— А вот это нет. Я ведь водки тебе взял. — Хорошо, Борь, — Малек стряхнул пепел на салфетку и затянулся дымом так, что закашлялся, Борис, усмехнувшись, постучал его по спине. — Так я же не поперхнулся. — Дымом тоже можно. — Хорошо, Борь, но ведь не все это. И добавить есть что. — Ты о чем? Малек опять крепко затянулся и опять закашлялся бы, но сглотнул, сдержался, задавил. — Хочешь дальше? Да, продолжение было, но воспоминания тоже не из лучших. Может, в другой раз? Малек грустно посмотрел на товарища: — А он будет? — Ты о чем, Вить? — Другой раз. — Да ты что, как можешь. Мы ведь встретились, нашли друг друга. Не оставлю я тебя, поверь. Будем видеться, вот так сидеть иногда, за чарочкой, не часто, но будем. Ну, не кисни! — И потрепал его по плечу. — Хорошо, тогда слушай. Как ты помнишь, уехал я из Броваров. — Да, помню, исчез после больницы. — Оставаться нельзя было, уехал к тетке в Васильково. Лето тогда было, самое начало, тепло, тихо, спокойно, хорошо, одним словом. Помогал тетке по хозяйству, барахтался в озере, загорал на солнышке, а по ночам звезды в небе считал. Было в твоей жизни такое? А вот в моей случилось, вот примерно так. Одним словом, восстанавливался после падения с мотоцикла. Месяца полтора бездельничал, потом в Киев стал наведываться. Знал, что в Киев перебрался он, где-то в районе Подола квартирку прикупил, Бровары для него стали чем-то вроде предприятия для бизнеса, бабки там делал, а жил в Киеве, и нашел я его. Еще месяц отслеживал, где бывал, гулял, куда ходил, чем и как развлекался. Что с этой информацией буду делать и как действовать, не знал. В Киеве обходился он в основном без охраны, я думаю, врагов особо-то и не было, если меня не считать. А в Броварах, там для статуса, положение, видимо, не позволяло без водителя и охраны по городу мотаться, дела решать. Три раза в неделю теннис посещал он, около станции Шевченко, там же рядом, кстати, и квартира была. Официально женат не был, да вот как ты примерно, в гражданском браке с подружкой жил, мамзель из тех была, которые в породистых кобылках ходят, смазливая, ну и кичливая не в меру, думаю, не от высокоумия. Домработница к ним каждый день приходила, с утра и до вечера оставалась. По городу на машине сам ездил или с подружкой, без охраны имею в виду, но был еще один момент интересный, любил по Днепру он носиться, когда на глиссере, когда на скутере. Разумеется, присмотрел я где парковался — в Рыбальской заводи среди речных трамвайчиков, пароходиков, барж и прочего железного хлама. В выходные не решался подступиться к нему, не один Бессараб там скутер свой парковал, вот и ждал более удобного момента. И дождался, не поехал как-то в будний день на работу он в Бровары, а смотрю, в шортах из дома вышел, в футболке, со спасжилетом в сумке и в сторону Днепра направился. Подождал я, пока налетался он на скутере своем и к причалу наконец подрулил. Не было никого рядом, до причальной охраны неблизко, метров пятьсот, и получалось так, что все складывалось для меня, ну если можно так сказать, удачно, к развязке все клонилось. Не хочу сказать, что очень ждал я этого, хотел, мечтал или еще чего, просто надо было так, когда-то и в чем-то должна ведь быть справедливость, и, если я мог ее восстановить, а я мог, значит, тому и быть. Заглушил Бессараб свой скутер, посадил на цепь, переоделся, в сумку уложил гидрокостюм и жилет и на причал поднялся. Ты знаешь, Витя, не удивился он, увидев меня, словно знал, что встретимся, видно ждал, разжал только пальцы, упала сумка, руки на груди скрестил. Молча стоял, что думал, не знаю, не на меня смотрел, куда-то чуть в сторону, на Днепр. Потом сказал, не знаю, мне или больше себе: «А ведь знал, не стоило в живых оставлять». Затем стрельнул взглядом вокруг, отошел немного назад, подцепил ногой кусок трубы, подбросил вверх, рукой подхватил и крепко пальцами обхватил, слегка подвигал ее, как бы взвешивая, замах примеряя: «Умрешь сейчас ты, Кова, на этот раз окончательно. Я ведь обещал». Поднял я руки, кулаки крепко сжал, и понеслась. Пытался он железякой той меня зацепить, справа, слева, тяжеловата она была, уходил я легко, да и пространства вокруг хватало, знал я, помашет минут несколько он ею, уставать начнет, вот тогда-то в вперед я и пойду. Стал понимать и Бессараб это, изменил