– Мне правда нужно напоминать тебе, что заклинание Гайсмана так сильно превосходит уровень твоих возможностей, что лучшее, на что ты можешь надеяться, это просто выжить, – огрызнулся он. – Я не хочу доставлять тебе неприятности, Кассия, но я не позволю тебе подвергать опасности людей еще и с помощью магии, которую ты не можешь контролировать. Ты отдашь сосуд мне, или я расскажу твоей матери, кто несет ответственность за украденную магию. И снова Кассия услышала его резкие слова какой-то отстраненной частью своего сознания, и все же она оплакивала человека, которым, по ее мнению, он был. Джаспер представляет для нее угрозу, ведь он жестокий и безрассудный. Она видела только одно решение, но оно было временным. Ей нужно было тянуть время. – Я понимаю, – сказала она, опустив взгляд в знак покорности. – Но мне нужно немного времени. – У тебя есть время до вечера, – сказал Джаспер. – Возьми сосуд с собой на бал. – Бал? Джаспер странно посмотрел на нее. – Бал твоего дедушки. Тебя же пригласили? Кассия была не только приглашена, она была обязана присутствовать там. Только она была так поглощена погоней за Вайолет, что потеряла счет дням. – Конечно. Тогда бал. – Это обещание? Джаспер перешел на более спокойный тон, но на этот раз Кассию было не одурачить. – Я обещаю, – сказала она и поспешила уйти, прежде чем он смог бы догадаться, что это было ложью. Глава 27 Палаты Алхимии должны были стать общественным зданием, что было крайне неудобно для Джупитуса Фиска. Он построил это здание таким, что каждый, кто оказывался поблизости, был вынужден лицезреть зарешеченные окна, невозможную черноту зачарованных стен и похожие на иглы шипы на вершине окружающей здание стены. Порой с улицы даже можно было услышать крики из камер на самом нижнем уровне. Чародеи говорили своим детям, что это всего лишь колдовство, предупреждение. Олливан знал, что это не так. Сегодня, к счастью, его сопроводили прямо в кабинет деда. Это была комната, предназначенная для устрашения другого рода. Устрашение предназначалось для тех, кто мог подумать, будто он равен Джупитусу Фиску. Бархатный ковер того же оттенка золота, что и галстуки ополченцев, прорезал голый серый камень от дверей до стола, словно длинный язык, переносящий Олливана в кислое брюхо прожорливого зверя. Вдоль стен роскошь боролась с менее выразительным холодным мрамором. Фиску нравились огромные картины, изображающие письменные столы, камины и люстры. Комната была такой же холодной и пугающей, как тюремная камера, и такой же дорого обставленной, как тронный зал императора Алконоса. Олливан сел за письменный стол, чтобы дождаться своего деда. Прошло еще немало времени, прежде чем двери снова с гулким стоном открылись и Джупитус Фиск начал долгий путь к нему навстречу. Прежний Олливан остался бы в своем кресле, возможно, даже положил бы ногу на стол верховного чародея. Новый Олливан – тот, кто зачаровал, а затем потерял очень разрушительное заклинание, рыскающее теперь по городу в поисках жертв, – оказался на ногах прежде, чем Джупитус смог бы сфокусировать на нем свой слабеющий взгляд. Если бы старик соизволил. Но он не поднял глаз. Он вытирал руки тряпкой, которую затем передал стоявшей рядом с ним стражнице, что-то прошептав ей при этом. Эхо донеслось до Олливана из углов похожей на пещеру каменной комнаты, но слова были слишком тихими, чтобы их можно было разобрать. Когда Джупитус обошел стол и сел, внимание Олливана привлекло багровое пятно на белой манжете. Ткань, которую теперь бросили в огонь, вспыхнула розовым и покрылась пятнами, а затем пламя поглотило ее. – Серьезно? – спросил Джупитус, увидев замкнутое, бледное выражение лица Олливана. – Никаких острот по поводу того, что ты «чему-то помешал»? Или, может быть, по поводу того, что