Торрио предвосхитил расцвет бутлегерства как бизнеса, с точки зрения классического восприятия торговых ограничений, свойственных XIX веку. Он понял, что может осуществлять достаточно поставок при минимальном риске. Один из федеральных агентов в скором времени назвал Чикаго «самым пьющим городом Соединенных Штатов». Главное было у Торрио в крови – страсть к организации. Эта страсть была особенно сильна среди выходцев из юга Италии, выработавших ее усердным трудом на неподатливой иссушенной земле, продолжавшимся столетиями. Итальянский журналист Луиджи Барцини отстаивал теорию, что «особая страсть итальянцев к геометрическим структурам… и симметрии вообще… обоснована в основном страхом перед неконтролируемыми и непредсказуемыми опасностями, которые таит жизнь и подстерегают на каждом шагу в мире природы…». Барцини видел проявления этого во всем, начиная от аккуратных пирамид, которые итальянцы выстраивали на тележках с овощами и фруктами, и заканчивая сложным устройством садов, жесткой симметрией улиц и почти что восточным пристрастием к бюрократии. «Это называется sistemazione[59]. Систематизировать все и вся – главная, возможно, единственная даже миссия человека в этом мире. Систематизировать – значит победить природу… «Ti sistemo io»[60] – весьма широко используемая угроза. Ее можно истолковать как: «я задавлю твои бунтарские стремления…» Промышленники систематизируют конкуренцию путем создания сильных картелей и нерасторжимых соглашений…» – писал Барцини. Со временем Аль Капоне опередил наставника на этом поприще – современный наблюдатель отмечает его организационную гениальность. Торрио разглядел потенциал ученика и тщательно его развивал. Оба прекрасно понимали, как сложно превратиться из головорезов в респектабельных бизнесменов. Благосклонность Торрио убедила Капоне, что его будущее лежит в Чикаго, а не в Бруклине, где теперь заправлял мстительный Билл Ловетт, возглавивший банду White Hand после убийства Дени Михана, устроенного Фрэнки Йелем 31 марта 1920 года, за месяц до убийства Колозимо. Торрио дарил сыну Капоне, Сонни, $5000 на каждый день рождения, что затронуло сердце отца, крайне восприимчивого к подобным сантиментам. Приверженность Капоне к Торрио имела и рациональную основу. Как утверждал Айк Блюм, «работа под эгидой Торрио отличалась от работы под Колозимо или Йелем». Капоне восхищался Торрио, наблюдая системность, необходимую для организации эффективного бутлегерского картеля. Торрио стремился договориться с людьми, проживающими рядом с его загородными борделями, достичь выгодных соглашений, не прибегая к угрозам. Как выразился один из первых исследователей жизни Аль Капоне, он «быстро усвоил пользу простой улыбки и дружеского рукопожатия». Слоган Торрио вскоре стал его собственным любимым выражением: «Мы не хотим никаких проблем». Торрио настаивал, чтобы Капоне посещал вечернюю школу, которая не только давала образование, но и сдерживала вулканический характер молодого человека, готового среагировать на случайную провокацию. Превращение бруклинского бандита в чикагского бизнесмена продвигалось медленно, но верно. Гораздо позже, когда встал вопрос о налогах, Капоне утверждал: что Торрио платил ему $75 в неделю, более независимые источники утверждали, доход Аля составлял около $25 000 в год (четверть этой суммы составлял доход от борделей, половина – от других криминальных действий). Обязанности Капоне постоянно росли. Вернувшись в Бруклин, отец Капоне долго лечился от сердечного заболевания. Вечером 14 ноября 1920 года Габриэле Капоне, в возрасте пятидесяти пяти лет, рухнул прямо в бильярдном зале неподалеку от собственной квартиры на Гарфилд Плейс и умер до приезда врача. Надгробную