Леви вообще не шевелился и, кроме того, не издавал ни звука. Не знаю почему, но я ожидал, что он будет храпеть – это было бы для меня большим облегчением, поскольку тишина начинала действовать мне на нервы. То была не полная тишина; и как раз это (впрочем, как всегда) было самым худшим. Деревянные ступени лестницы не раз успели скрипнуть; внутри дома слышались звуки – тихие и далекие, будто дребезг непрочно закрепленного оконного стекла или шорох листа, залетевшего в комнаты; и хотя эти шумы никак мне не мешали, они каждый раз заставляли мои брови слегка дергаться. Большое волнение произвела муха, очевидно, залетевшая через окно на нижнем этаже, ее неожиданное жужжание и попытки, как мне казалось, атаковать Леви. Каким-то образом не удалось убить ее, произведя еще меньше шума, чем исходило от пленника; но до этого смертельного достижения я и не предполагал, как сильно во мне желание, чтобы Леви не проснулся. И это при том, что у меня был револьвер, а он лежал привязанный и в наручниках! Настал долгий период тишины, и в течение него я обнаружил, что в пространстве вокруг раздается еще какой-то звук, который я определенно слышал раньше, но отбрасывал, как незначительный признак жизни, шедшей извне дома, звук, который, тем не менее, проникал даже в комнату наверху башни. Это был медленный и размеренный бой, будто били кувалдой в далекой кузнице, или работал какой-то механизм, слышный только в абсолютной тишине. Источник звука вполне мог находиться и близко, но у меня не получалось расслышать этот шум, пока я не задержал дыхание. Тут оказалось, что он присутствует постоянно – этот звук не менялся и не переставал звучать, так что я в конце концов устроился поудобнее и начал вслушиваться только в него и ничего более. Я даже не смотрел на Леви, когда он спросил меня, что это. Его вопрос был негромким и достаточно вежливым, но он, несомненно, заставил меня подпрыгнуть, и в его маленьких глазах засветилось злобное удовлетворение, как будто он для развлечения изучал мою реакцию. Они были, возможно, менее налиты кровью, чем раньше, а массивные черты его лица оставались спокойными и сильными, как будто он все еще спал, или я видел их изображенными на холсте. – Я-то думал, вы спите? – огрызнулся я, и знал ответ наверняка прежде, чем он заговорил. – Знаете, пинта этой шипучки подбодрила меня лучше, чем я думал, – объяснил он. – Я свеж как новорожденный, к вашему неудовольствию. Я бы, наверное, пожалел об этом, если бы поверил ему – но вслух я этого не сказал, и вообще ему не ответил. Нудный и далекий звук заполнял мои уши. Леви вновь поинтересовался, знаю ли я, что это. – А вы знаете? – спросил я. – Еще бы! – ответил он с радостной уверенностью. – Это, разумеется, часы. – Что за часы? – Те, что на башенке, немного ниже, чем мы – они смотрят на дорогу. – Но откуда вам это знать? – спросил я, с тревогой начиная ему верить. – Милый мой юноша, – ответил Дэн Леви, – я знаю циферблат этих часов не хуже, чем внутренности этой башни. – Так вам известно, где мы находимся! – воскликнул я с удивлением, и Леви оскалился так широко, как арестанты обычно не улыбаются. – Конечно, – сказал он, – ведь это я перебил цену последнего арендатора, и чуть не купил сам дом вместо моего нынешнего жилья. Как раз из-за этого дома мне и понравилась эта местность. – Почему вы не сказали нам правду раньше? – потребовал я ответа, но от моего вопроса его ухмылка только стала шире. – А с чего бы? Иногда полезно показаться несчастнее, чем ты есть. – Только не в этом случае, – пробормотал я сквозь зубы. Однако, невзирая на мою строгость и его путы, наш пленник продолжал разглядывать меня с тихим, но нервирующим удовольствием. – Я не так в этом уверен, – заметил он, чуть погодя. – Я как раз думаю, что это оказалось мне полезно, раз уж ваш Раффлс уехал обналичивать мой чек и оставил вас присматривать за мной. – О, в самом деле! – произнес я с подчеркнутым