тактику, словно пикой, трубой той действовать начал, вперед выбрасывать, в грудь мне целил, в голову. И тут тоже безуспешно, не попадал, отводил я трубу, то вправо, то влево, чувствительно правда было, но терпимо, один раз даже почти ухватился я за край железяки, но выдернуть он успел. Кружили мы так минут десять, и я не поддавался, и он достать не мог, и понимали оба, как-то к завершению уже пора было двигаться, да и случайно мог кто-то появиться, или охрана увидеть. Я должен был что-то придумать, и вдруг как-то само все сложилось, ногу неуверенно я поставил, сообразил мгновенно и продолжил это движение, словно подвернул ее, чуть качнуло меня, и воспользовался Бессараб этим, замахнулся, насколько мог, и с силой опустил оружие свое вниз. Но я ждал этого, был готов, отпрыгнул в сторону, и со свистом пролетела труба мимо, с искрами вонзившись в бетон и в обратку саданув Бессараба по ладоням, да так, что вскрикнул он от неожиданности и боли, а труба, отпрыгнув от причала, со звоном улетела в сторону, покатилась и упала в воду. И пошел я в перед, нанося удары, правой, левой, боковой, прямой. Защищался он как мог, руками, уклонами, но попадал я, кулаками чувствовал, в основном прямые проходили, нос у него уже был разбит, кровь размазал по лицу, левый глаз постепенно заплывал, губа нижняя раздулась и лопнула, он только закусил ее, периодически сплевывая кровью. Не знаю, Витя, почему, но остановиться не мог я, зверел, то ли от вида крови, то ли от ощущения наступавшего возмездия, но только не рассчитал, уставать стал, удары ослабли, неточными становились, и почувствовал Бессараб это, подловил меня и с правой снизу въехал мне в челюсть, видно, не растерял за последние годы навыки рукопашной, мог еще ударить гаденыш, ощутимо получилось, забил мне памороки, может, на секунду, может, на две — не знаю, только было этого достаточно, пропустил я удар и еще, поднял я руки прикрывая голову, он под мышку, что есть силы, застонал я от пронзительной боли и упал на колени, в ребро попал, в сломанное и на сросшееся до конца. Ударил он ногой, кое-как прикрылся я рукой, хорошо, сознание не потерял, но повалился на бок, он опять ногой и опять в живот попал, ощутимо, Витя, очень, но успел схватить я ногу его, всем телом навалился на нее, он и сел на бетонку. И пошла борьба в партере, кувыркались мы по причалу, изорвав одежду в клочья, локти, колени в кровь, болело ребро у меня очень, дышать не давало, слабел я, поторопился, видно, еще не полностью готов был к поединку. А Бессараб наседал, на меня взобраться пытался, за горло схватить. Не знаю, Витя, откуда взялась она, не видел я ее, под руку попала, схватил я проволоку эту, момент улучил и на шею Бессарабу накинул, затянул, что было сил. Он бил меня в лицо, в горло, опять в лицо, руки мои заняты были, не защищался уже, он бил, а я терпел, но не ослаблял удавку, и наконец почувствовал, обмяк удар его, следующий еще больше, я приподнялся, быстро обернул еще два — три раза проволоку вокруг его шеи, поджал ноги, упер ему в живот и что было силы оттолкнул от себя. Полетел Бессараб с причала, было слышно, как заскрипела проволока, натянувшись, ударилось тело его о бетонную стенку, но всплеска воды не было. Приподнялся я, сел, приходя еще некоторое время в себя, подобрался к краю причала и глянул вниз. Перекрутилась проволока на шее у Бессараба так, что обратно раскрутится уже не могла, натянулась, под тяжестью тела и впилась в шею, да так, что вздулись вены и кожа пузырем чуть ниже удавки. Дергал Бессараб из последних сил ногами, пытаясь хоть какую-то опору под ними почувствовать, хватался руками за проволоку, но тщетно, а глаза его дико таращились в беспомощном отчаянии, и не знал я, что делать. И вдруг лопнула кожа у него на шее под удавкой, и вонзилась проволока в плоть, и брызнула во все стороны кровь, окрасив мгновенно воду и бетонную стенку причала в красный цвет. Я ухватился за проволоку, подтянул его немного, намотал на руку, еще подтянул выше, опустил руку, насколько мог, схватил его за ворот рубахи и потащил, наконец перевалил через край причала и затащил на бетон. Я стоял перед ним на коленях и не знал, что делать, глаза его так и остались открытыми, в диком ужасе предсмертной агонии. Бессараб был мертв. Я не видел, как бежали к нам охранники