плиту на могиле на кладбище Маунт-Оливье установили Аль и его брат Фрэнк. Хорошо или плохо, для Капоне это означало, что он не позорно бежал из Бруклина, а уехал в Чикаго с целью дальнейшего обеспечения семьи. Кроме матери и братьев на его попечении оказалась восьмилетняя сестра Мафальда (имя итальянской принцессы отчаянно сопротивлялось американизации). Вскоре семья присоединилась к Капоне в Чикаго, вместе с тремя двоюродными братьями, Чарльзом, Рокко и Джозефом Фишетти. Сначала за Аль Капоне последовал старший брат Ральф, в надежде получить работу. После неудачной сделки по продаже автомобиля в 1916 году Ральф вел себя относительно спокойно: работал телеграфистом, переплетчиком, продавцом, кондуктором в трамвае и портовым грузчиком. Во время Первой мировой войны Ральфа отчислили из рядов морских пехотинцев из-за плоскостопия. Он вернулся в Бруклин, где начал работать барменом в подпольном салуне, за что был дважды арестован и оштрафован (в то время такого человека не считали преступником). В Чикаго Ральф тоже начал как бармен, а вскоре сменил Аля в качестве управляющего Four Deuces. Он жил с Альфонсом и Мэй недалеко от клуба. У семьи Фисчетти (которая работала с Торрио) тоже была квартира в этом здании. Для остальных членов семьи Аль Капоне купил пятнадцатикомнатный дуплекс по адресу улица Саут-Прэри, 7244. Это был тихий, приятный буржуазный район. Здание находилось рядом с новым жилищем Джона Торрио, в доме 7011 на улице Саут-Клайд. Мало что радует чикагцев больше, чем описание города Карлом Сэндбергом[61] – «Города широких плеч»[62] – прагматичного, рабочего и беспрестанно трудящегося. В двадцатые годы друзья, поклонники и апологеты бесконечно превозносили взрывной рост Чикаго, промышленную мощь и богатство. Один парень из Небраски добрался до города автостопом, чтобы посмотреть, как Бейб Рут[63] играет против Уайт Сокс[64]. Он высадился на углу Мичиган и Рузвельт-Роуд и двинулся на север. «Достигнув почти самого севера, – рассказывал Говард Браун, – я решил, что не уйду из этого проклятого города. Я влюбился в него, как влюбляются в женщину». Девяностошестилетний отставной полицейский Майкл Джей Маллинс говорил: «Этот замечательный город создан для людей. Если вы не сможете получить в нем работу, не получите нигде». Однако у Чикаго была и другая сторона. Примерно в то время, когда Аль Капоне переехал в Чикаго, один из гостей города охарактеризовал его как долину фабрик, жуткую смесь пивоваренных заводов, салунов, магазинов, телеграфных линий, железнодорожных путей и отвратительных маленьких домишек. Он назвал Чикаго городом-уродом. Чикаго активно проходил через то, о чем в Америке позднее заговорили как о болезни городов и окрестностей. Золотой берег по-прежнему простирался за барьером Мичиган-авеню, однако респектабельные горожане к тому времени переместились в пригород Норт-шор или на юг от Чикаго. Например, из тридцати четырех семей, проживавших в 1929 году в том же квартале, где находился дом Аль Капоне на улице Прэри, итальянской была только одна – семья Капоне. В число других входили трое полицейских, имеющих неплохой теневой бизнес, портной, аптекарь, бакалейщик и бывший пресвитерианский священник. Это позволяло следующим волнам разномастных иммигрантов, живущих в нищете и бедности, заполнять свободные места, пока они не создали собственные национальные кварталы. Этническое многообразие способствовало развитию бутлегерства и усилению промышленного и культурного превосходства Чикаго. Согласно переписи населения 1920 года, 11,81 % от общего населения Чикаго, составлявшего 2 701705 человек, были поляками, 10,55 % – немцами, 5,4 % – ирландцами, 4,8 % – итальянцами, 0,29 % – бельгийцами, 0,11 % – индийцами, китайцами. Для львиной доли этих людей запрет традиционной кружки пива, рюмки сливовницы или бокала кьянти приравнивался к преступлению против культуры. Но даже 23,8 % населения, определенные переписью как американцы, не обремененные культурными обязательствами по употребению алкоголя, испытывали острую неприязнь к воздержанию. Чикаго оказался самым подходящим городом для обогащения на сухом законе, но то, что предлагал Торрио, было необычным для других главарей, привыкших к преступлениям по старинке, то есть с помощью случайных и неорганизованных бутлегеров. От преступлений по старинке не отказывались и Терри Драггэн, и Фрэнки Лейк. Бутлегерство спасло их от честных трудовых будней и сделало такими богатыми, что к концу 1923 года Налоговое управление США объявило на них охоту. Тем не менее в первые годы действия сухого закона Терри и Фрэнк действовали, как в бурной юности. В 1921 году полиция арестовала Драггэна за ограбление ювелирного магазина на $11 000 долларов, а Лейка – за убийство бывшего полицейского Тимоти Малвихилла, компаньона по клубу Little Bohemia. Затем оба приятеля попались на угоне грузовика с пивом (и это в то время, когда они всерьез рассматривали вопрос о приобретении пяти пивоварен!). То, что они никогда не предстали перед судом за вышеперечисленные художества, в этом контексте не имеет значения. Таким же бессмысленным, хотя и более важным для истории, стало убийство Стивена Висневски в июле 1921 года. Практически он был никем – один из работников дешевой забегаловки, завязанной на бутлегерстве. Однажды Стивен выразил недовольство, что Драггэн и Лейк не согласовали с ним время приема товара после очередного ограбления винного склада. Будучи холерической натурой, Драггэн оскорбил Висневски, а Висневски – настоящий великан, прозванный в газетах Большим Стивом и Белокурым гигантом – ответил обидчику действием. Три недели спустя Драггэн и Лейк поймали едва держащегося на ногах Большого Стива в одном из салунов и, запихнув в машину с помощью двоих помощников, вывезли в неизвестном направлении. Тело нашли на обочине дороги около Либертивилля, примерно в двадцати пяти милях к северо-западу. Это было первым зафиксированным мафиозным убийством, связанным с сухим законом, совершенным путем вывоза жертвы на прогулку в тихое и безопасное место. Героями следующего убийства стали Херши Миллер, глава банды Вест-Сайда и Гвоздь Самюэль Мортон (урожденный Маркович), награжденный во Франции Военным крестом за командование подразделением при обороне высоты, будучи дважды раненным. Мортон славился как игрок на высоких ставках и занимался вместе с Миллером бутлегерством. 23 августа 1920 года в начале второго (в то время различные заведения Чикаго официально закрывались в час ночи) Миллер и Мортон покинули танцпол Айка Блума и направились в отель Pekin Inn, на верхнем этаже которого размещалось кабаре Beaux Arts. Около трех часов ночи туда вошел детектив-сержант Джеймс А. Мулкахи, оставив на улице коллегу, сержанта Уильяма Э. Хеннесси, в компании с бывшим федеральным агентом по надзору за соблюдением сухого закона. Миллер, Мортон и Мулкахи прошли в винную комнату, чтобы обсудить сделку с алкоголем. Неизвестно, из-за чего возник спор, но он быстро перерос в драку Мортона и Мулкахи. Мортон избил детектива, превратив его лицо в кровавое месиво. Свидетели рассказывали, что видели Мортона, стоящего над лежащим полицейским, и удерживающего его Миллера. Услышав шум, коллега Мулкахи, Хеннесси, бросился наверх. Поверженный полицейский вытащил револьвер и крикнул Хеннесси, доставшему оружие: «Задай им». Аль Капоне вносит залог в 10 000 фунтов стерлингов в Федеральном суде Чикаго, США, 5 июня 1931 