ты «будешь следующим»? Он и правда хотел так пошутить, но не смог заставить себя открыть рот. – Еще один предатель, – продолжал Джупитус. – Я думаю, один из последних в этой шайке бунтовщиков. Олливан знал: у его деда всегда были враги, против него постоянно плели заговоры. И он знал, что все они были обескровлены и побеждены. Он пытался забыть, что даже видел, как все происходило, но это единственное пятнышко крови на рукаве его дедушки широко распахнуло двери в память. Ему было десять лет. Почти мужчина, как сказал дедушка в то утро, когда забрал его, чтобы отвести в Палаты. Олливан думал, что его туда привели, чтобы научить работе деда, и, пока вели по коридорам, он вздыхал и вяло волочил ноги. Он уже был ко многому безразличен, но все более смелые эксперименты с непослушанием вселили в него мысль, что это может быть каким-то запоздалым наказанием. Он не был мужчиной, но однажды им станет. И то, каким именно человеком он будет, зависит от него, а не от дедушки. А потом они спустились по винтовой лестнице, и его уши наполнились криками. – Пойдем, – коротко сказал Джупитус, когда Олливан остановился, инстинктивно вжимаясь в стену. Идущий позади стражник подтолкнул его, и они продолжили путь. Он подумал, что это запах свиной крови. Неделей раньше повар позволил ему помочь приготовить черный пудинг, так что память о запахе была свежа. Тогда у него скрутило живот. Запах смешался с криками, и вдруг его юношеский разум пришел в себя. Это была кровь человека – и не конкретного обнаженного по пояс и изрезанного человека, прикованного к стене в камере перед ним, – а кровь многолетних жертв, их жизненная сила, впитавшаяся в каменный фундамент империи Джупитуса Фиска. Слова, сказанные его дедом, пока тот резал кожу пленника на длинные изящные ломтики, дошли до него много позже. Ответственность за мир и процветание лежала на тех, кто обладал властью, а это было лишь одной из сопутствующих обязанностей. То, что Джупитус Фиск калечил своих собственных врагов, а не перекладывал задачу на других, было делом принципа. Он хотел, чтобы они увидели белки его глаз и поняли, кому причинили зло и чего им это стоило. Таковы были слова, о которых вспоминал Олливан, но было слишком поздно поддаваться их обманчивости. Ибо он видел выражение лица своего деда, был свидетелем тихой безмятежности, которая охватывала все его существо, когда в руке у него лежал нож. Он никогда не знал светлой стороны Джупитуса Фиска, но, наблюдая, как его дедушка вытирает кровь с шеи, Олливан испытал тревожное и неуместное осознание того, что именно такими обычно были бабушки и дедушки других детей: довольными, страстными, светящимися изнутри. Его же дед становился таким лишь после чьих-то пыток. И вот урок верховного чародея был утерян, потому что иная истина оказалась выжжена в десятилетнем сознании Олливана. – Есть ли что-нибудь, что ты хотел бы мне рассказать? Он моргнул. Джупитус терпеливо наблюдал за ним из-за своего стола. Олливан глубоко вздохнул, и в тот момент, когда ему нужно было собраться с мыслями, он притворился, что набирается духа. – Хорошо, да. Да, я скажу. То, как ты декорировал эту комнату, не впечатляет. Но я полагаю, что совмещение одновременно минималистичного и вычурного стиля само по себе заслуживает некоторой похвалы. Джупитус почти не изменился в лице, но Олливан с удовлетворением заметил, как много деду понадобилось сил, чтобы скрыть эмоции. – Я даю тебе этот шанс, – медленно произнес он, – шанс рассказать о своей роли в этом прежде, чем мои люди узнают обо всем по моей просьбе. Ложь тебя не спасет. Как и правда, подумал Олливан, старательно отводя взгляд от пятна крови на рукаве Джупитуса. – Дедушка, я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь. Ты столкнулся с какой-то