причала, вдруг откуда-то появившиеся люди, я не слышал, как подъехал милицейский «бобик», меня швырнули на бетонку лицом вниз, сломав при этом нос и ободрав до кости всю правую часть лица, заломили руки назад и защелкнули наручники, били дубинками по спине, потом ногами по ребрам, потом потащили к «бобику», ни идти, ни сопротивляться я уже не мог. Мне стало уже все безразлично, неосознанно восприятие окружающего мира просто отключилось. Малек как-то тупо смотрел перед собой на стол, местами облезлый и затертый временем, стаканами, тарелками, локтями, сигарета, дымилась сама по себе, он забыл, что ее надо курить, пепел вытянулся, изогнувшись чуть ли не крючком, наконец отвалился и упал на стол, частично рассыпавшись. Рассказ его впечатлил, что сказать, он не знал, и потому посмотрел на рюмку. Борис вылил остатки из графина ему и себе немного, выпили. Малек вздрогнул, глаза у него уже блестели, веки потяжелели, спиртное действовало: — Я не знал этих подробностей. Жуть. Страшная смерть. Хотя, может, и заслужил такую. Не знаю. Борь, скажи, чтобы Заноза еще налил. А? — Все, Витя, достаточно на сегодня. Схожу в туалет, и по домам. Когда Борис вернулся, склонив голову, Малек сидел, качаясь над столом, его совсем развезло. Борис посмотрел на бармена, тот виновато развел руками, значит, выпросил его товарищ у Занозы еще грамм сто. Малек положил руки на стол, опустил на них голову, затем поднял, посмотрел на Бориса глазами мутными и замысловатыми: — Борь, ты извини. Я вздремну, на пару минут, не больше. Ну очень хочется. А ты не уходи. Слышишь, посиди со мной, я сейчас, скоро, — голова его опустилась на руки, он уснул почти мгновенно, похрапывая и посвистывая воздухом в глубоком дыхании. Борис подозвал бармена. — Посчитайте, сколько я должен и долг его. Заноза даже не задумался: — Пятьсот гривен всего. Четыреста был должен. Борис отсчитал полторы тысячи, положил на стол: — Тысячу на его счет запишите, будет приходить, водки наливайте не более ста граммов в день. Через неделю я наведаюсь. Бармен согласно кивнул: — Хорошо. Как скажете. Кова, да? Заходите, всегда рады. Борис вышел на улицу и замер, перехватило дух, он даже задержал дыхание, нет, там был не воздух, в кафе этом, газ неизвестного состава, годный для употребления только частично, в небольших дозах и не более часа по длительности, дальше наступала интоксикация организма. Наконец, чуть адаптировавшись, дохнул полной грудью, и закружилась голова. Посмотрел время. Половина седьмого. Значит, брать такси. Набрал номер. У Соломенского рынка попросил таксиста притормозить. В цветочном киоске купил хороший букет тюльпанов. Дверь открыла Люба. Посмотрела на букет, затем медленно перевела взгляд на Бориса. — Тебе, — протянул цветы. — На кофе приглашала? Любо по-прежнему молчала, что-то по-своему, по-женски, взвешивая, оценивающе соображала. Нет, еще секунда, и рука его с букетом опустится вниз, пауза, конечно, хороша, но передерживать тоже не стоило, посмотрела опять на цветы и приняла, взяла их, отступила чуть в сторону: — Я помню. Проходи. Прошел в прихожую, из комнаты вышел Виталька, подошел поздоровался за руку: — Привет, дядя Боря. Борис потрепал его волосы на голове: — Привет, Вит. Вот думал, все голову ломал, что купить, подарить тебе. Может, игру какую? — Этого добра хватает. Не оторвешь от монитора, — Люба посмотрела на сына и улыбнулась: — Спортом бы каким занялся. — Дельная мысль, — Борис тоже посмотрел на Виталия и тоже улыбнулся: — Подумаю. — Так что? — Люба посмотрела опять на букет и кивнула в сторону кухни. — Варить кофе? — Да нет. Я домой. И хотя она пыталась скрыть, но все равно изменилась в лице, пожала плечами и промолчала. — Я домой. Душ приму, переоденусь и через полчаса вернусь. Хочу пригласить тебя в ресторан. — Куда? — В ресторан. Можем мы себе позволить? — Я и забыла уже когда последний раз там была. Виталька подошел к матери взял за руку, да только и сказал: — Ух ты! Минут через сорок они вышли из подъезда на улицу. Борис посмотрел на часы: — Может, ты знаешь, где неплохое заведеньице есть, я как-то не очень в этом деле? — Времени сколько уже? — Девятый час. — Далеко ехать — не поедем. Я знаю, здесь недалеко, пешком дойти можно, есть отель и ресторан на первом этаже. Даже свадьбы там проводят. Со стороны