одиночку. Если не возражаете, выпишите чек на предъявителя. Ручка Раффлса повисла над чековой книжкой, но только потому, что я вложил ее в пальцы Леви, а книжку держал сам. – А если я откажусь? – спросил он, с последней вспышкой своего неуемного духа. – Мы попрощаемся, и вернемся только к ночи. – Целый день, чтобы позвать на помощь! – пробормотал Леви почти что себе под нос. – А вы знаете, где находитесь? – спросил Раффлс. – Нет, но это я узнаю. – Если бы знали, поняли бы, что тут можно звать на помощь до посинения; но, чтобы оставить вас в блаженном неведении, мы свяжем вас покрепче, чем сейчас. А чтобы сберечь ваш драгоценный голос, заткнем вам рот хорошенько. Однако Леви исключительно мало внимания уделял угрозам и насмешкам. – А если я сдамся и подпишу? – сказал он после короткой паузы. – Вы останетесь там, где вы есть, пока один из нас составит вам компанию, а другой съездит в город, чтобы обналичить чек. Вы ведь понимаете, нельзя давать вам шанс остановить нас. Это требование вновь поразило меня, хотя и было вполне оправданным, особенно с нашей точки зрения; но все же оно даже меня захватило врасплох – и я ожидал, что Леви с отвращением отбросит ручку. Однако он держал ее на весу, как будто осторожно прикидывая в уме две открывшиеся перед ним возможности, и во время этих размышлений его глаза метались от меня к Раффлсу и обратно. В целом казалось, что последний вариант беспокоит мистера Леви меньше, чем по очевидным причинам он беспокоил меня. Конечно, для него он был меньшим из двух зол, и он согласился принять его, выписав, наконец, чек на пятнадцать тысяч гиней (по особому настоянию Раффлса), и твердо подписав его, после чего откинулся, как будто окончательно обессилев. Раффлс сдержал свое обещание насчет шампанского; унция за унцией он перелил всю пинту из бутылочки в стакан, который служил крышкой для его фляги, и глоток за глотком наш пленник с закрытыми глазами опрокидывал его, трясясь, как инвалид в горячке, пока наконец не выпил все – хотя его когти все еще дергались, желая большего – и его голова не упала на грудь так тяжело, что Раффлс даже обеспокоенно приподнял ее с края флага. Признаю, смотреть на это было неприятно; но ведь Раффлс обещал ему полную пинту? В любом случае, я мог заверить его, что в этот напиток ничего не было подмешано, и Раффлс прошептал мне то же в отношении фляги, которую вручил мне вместе с револьвером наверху деревянных ступенек. – Мне нужно спуститься, – сказал я, – чтоб обсудить с тобой кое-что в нижней комнате. Раффлс посмотрел на меня, широко раскрыв глаза, затем, слегка сузив их, бросил взгляд на Леви и его закрытые веки, и наконец, на свои часы. – Хорошо, Банни, но я должен через минуту бежать, чтобы успеть на свой поезд. Он подходит в 9:24, так я попаду в банк до одиннадцати, и вернусь сюда к часу или двум. – Зачем тебе вообще нужно в банк? – прямо спросил я его в нижней комнате. – Чтобы обналичить его чек, не дав ему помешать мне. Или ты хочешь поехать вместо меня, Банни? – Нет, благодарю! – Ну так давай не будем накалять обстановку, ты, в конце концов, вытянул длинную спичку. – Может статься, что и короткую. – Невозможно, Банни, учитывая, что старый стервятник полон собственного шампанского, а у тебя в кармане или в руках будет его револьвер! Самое худшее, что он может сделать – начать на тебя кричать, и я совершенно уверен, что если даже и начнет, ни одна живая душа его не услышит. Садовник постоянно занят работой на той стороне дороги. Единственная опасность в том, что проплывет какая-нибудь баржа, да я сомневаюсь, что и они услышат. – С моей спичкой все в порядке, – признался я. – Я волнуюсь за твою. – За мою?! – воскликнул Раффлс, рассмеявшись почти весело. – Мой дорогой добрый Банни, ты можешь быть совершенно спокоен насчет моей работы! Конечно, в банке придется повозиться. Я бы не сказал, что там все обязательно пройдет гладко… но поверь, я свою партию доиграю. – Раффлс, – сказал я, понизив голос так, чтобы он не выдал меня дрожью, – ведь дело не в этой твоей партии! И я не имею в виду возню в банке. Я насчет всей этой затеи с шантажом. Это на тебя не похоже, Раффлс. Так мы только все испортим! Наконец я без запинки сбросил этот груз с души. И пока что Раффлс не разочаровал меня. На его лице появилось выражение, которое вполне можно было понять, будто он согласен со мной в глубине сердца. Мы оба