Через несколько дней после ареста Джеффа всплыл еще один ужасный аспект его убийств – расовый фактор. С самого начала было очевидно, что почти все жертвы Джеффа – чернокожие мужчины, и многие люди из-за этого видели в нем расового убийцу, человека, который намеренно выбирал чернокожих жертв. Из всех обвинений, которые были выдвинуты против Джеффа, это было единственное, которое, как я считал, абсолютно не соответствовало действительности. Мой сын совершал ужасные поступки, и хотя в то время я не знал, насколько ужасными были некоторые из них, его убийства не были расовыми. Он хотел видеть с собой тела, мускулистые мужские тела. В этом смысле для меня все было просто. Цвет их кожи не имел для него ни малейшего значения. Однако было много людей, которые просто не верили в это. Они видели лица жертв Джеффа, и тот факт, что большинство из них были чернокожими, заставил сделать их свои собственные выводы. К этим выводам пришло большое количество людей, даже некоторые знаменитости, но это была не та идея, которую я мог принять. Это правда, что было много вещей, которых я не знал и никогда не узнал о Джеффе. Но я знал, что он был сумасшедшим. Я мельком видел это безумие и знал, что его преступления не имели ничего общего с расой, но только с этим безумием. Он охотился на молодых чернокожих мужчин просто потому, что на них легче всего охотиться. Многие из них были бедны и поэтому нуждались в жалких пятидесяти долларах, которыми Джефф заманивал их. Другие жертвы просто были доступны по соседству, рядом, и он воспользовался тем, что они были под рукой. Я рассматривал убийства Джеффа именно в таких терминах – скорее аналитически, чем эмоционально. Но другие люди видели его преступления совсем иначе, и в последующие дни они провели митинги с призывами уволить начальника полиции Милуоки вместе с офицерами, которым в разное время не удавалось поймать Джеффа. Город оказался на грани взрыва, и когда я наблюдал, как нарастает напряжение в Милуоки, мне казалось непостижимым, что мой сын мог быть причиной чего-то настолько грандиозного. Я помнил только пассивного и невзрачного молодого человека, неудачника почти во всем, что он когда-либо пробовал, замесчика на шоколадной фабрике – должность едва ли выше заурядного чернорабочего. Теперь он не только прославился, но и стал катализатором тысячи различных событий. Мне казалось, что всю свою жизнь он был маленьким. Были времена, когда он казался таким маленьким, таким незаметным, что я его почти не видел. Теперь он был гигантом, публичной личностью, вокруг которой вращались огромные силы. Как это мог быть тот самый Джефф, который говорил невнятными фразами, который продавал кровь за спиртное, который бормотал свое характерное «прости» при каждой провинности, а затем ускользал, смущенный и пристыженный? Как мог такой маленький и незначительный человек раздуться до таких размеров с такой молниеносной скоростью? Как могла такая серая, неухоженная и в целом жалкая фигура вызвать такую одержимость? Никогда еще огромная пропасть, разделявшая то, кем был Джефф, и то, что он сделал, не казалась более огромной. * * * В то время, конечно, мне и в голову не приходило, что Джефф был не одинок в своем превращении в знак, в символ, в нечто большее, но что мы с Шари проходили через тот же процесс. Но шли дни, и мы оба поняли, что тоже стали наделяться качествами, превышающими наши жизненные силы, что приобрели неожиданное значение для огромного количества людей, которых никогда не встречали и никогда не узнаем. Много лет мы с Шари жили тихой жизнью недалеко от Медины – обычная семейная пара, которая получала ту же почту, что и все остальные: письма от родственников, рекламные объявления, счета, даже случайные листовки, в которых не удосуживались указать имя, а перечисляли нас только как «жильцов». Анонимность такого рода жизни внезапно закончилась с преступлениями Джеффа. Всего через несколько дней после того, как они были обнародованы, и лицо Джеффа было растиражировано по всем газетам и телевизионным экранам, почти все письма в Огайо, адресованные «Дамерам» и не