напором, и моя правая рука для успокоения нащупала рукоятку собственного револьвера здоровяка в кармане пиджака. – Я всего лишь говорю, – продолжил он примирительным тоном, – что вы производите на меня впечатление более здравомыслящего человека, чем ваш нетерпеливый друг. На это я ничего не ответил. – С другой стороны, – продолжал Леви еще более неспешно, как будто он в уме сравнивал нас друг с другом, – с другой стороны… – запнулся он, ловя ускользающую мысль, – вы не так много рискуете, как он. Раффлс часто рискует, и однажды он, конечно, засадит вас обоих в кутузку, если даже и не в этот случай. Но почти наверняка засадит. Все же «не говори гоп, пока не перепрыгнешь». Я согласился с ним, с несколько большей уверенностью, чем испытывал. – Однако мне интересно, почему он об этом не подумал… – продолжал мой пленник бормотать, как будто про себя. – Не подумал о чем? – Да о часах. Он точно видел их раньше, в отличие от вас; только не говорите, что это похищение было придумано на ходу! Все это спланировано заранее, место осмотрено, часы замечены… Видно, что они идут. Но вашего друга так и не посетила мысль о том, что, раз часы идут, значит, их заводят минимум раз в неделю, и он не поинтересовался, в какой день! – Откуда вам знать, что не поинтересовался? – Потому что этот день – сегодня! И Леви откинулся назад на койке с утробным смешком, который казался мне уже очень знакомым, но вряд ли я ожидал услышать его в таких затруднительных обстоятельствах. Меня задевало еще больше то, что я знал, что Раффлсу определенно не пришлось бы его слышать на моем месте. Но у меня, по крайней мере, была возможность просто и грубо отрицать всякую достоверность утверждения пленника. – Не пытайтесь скормить мне этот блеф! – вот более или менее то, что я ответил. – Это было бы слишком удачным совпадением для вас. – Шансы всего-то шесть к одному, – сказал Леви безразлично. – Один из вас пошел на дело с широко открытыми глазами. Жаль только, что второму придется последовать за ним вслепую и погибнуть. Но, я думаю, вы лучше знаете, что делать. – В любом случае, – похвастался я, – я не стану клевать на самую очевидную ложь, которую в своей жизни слышал. Скажите мне, откуда вы знаете об этом человеке, что приходит заводить часы, а я послушаю. – Я-то знаю, потому что знаю его самого – маленький такой шотландец, не особенно страшный с виду, хотя конечно жилистый как ремень, хоть и щуплый, – начал Леви обстоятельный и непредвзятый рассказ, который должен был казаться довольно убедительным. – Он приезжает в каждый вторник из Кингстона на велосипеде; иногда до обеда, заглядывает и ко мне в дом, чтобы посмотреть мои часы. Вот потому я его и знаю. Но не хотите – не верьте. – И где же заводятся эти часы? Я тут ничего подобного не вижу. – Нет, – сказал Леви, – он поднимается только на предпоследний этаж. Я припомнил, что внизу лестницы видел что-то вроде буфетного шкафа в стене. – Но это достаточно близко. – То есть мы должны будем услышать его? – А он – нас! – добавил Леви с явной решимостью. – Слушайте, мистер Леви, – сказал я, демонстрируя ему его собственный револьвер, – если мы кого-то услышим, я приставлю это к вашей голове, а если он услышит нас, придется вышибить наружу ваши чертовы мозги! Само чувство, что я был, пожалуй, последним человеком, способным на такой поступок, заставило меня проговорить эту шокирующую угрозу голосом, достаточно ее подкрепляющим, и я надеялся, что выражение моего лица соответствовало ей не менее. Тем более унизительным для меня было, когда Дэн Леви воспринял мою драму как фарс – если что и могло заставить меня почувствовать себя хуже после такой эскапады, то это тот утробный смех, которым он ее приветствовал. – Простите, – сказал он, промокая красные глаза краем красного покрывала, – но мысль о том, что вы этакое выкинете только чтобы сохранить тишину – о, она так же забавна, как вся эта ваша попытка выставить