помрачнели, пока он все обдумывал. – Именно Леви все испортил, – в конце концов твердо возразил он. – Он все время вел нечестную игру со мной, так что теперь пусть платит. – Но ты не планировал наживаться за его счет, Эй Джей! – Что ж, а теперь планирую, и я объяснил, по какой причине. Почему бы и нет? – Потому что это не твоя игра! – выпалил я, постаравшись быть как можно более убедительным. – Потому что это именно то, на что Дэн Леви способен по отношению к тебе – это его стиль игры – и он просто опустил тебя на свой уровень… Но друг остановил меня взглядом, который я нечасто видел у него. Для меня не было бы в новинку, если бы я вызвал в нем ярость, презрение, циничную горечь или сарказм. Но это был взгляд, вызванный болью или даже стыдом – как будто он неожиданно увидел себя в новом свете, и зрелище ему не понравилось. – На свой уровень! – воскликнул он с иронией, которая не предназначалась мне. – Как будто существует уровень ниже, чем мой! Знаешь ли ты, Банни, что я иногда думаю, что мои моральные принципы выше твоих? Я мог бы расхохотаться, но чувство юмора, одна из его основных черт, кажется, сейчас покинуло Раффлса. – Я знаю, кто я, – сказал он, – но ты… боюсь, что ты превратился в безнадежного поклонника преступности! – Я не о преступнике сейчас беспокоюсь, – ответил я от чистого сердца. – А о честном человеке, спрятанном в преступнике, ведь я знаю тебя слишком хорошо. – Я гораздо лучше знаю, что внутри честного человека спрятан преступник, – ответил Раффлс, расхохотавшись, как раз когда я этого меньше всего ждал. – Но, кстати, вы близки к тому, чтобы забыть о его существовании совсем. Не удивлюсь, если ты однажды запишешь меня в настоящие герои, Банни, и заставишь вертеться в могиле из негашеной извести. Давай же я напомню тебе то, кем всегда был, и кем останусь до конца. И он пожал мою руку, пока я с любовью надеялся, что он не останется глух к моему призыву к лучшим чувствам, которые, как я был уверен, мне удалось еще раз воскресить в нем. Но это оказалось всего лишь озорное прощание, и вот он уже сбегал вниз по спиральной лестнице, оставив меня вслушиваться в его легкие шаги, пока последний из них не затих в башне, и я не начал подниматься к нашему связанному, скованному, но все еще опасному пленнику наверху. Глава XVI. На страже Я хорошо помню, как неохотно шагнул на первую ступеньку деревянной лестницы, бросив последний и неоправданно долгий взгляд на пыльную и грязную обстановку нижней комнаты, не зная, что может произойти, прежде чем я снова увижу ее. Пятно ржавчины в чаше туалета, песчаные отложения в ванне, зеленая патина на латунных кранах, мерзкая муть на окнах были теми пятнами обыденности, которые почему-то задержались у меня в памяти. Одно из окон было приоткрыто, причем настолько давно, что рама успела зарасти паутиной с обеих сторон, но в ней я, поднимаясь наверх, лицезрел трогательный вид на Темзу. Это была всего лишь замысловатая перспектива рябящей на солнце воды между заросшими садами и открытыми лугами, с одним-двумя рыбаками на бечевнике, лодкой на стремнине и венчавшим все это вытянутым ввысь храмом. Но эта картина в таком окружении казалась вспышкой волшебного фонаря в угольном погребе. Я очень неохотно променял этот милый вид на неопределенное времяпрепровождение в комнатке с нашим неприятным пленником. Хотя первая стадия моего бдения оказалась такой синекурой, что я даже приобрел некоторые надежды относительно будущего. Дэн Леви не открыл ни глаз, ни рта, когда я приблизился, но спокойно лежал на спине с флагом, натянутым до подбородка и мирным выражением полного забвения на лице. Я помню, что хорошенько всмотрелся в него, и подумал, что если его лицо в покое стало приятнее, то после смерти оно вообще может показаться симпатичным. Лоб был выше и шире, чем мне казалось раньше, толстые губы достаточно четко очерчены, но настоящим благословением было то, что его маленькие хитрые глаза оставались закрыты. В целом его лицо казалось не только приятнее, но и внушительнее, чем представало нам все утро и точно смотрелось более величавым. Но сейчас он спал в своих путах, и вероятно забыл об их существовании; проснувшись, он, конечно, станет более жалок – а если нет, у меня есть средства принудить его к покорности. Но пока что я не испытывал нужды в демонстрации силы – прокравшись на цыпочках к сундуку, я устроился на его краешке.