года. Ему было предъявлено обвинение в мошенничестве с подоходным налогом в течение нескольких лет – с 1924 по 1929-й. Гвоздь Мортон отступал к нише, но упал и растянулся на полу. Вскочивший Мулкахи ударил Мортона по голове. В это время Миллер выхватил оружие, и они открыли огонь вместе с Хеннесси. Хеннесси умер, получив четыре пули, а его единственный выстрел разбил зеркало. Следующим выстрелом Миллер убил Мулкахи. Громкий скандал закончился ничем: Pekin Inn закрыли (позже там разместился полицейский участок и зал судебных заседаний), а Миллер с Мортоном заявили о самообороне, и были оправданы. Разве это был бизнес? Два года спустя Аль Капоне тоже занесло, но он был достаточно разумным, чтобы наводить шумиху убийством полицейских. Торрио стремился внушить Капоне, что в приоритете должен быть бизнес, связанный с удовлетворением нечистых желаний клиентов, а не сторонние отвлечения вроде краж драгоценностей, нападений на склады и случайных убийств. Вопиющим примером безрассудства стал Дион О’Бэнион[65]. В юности он обворовывал пьяниц, а потом поднялся до подмастерья взломщика сейфов, однажды умудрился снести стены здания, так и не вскрыв сейф. Занявшись нелегальной продажей алкоголя, Дион сменил пять мест работы, заработав на этом в 1918 году всего лишь $9919. Возможно, О’Бэнион стал первым угонщиком той эпохи. Утром 30 декабря 1919 года, незадолго до начала действия запрета, Дини (как его называли многие друзья) увидел, что переулок в Чикаго Луп был заблокирован грузовиком. Машина, груженная виски Grommes&Ullrich, находилась около отеля Bismarck, а водитель не обращал внимания на прохожих. Подчинившись внезапному импульсу, О’Бэнион вскочил на подножку, оглушил водителя и, выбросив его из кабины, уехал прочь. «Я понятия не имел, что делать дальше, – рассказывал он позже. – Покатавшись минут пятнадцать, направился к гаражу Гвоздя Мортона на улице Максвелл». (Помимо игорного дела и бутлегерства, Мортон занимался реализацией украденных автомобилей.) Примерно через двадцать минут телефонных переговоров нашелся салун – покупатель виски, а грузовик продали пивоварне Peoria. Деньги легкие, риск малый. Однако в сравнении с оптовым производством и продажей алкоголя такая деятельность, сопряженная с опасностями, казалась сомнительной. Невероятно, но О’Бэнион понимал это! Он купил несколько пивоварен и вскоре стал одним из самых богатых бутлегеров Чикаго, но не прекращал угонять грузовики и совершать нападения на склады. Свидетель обвинения по делу ограбления склада компании Price Flavoring Extract Company 14 марта 1921 года сообщил о двадцати баррелях похищенного алкоголя стоимостью $5500; аналогичный инцидент случился 12 апреля 1922 года с Susquemac Distilling Company, когда было украдено 225 ящиков виски на сумму $6075. О’Бэнион откупался или прибегал к запугиванию. Игра не стоила свеч, но этот сумасброд не унимался почти до самого конца. В середине 1922 года О’Бэниона поймали с поличным за очередным подрывом сейфа! Ему пришлось заплатить $30 000 за оправдательный приговор. Этот хаос был не по душе Торрио. Он крепко держался за Аль Капоне: во-первых, Аль был усердным и послушным учеником; во-вторых, он хорошо понимал, что только правильно организованный криминальный бизнес является полноценным в привычном понимании. Аль Капоне убедился в этом, видя, как работают и развиваются предприятия Фрэнка Йеля. Торрио было достаточно сложно управляться со своими бандитами. Он стремился к систематизации; дикарям вроде О’Бэниона были нужны активные действия. Единственное, что Торрио мог делать в такой ситуации, – проводить свой план дальше при содействии Аль Капоне в практических вопросах и использовать успех в качестве