симпатично. Пойдем? — Пойдем, — и она взяла его под руку. 13 От Студебеккера опять ничего не было. Ну да и ладно. В любом случае за последнее время хоть что-то, но определилось, теперь Борис работал в группе Стэпа, а значит, был при деле. Это хорошо, это лучше, чем сидеть, утонув в дерматиновом кресле, или слоняться из угла в угол комнаты, находясь в состоянии полной неизвестности. То, что Студебеккер рано или поздно объявится, сомнений не было. Подаст весточку, просто пока рано. А может, соскучился Борис за ним? И это тоже возможно. Столько лет рядом были. Конечно, не ровня он Студебеккеру, но почему-то тот приблизил к себе, выделил из прочих равных Кове, и если бы только это… Когда в первый раз они встретились? Года три назад, ну, может, чуть больше. Он тогда на зону к ним прибыл, и словно ждали его, готовились к этому. Нет, тихо все было, никаких объявлений, предупреждений, просто велено было место приготовить, вот и приготовили: отдельную койку с занавеской, тумбочку и лампу настольную. Потом и сам жилец появился. Кто такой, за что и по какой статье — никто не знал. То, что особа эта не из простых была, сомнений не возникало. Если сам Рым его посещал — в первый день после прибытия навестил — значило это многое. Он просто спросил тогда: «Хочешь на меня работать?» А кто бы не хотел? Конечно да! Борис не думая согласился, просто сказал: «Да. Хочу». А Студебеккер добавил: «Не тороплю с ответом, подумай, потому как надолго это: и здесь, и на свободе потом. Что надо для этого? Верным надо быть, преданным! Не буду лукавить, как собака: скажу наказать кого — наказать! Скажу пытать — пытать! Убить скажу — убить, и не думая. Жестко, у меня такая работа. И еще: злоупотреблять твоим положением не буду, поверь на слово. Сам честность люблю и в других ценю, справедливость на первом месте, быть человечным в определенном смысле — значит и к себе уважение питать. Может, не к месту все это, не та обстановка, но даже по «понятиям», это тоже правила, рамки и где-то законы. Это надолго, Кова, я уже сказал, как здесь, так и на свободе, очень надолго, а потому — подумай. Заявление писать не будешь, сам понимаешь, достаточно слова, одного, мне». Борис протянул руку: «Я согласен». Чтобы что-то изменилось после этого — пожалуй, нет. Ну позволил Студебеккер обращаться к себе по отчеству — Романыч, уважительнее это выглядело, да и старше по возрасту был лет на десять, заходить к нему, когда потребуется, случалось, услугу какую по мелочи мог попросить выполнить — вот и все. О себе рассказывать не любил, а может, не хотел, уходил сразу легко в сторону, уводил на другую тему. Хотя со временем в беседах, вечерних разговорах очень медленно и постепенно что-то вырисовывалось, очень смутно и приблизительно, но все равно не конкретно и неясно. А вот сам послушать был не прочь чужую исповедь, не преминул, конечно, поинтересоваться и историей Ковы. Вот чего-чего, а историй здесь хватало, сколько сидящих, столько и историй, хотя нет, у некоторых их было по нескольку. Рассказал Кова и свою, про Бессараба, про вражду давнюю между ними, про ту боль физическую, моральную, перенести которую пришлось, про встречу последнюю и, конечно, ждал реакции, ждал понимания, ждал сочувствия и одобрения, но оказалось, что напрасно. Только вздохнул Студебеккер в конце рассказа да затылок почесал, и обидеть не хотел, видно, но и мнение имел свое, хотя нет, оценку: взвешенную, верную и нелестную. И сказал тогда так: «А сам как считаешь, это стоило того?» — Чего? — не понял Кова. — Того, чтобы на зоне оказаться. Приличный кусок жизни оставить за забором этим. А кого порадовал поступком своим, или возгордился кто тобой? Кто оценил твои действия? Да никто! Причем, что интересно, даже здесь, ну не интересен им твой подвиг — у каждого своих хватает. Другое дело самолюбие свое потешил — это да, самоутвердился, вроде как сказал — сделал. Родные-то есть? Есть. А им каково такое пережить? До сих пор переживают! Задумывался? Вот то-то и оно, слишком любим мы себя одного. Не от этого ли и все беды? В жизни нужно быть готовым ко всему и, если надо, пойти на все, это да, и многое можно совершить тогда и сделать, и убить в том числе, но цель и средства — каковы они? Ради чего? Я тоже здесь оказался, но поверь, это стоило того. Да, стоило!