себя хладнокровным злодеем! – Я сыграю эту роль до конца, и не без причины, – зашипел я, – если вы меня вынудите. Я вас свалил той ночью, припомните, и в два счета повторю то же самое сегодня с утра. Хотел, чтоб вы знали. – То было совсем другое дело, – сказал Леви, качая головой из стороны в сторону, – тогда мы все передрались и я попал под горячую руку. Это не считается. Вы в шатком положении, дорогой мой. Я не про вчерашнюю ночь или сегодняшнее утро – хотя мне ясно, что в глубине души вы не шантажист и не разбойник, и я не удивился бы, если бы узнал, что вы так и не простили Раффлса за то, что он потащил вас делать именно эту часть дела. Но я не об этом сейчас. Вы работаете с преступником, но сами вы не преступник; вот в этом и шаткость вашего положения. Он вор, а вы всего лишь фраер. Это мне ясно видно. Но судья этого не заметит. Вы оба получите одинаковый срок, но в вашем случае будет ужасно жаль! Он оперся на один локоть и говорил с большим чувством, убедительно, с почти отеческой заботливостью; но я все же ощущал, что его слова и их воздействие на меня были взвешены и измерены с придирчивой разборчивостью. Я приободрил его намеренно горестным и унылым выражением лица, и результат стал ясен мне только после того, как его тон изменился. – Я ничего не могу поделать, – пробормотал я. – Я должен пройти все это до конца. – Но зачем? – возразил Леви. – Вас втянули в дело, которое к вам не имеет отношения, ради людей, которые вам не друзья, и это дело превратилось в серьезное преступление, а преступление будет обнаружено, стоит вам прождать еще не больше часа. Зачем доводить себя до тюрьмы? – Больше и поделать нечего, – ответил я с мрачной решимостью, хотя мой пульс колотил как бешеный в предвкушении того, что должно было случиться. И это случилось. – Почему бы не бросить это все, – дерзко предложил Леви, – пока не слишком поздно? – Но как это возможно? – сказал я, выводя его на еще более ясное предложение. – Для начала освободите меня, а потом уходите сами! Я посмотрел на него так, как будто эта идея мне нравилась, будто я действительно обдумывал ее, невзирая на свое достоинство и интересы Раффлса; и его рвение подталкивает мою очевидную нерешительность. Он держал свои спутанные руки повыше, умоляя и упрашивая меня снять его наручники, и я, вместо того, чтобы сказать ему, что не в моих силах сделать это, пока Раффлс не вернется, притворился замешкавшимся по другому поводу. – Это все очень мило, – сказал я, – но вознаградите ли вы меня за это? – Определенно! – воскликнул он. – Дайте мне чековую книжку из моего кармана, куда вы ее так любезно положили, пока не ушел этот мошенник, и я выпишу вам чек на сотню прямо сейчас, и еще на сотню – перед тем, как выйти из этой башни. – Вы серьезно? – тянул я время. – Я клянусь! – уверил меня он; и я все еще думаю, что он мог и сдержать слово. Но теперь я знал, в чем скрывалась его ложь, и настала пора объявить ему об этом. – Значит, двести фунтов, – сказал я, – за возможность, которую вы скоро получите даром, ведь вы сами сказали, что ваш часовщик появится через два часа? Пара сотен от вас, чтобы сэкономить пару часов? Леви побагровел, как только ему стало ясно, где он ошибся, и его глаза вспыхнули неожиданной яростью; в остальном его самоконтроль был не менее впечатляющ, чем присутствие духа. – Это не для того, чтобы сэкономить время, – ответил он, – это нужно, чтобы спасти мою репутацию. Известный ростовщик, найденный в путах и наручниках в заброшенном доме! Все рады будут посмеяться над тем, кто обычно смеется последним. Но вы вполне правы; это не стоит двух сотен соверенов. Пусть себе смеются! В любом случае, вам и вашему бойкому дружку будет не до смеха уже к концу дня. Что ж, на этом все – вам лучше начать распалять свою смелость, если уж хотите меня прикончить! Я собирался дать вам в жизни еще один шанс – но Бог свидетель, я не стану этого делать, хоть вы на