проблемой? Я могу чем-то помочь? Джупитус совершенно непринужденно улыбнулся. – Удивительно, учитывая, что, похоже, все началось на ступенях Странствующего Места. Олливан щелкнул пальцами. – О, ты имеешь в виду тот случай. Да, какое-то нападение или что-то в этом роде? Я так понимаю, вы еще не нашли преступника? Преемников допросили? Я уверен, что от этой кучки дураков не будет никакой помощи, но, по крайней мере… – Хватит, – сказал Джупитус. Он не повысил голос, но его тон избавил от такой необходимости. – Я не буду тратить свое время, спрашивая, что ты делал в Уайтчепеле на рассвете, поскольку мы оба уже знаем ответ. Но когда я найду доказательства того, что ты замешан в этом – поверь мне, я вложил значительные ресурсы в эту задачу, – с тобой захотят разобраться правители каждой фракции, чьим людям ты причинил вред, начиная с леди Райк. Это твое второе преступление против Севера, и на этот раз обстоятельства ни в малейшей степени не смягчают вину. Правители фракций смогут применить любые наказания, которые сочтут необходимыми в соответствии с Принципами, и я не буду вмешиваться. – Я ни на кого не нападал, – сказал Олливан сквозь стиснутые зубы. – Харт будет продолжать отрицать обвинения до тех пор, пока причастность чародеев не будет доказана, – продолжил он, как будто Олливан ничего не говорил. – Ты лично возглавишь эти усилия, произведя блестящее впечатление на каждого из них на сегодняшнем балу. Он обратил свое внимание на бумаги, лежащие перед ним. – Ты свободен. До крови прикусив язык, Олливан развернулся на каблуках и направился к двери. Но именно тогда его дед снова заговорил. – Я так понимаю, ты назначил Сибеллу Дентли секретарем Общества. Шаг Олливана замедлился. Кровь застучала у него в ушах. Он уставился на дверь. – Вы снова вместе? – Нет, – ответил он слишком быстро, его голос был хриплым. Он сделал все возможное, чтобы сгладить этот момент, и с улыбкой повернулся к своему деду. – Я не могу притворяться, что меня хоть на йоту волнует должность президента, – сказал он, упиваясь негодованием в глазах Джупитуса и используя его, чтобы укрепить свои позиции. – Мне нужен был секретарь, который выполнял бы и свою, и мою работу. Мисс Дентли оказалась единственным желающим кандидатом. На протяжении всей своей речи он притворялся, будто искренне верит, что Сибелла для него ничто. На самом деле он хотел, чтобы это было правдой. Если он сыграет свою роль достаточно хорошо, возможно, ему удастся убедить их обоих, что Сибелла для него ничего не значит. Однажды он уже пытался это сделать и потерял ее, но на этот раз терять было нечего. – Все равно, – сказал Джупитус, – тебе не мешало бы обдумать мои слова более чем годичной давности. Моя дочь может попытаться удержать меня от каких-то решений, когда дело касается тебя. Но у нее нет власти, когда дело касается других людей. Олливан развернулся. Он распахнул дверь с такой силой, что та ударилась о стену, заставив всех дружинников по ту сторону встать в боевые позиции. Из прихожей, что сразу за приемной его деда, он перенесся подальше, прежде чем кровью своего деда смог бы написать свою собственную судьбу раз и навсегда. – Ты не вернешься. Гедеон улыбается, но улыбка не касается его глаз. Ты подбираешь слова, чтобы успокоить его, но они застревают у тебя в горле. Прошлой ночью ты лежала без сна, голова была полна воспоминаний, которые ты еще не создала. Воспоминаний о возвращении домой. Затем он наклоняется ближе и прижимается лбом к твоему виску, и воспоминания растворяются. Ты не хочешь уходить; ты не уверена, что когда-либо этого вообще хотела. Не тогда, когда вместо этого можно оставить все вот так. Но ты не можешь, поэтому отстраняешься. И все же Гедеон улыбается. Он всегда так делает, когда смотрит на тебя.