дающие никаких дальнейших указаний, пришли к нам. Они начали прибывать почти с первых же дней после ареста Джеффа. Они ехали со всех концов Соединенных Штатов и из нескольких зарубежных стран. Подавляющее большинство писем были полны сочувствия. Письма писали люди, которые хотели, чтобы мы знали, что они сопереживают нашим проблемам, хотя, как эти люди признавались, они не могли себе представить масштабы этих проблем. Несколько писем пришло от таких организаций, как CURE[16] – ассоциации людей, чьи родственники находятся в тюрьме. В общем, это были письма поддержки, письма с советами. Но были и послания другого рода, которые приходили от людей, которые отождествляли себя с нами как с родителями, чьи жизни в конце концов сгорели в огне родительства, и которые сочувствовали нашему испытанию. Как ни прискорбно, многие из них были от других родителей, чьи дети также фатально сбились с пути. Часто эти письма начинались словами: «У меня есть сын» или «У меня есть дочь», а затем рассказывали нам о каком-нибудь ребенке, которого они больше не видели и с которым не разговаривали, о девочке или мальчике, которые ускользнули от их внимания, подсели на наркотики, попали в дурную компанию или просто замкнулись в изоляции и больше никогда к ним не вернулись. Они призывали нас быть рядом с Джеффом, как они были рядом со своими детьми. Шари читала все эти письма, и я часто видел, как она сидела одна, а у ее ног были разбросаны стопки писем. Я читал очень мало, да и то только те, которые она оставляла мне, чтобы я мог прочесть. Я не хотел их читать, и мне было трудно понять, почему Шари в это влезла. Я не хотел сочувствовать этим людям или ассоциировать себя с ними. Однако Шари сочувствовала всем и каждому, и я видел, как это отразилось на ней. Она вышла за меня замуж, думая, что мы могли бы наладить мирную совместную жизнь. А в итоге оказалась живым воплощением всех страхов о том, что может пойти не так даже в самой обычной и тщательно упорядоченной жизни. Почти с самого начала беспорядок в моей первой семье влиял на наш брак. Эмоциональные потрясения, вызванные продолжающейся битвой за Дейва, ранние проблемы с алкоголизмом Джеффа, а затем его арест за растление малолетних, несомненно, были достаточными, чтобы отравить сердце любого брака. Конечно, выходя за меня замуж, Шари не рассчитывала на такой ад. Но теперь, вдобавок ко всему этому, ее затянул вихрь преступлений Джеффа, и по прошествии нескольких недель стало ясно, что она никогда не сможет вернуться к прежней жизни. Сама того не зная, без моего малейшего намека на это, выходя замуж, она попала в кошмар, который вряд ли когда-нибудь закончится. День за днем, по мере того как проходили месяцы, я видел, как напряжение этой новой реальности разъедает мою жену как физически, так и морально. Я видел, как ухудшалось ее здоровье, ее обычно жизнерадостное настроение сменилось мрачной покорностью судьбе. Я видел, как она не спала, видел, как она плакала, видел ее измученной и подавленной. Я не знал, как реагировать и что с этим делать. На моем втором браке пятнами стали проступать проблемы первого брака – только теперь корнем проблемы, отравляющей жизнь, была не Джойс, а преступления Джеффа. Меня захлестнуло всепоглощающее чувство беспомощности, и я ощущал, что становлюсь похожим на Джеффа, человека, которому нечего было дать миру, кроме тупого «мне очень жаль». * * * Я впервые вернулся к работе во вторник 6 августа. Несколько моих коллег выразили мне свое сочувствие и предложили любую помощь, которая может понадобиться. Другие признались, что были в замешательстве по поводу того, как им следует реагировать и что говорить. Третьи сразу приступили к своим обязанностям, полностью избегая этого вопроса. Один просто сказал: «На все воля Божья». Подразумевается, что это могло случиться с каждым отцом? Ну, вообще-то да. Могло. Чуть позже и Шари нашла в себе силы вернуться на работу. В ее офисе все было примерно так же, как у меня. Ее коллеги по работе небрежно поздоровались и разошлись по своим делам, делая вид, будто ничего не произошло. Конечно, это было