коленях меня просите! Учитывая то, что он был скован, а я – свободен, что он был беззащитен, а я – вооружен, в той картине, где я стоял на коленях перед ним, возможно, было больше комического, чем он себе представлял. Я, правда, этого тогда не понимал. Я был слишком занят, гадая, есть ли в этой истории с заводом часов хоть крупица правды. Она не особенно хорошо вязалась с той взяткой, что он предложил за немедленное освобождение; но дело было не только в той ловкости, с которой ростовщик примирил одно с другим. На его месте я бы ничуть не меньше волновался о том, чтобы скрыть свою унизительную тайну от мира; с его возможностями я, вероятно, заплатил бы за секретность не меньше. С другой стороны, если он думал предотвратить уплату по крупному чеку, что он выдал Раффлсу, тогда не следовало терять времени, и удивительно было только то, что так долго прождал, прежде чем начать увещевать меня. Раффлс уже отсутствовал довольно долго, как мне казалось, но мои часы давно остановились, а те, что на башне, не отбивали время. Зачем их вообще заводили, для меня оставалось загадкой; но теперь Дэн Леви опять лежал спокойно, сжав зубы и уставив глаза в одну точку, и то, как башенные часы отсчитывали секунды, вновь казалось мне далекими ударами молота. Едва я отсчитал минуту за шестьдесят щелчков, как она показалась мне таким необъятным океаном времени, что эти несколько часов, которые, как я был уверен, мы просидели в комнатке, могли легко и просто уместиться менее чем в один час. Я знал только, что солнце, которое сначала, во время судилища Раффлса, освещало комнатку через один из иллюминаторов и бросало свои лучи дальше через другой, теперь короновало меня своим жаром, пока я сидел на сундуке или разогревало лак на нем до липкости, если я вставал. Атмосфера быстро стала невыносимой из-за нездоровой жары и закисшей духоты. Я сидел, скинув пиджак, на самом верху лестницы, перехватывая весь воздух, что шел к нам из приоткрытого окна внизу. Леви сбросил свое красное покрывало, резко ругнувшись, и это был единственный звук, который он издал на протяжении по крайней мере часа; все остальное время он лежал с крепко стиснутыми кулаками, сложенными на груди, яростно уставившись в потолок над койкой, и было в этом человеке что-то, что заставляло меня следить за ним, что-то неукротимо-тревожное, наводящее на мысль о тлеющих углях, которые вот-вот вспыхнут пламенем. В глубине сердца я опасался его. Я могу признаться в этом откровенно. Дело было не в том, что он крупнее меня, ведь с точки зрения молодости у меня было уравновешивающее нас преимущество; я не имел причин волноваться насчет прочности его пут или действенности моего оружия. Это был вопрос личного свойства, не имевший отношения к материальным преимуществам или недостаткам, да и вообще к физической стороне страха. Дело было просто в духе этого человека, я чувствовал его превосходство над моим. Я чувствовал, что мои жалкие плоть и кровь смогут дать отпор ему в любой момент, и что они были преимуществом, которое склоняло чашу весов на мою сторону. Хотя это не уменьшало то тонкое чувство неполноценности, которое росло у меня в душе почти каждую минуту этого бесконечного утра, и заставляло желать развязки – пусть даже в виде физического противостояния, пусть даже на равных условиях. Я мог бы освободить старого мерзавца, выбросить его пистолет в окно и крикнуть: «Давай! Твой вес против моей молодости, и пусть дьявол заберет слабейшего!» Вместо этого я был вынужден сидеть и таращиться на него, чтобы скрыть свои сомнения. И вот, после долгих размышлений об этой стычке, которая могла так никогда и не произойти, случилась другая, менее героическая, но не менее отчаянная – настолько быстро, что мне не хватило времени задуматься. Леви поднял голову – едва-едва, но все же достаточно, чтобы привлечь мое внимание. Я видел, как он прислушивается. Я сделал то же. И далеко внизу, у подножия