аргумента, подтверждающего пользу. Олдермены Кофлин и Кенна оказались крайне сговорчивы – беспорядки были нужны не больше, чем Торрио, но ему не хватало харизмы, которой обладал покойный Большой Джим. Джон не имел личного влияния над голосами итальянских выборщиков, но надеялся на деньги и связи, следовательно, позиция Торрио как лидера порока компенсировала недостаток гениальности Колозимо. Торрио немедленно перешел к консолидации и расширению связей и активов. Он доверил Капоне руководство бильярдными и магазинами по продаже сигар. Там, где убеждение казалось необходимым, Капоне вел переговоры, импонируя вкусу Торрио. Ему редко приходилось снимать бархатную перчатку с железного кулака. Как отмечал очевидец, «без каких-либо сознательных усилий, он источал угрозу, говоря слово «пожалуйста». В запасе у Капоне был особый взгляд. Он учил молодых гангстеров смотреть жертве в лицо, напрягая мышцы шеи и сохраняя глаза неподвижными, словно говоря: «Если продолжишь, горько пожалеешь». Молодежь отрабатывала такой взгляд, выражающий максимальную угрозу, перед зеркалом, что Капоне приветствовал. Торрио не только использовал Аль Капоне для усиления позиций в Чикаго, но и одновременно расширял присутствие в пригороде: таких местах, как Стикни, Форест-Вью, Позен, Берр-Оукс, Блю-Айленд, Стэгер, Чикаго-Хайтс и других городах и деревнях к югу и западу от Чикаго. Пригородные бордели творили чудеса – некоторые работали круглосуточно в трехсменном режиме по восемь часов, усилиями шестидесяти проституток. Торрио осуществлял жесткое руководство, возможное только в провинции. Хотя в Чикаго еще оставались бордели, они были вынуждены сократить масштабы, сделавшись почти незаметными. Ни к чему человек не стремится так рьяно, как к установлению правил поведения для других людей. Тридцать девушек делало Four Deuces почти гигантом на фоне Cort на 23-й улице, функционировавшего под прикрытием гостиницы и содержавшего всего восемь проституток; и Covart на улице Уэст-Мэдисон, которое могло позволить днем только три проститутки, а ночью – не больше восьми, иногда шесть. Городские бордели потеряли былое очарование. Например, в Four Deuces удрученные клиенты сидели на жестких лавках, вдоль голых стен, в холодной, плохо освещенной приемной, ожидая очереди с более-менее симпатичной проституткой, а тучная, дурно накрашенная мадам нараспев вещала из кресла-качалки: «Ну, давайте, ребятки, выбирайте девочку». Все работало на то, чтобы выкачать у клиента как можно больше денег. Напротив, пригородные заведения могли вести деятельность открыто и расширять масштабы сколько вздумается. Конкуренты и местные власти остались у Торрио в хвосте. Такая концентрация позволяла Торрио контролировать ситуацию, облегчала руководство и защиту. Сочетание кабаре и борделя, как в бернэмском Arrowhead, способствовало созданию атмосферы дружеской вечеринки. В некоторых питейных заведениях пригорода стулья и столы были привинчены к полу, чтобы их не использовали в качестве оружия в ходе постоянных пьяных потасовок, возникающих в пылу неуемного веселья. При таком раскладе это были не слишком большие расходы. Атмосфера легкости и дружественности, царившая в пригородных заведениях, расширила рынок сбыта пива, который составлял 90 % от всех продаж алкоголя в Чикаго. После сделки со Стенсонами Торрио поставлял в пригород собственный пенный напиток. Все было направлено на получение дальнейшей прибыли. Политические события стимулировали пригородный проект Торрио и добавили вес аргументам в пользу комбинации города и деревни. К середине 1921 года мэр Томпсон находился в состоянии открытой конфронтации с различными силами, его администрация и управленческий аппарат пришли в упадок.