башни, я услышал, если мне не показалось, легкий шаг, а через несколько секунд еще один. В этот момент я неосознанно уставился в сторону лестницы; только легкое звяканье наручников заставило мой взгляд быстро, как молния, метнуться в сторону койки; Леви сидел, сложив руки раструбом у рта и уже открыл его, чтобы издать рев, но тут мои пальцы сомкнулись у него на горле. Итак, я еще раз напал на него исподтишка, но всего один миг наслаждался нечестно достигнутым преимуществом; это не могло долго продолжаться. Зверюга сначала прокусил мне руку – эту отметину я ношу по сей день – а потом своими руками схватил мое горло, и я решил, что пришел мой смертный час. Он так сильно стискивал мою гортань, что я всерьез опасался, что она вот-вот лопнет, и глаза вылезут из орбит. Хватка у него была как у гориллы, и он сопровождал ее потоком ругательств с оскалом воплощенного дьявола. Никакие мечтания о равной схватке не могли подготовить меня к проявлению его сверхчеловеческой силы, при полном моем бессилии. Я попытался вывернуться из его убийственного захвата, и был брошен поверх койки. Я попробовал отскочить, но он последовал за мной, вырвав из стены крюк, к которому его наручники были привязаны; так он только ловчее мог схватиться за мое горло, и он не ослаблял хватку ни на миг, переступая ногами, пока я, все ослабевая, шатался, так что он скоро притиснул меня к перилам лестницы. Тем временем я пытался нашарить в пустом кармане его револьвер, который выпал, пока мы боролись. Я видел его на полу своими глазами, пока мы пинали его, переступая в борьбе. Я попытался нагнуться за ним, но Леви тоже его заметил, и отфутболил за ограду лестницы, не ослабляя свой смертельный захват. Я могу поклясться, что слышал, как тот скатился с грохотом по ступеням. Но отчетливее всего мне слышалось (как и ощущалось на моем лице) его хриплое дыхание, не прерывавшееся другими звуками с самых первых секунд борьбы. Это была жестокая схватка, но не резкая и скоротечная, как прошлой ночью, а ужасно затянувшаяся. Не сказал бы, чтобы за всю ее жестокость отвечала какая-то одна сторона – и не буду притворяться, что я был достоин какой-то похвалы за эту схватку, ведущую к поражению, которое грозило мне гибелью. Ни на миг мой соперник не ослаблял захват, и теперь он прижал меня к перилам – так что единственной моей надеждой было то, что они поддадутся под нашим общим весом, и мы рухнем в комнату внизу. Это было куда лучше, чем медленная смерть от удушения – даже если гибель равно грозила мне и в этом случае. У меня не было другого выхода, и я даже попытался перегнуться через перила, дико размахивая обеими руками в воздухе, когда одна из них зацепила на ступенях рукоять револьвера, который, я мог поклясться, улетел в комнату внизу! Я был слишком захвачен борьбой, чтобы осознать, что произошло настоящее чудо – в тот момент я был просто ошарашен случившимся. Но не настолько, чтобы не использовать револьвер, хотя сделал я это так, будто полагался на холодный рассудок. Я просунул его под мышкой у моего противника и выстрелил «в молоко». Реакция последовала потрясающая. Выстрел сработал. Леви выпустил меня и отшатнулся, как будто я в самом деле подстрелил его. В тот же миг я наставил дуло прямо ему в лицо. – Вы хотели убить меня! Вы хотели убить меня! – прохрипел он дважды, задыхаясь, с мертвенно-побелевшим лицом. – Нет, вовсе нет! – тяжело дыша ответил я. – Только пугнуть, и мне, черт возьми, это удалось! Но пристрелю вас как собаку, если не вернетесь сейчас же в свою конуру. Он сел на край койки и попытался восстановить дыхание. В нем больше не осталось боевого задора. Даже губы его посинели. Я вернул револьвер в карман, и в приступе внезапной паники постарался смягчить свою угрозу. – Вот! И если вы увидите его опять, то только по своей вине, – пообещал я, дыша лишь чуть менее тяжко, чем он. – Однако вы же почти придушили меня. Похоже, мы друг друга стоим!