понятно. Что они могли тут сказать? В общем, я снова нашел убежище в работе. Там было безопаснее, чем дома. Вихрь, круживший вокруг моего дома, вторгавшийся в мою жизнь письмами, которые я не хотел читать, телефонными звонками, на которые я не хотел отвечать, браком, который, как мне тогда казалось, снова распадается на части, – этот вихрь не дотягивался до моей лаборатории. Однако были и другие звонки, на которые я должен был ответить. У меня оставались обязанности сына. В течение нескольких недель после ареста Джеффа здоровье моей матери начало быстро ухудшаться как умственно, так и физически. Она уже не жила в семейном доме, где провела пятьдесят один год. Они с моим отцом вместе построили этот дом в 1939 году, но преступления Джеффа и их последующая дурная слава буквально выселили ее из него. Вскоре после ареста Джеффа маму, в целях обеспечения ее безопасности, перевезли в дом ее подруги. После этого она перестала ухаживать за садом, над которым трудилась большую часть своей жизни и в котором росли цветы, привезенные ею из родового поместья своей собственной семьи. Посещение моей матери во время ее болезни было изнурительным испытанием. Страдая теперь старческим слабоумием, она не могла приспособиться к своему новому месту жительства. Каждую ночь она искала лестницу, которая вела в спальню ее дома в Вест-Эллисе. Пока тянулись месяцы между арестом Джеффа и судом, я постоянно метался между сыновним долгом и отцовским. Случалось, я даже был посредником между моей мамой и Джеффом. Во время поездок в Милуоки я ездил из маминого дома к Джеффу в тюрьму. Однажды я попросил маму записать послание моему сыну. Теперь, очень слабая, с приходом и уходом сознания, моя мать трудилась над тем, чтобы записать последнее сообщение, которое она когда-либо передаст ему. Медленно, тяжело, очень слабым голосом моя мать произнесла слова в маленький диктофон, который я поднес к ее губам. «Я люблю тебя, Джефф», – сказала она. * * * 28 августа мы с Шари встретились с Бойлом и одним из его помощников, чтобы обсудить дело Джеффа. Это был первый раз, когда он видел Шари. Мы хотели выяснить, действительно ли Бойл собирался представлять интересы Джеффа на протяжении всего судебного разбирательства. Если это так, мы хотели знать характер его защиты и приблизительную стоимость адвокатских услуг. Встреча прошла не очень хорошо. Было видно, что Бойл осторожничал в ответах на многие мои вопросы. Он утверждал, что Джефф не хочет нас видеть, потому что смущен своими преступлениями. Было бы лучше, если бы мы не делали ничего, что могло бы усилить его стресс. Кроме того, Бойл, похоже, не смог определить окончательную стоимость своих услуг. Что касается защиты Джеффа, Бойл сказал, что он находится в процессе определения точной природы его преступлений. Он сказал, что опрашивал психиатров, психологов и судебных экспертов и что сможет наметить линию защиты только после того, как получит их мнение. После этого разговора я чувствовал себя сбитым с толку, не в силах понять, как я могу выступить в защиту Джеффа, если вообще могу. Возможно, сильнее, чем когда-либо, я чувствовал, что судьба моего сына окончательно ускользнула из моих рук. Я никогда не должен был встречаться с Джеффом наедине! Теперь его будущее, казалось, полностью зависело от других людей. Моей единственной задачей было «демонстрировать присутствие» как отца, терпеливо дожидаться слушания, а затем занять отведенное мне место в зале суда, такое же бессильное и, в некотором смысле, совершенно безликое, как мужской манекен, который Джефф когда-то спрятал в темном шкафу своей спальни в Вест-Эллисе. * * * К осени 1991 года мы с Шари так часто слышали, как моего сына называли монстром, упырем и демоном, что почувствовали, что пришло время высказаться, сообщив миру, что был и другой Джефф, маленький мальчик, который когда-то был таким же, как и другие маленькие мальчики. В каком-то смысле мы хотели воскресить этого мальчика, хотя ни в коем случае не оправдывали того, что сделал этот мужчина. В каком-то смысле мы также хотели поговорить с семьями жертв, чтобы дать им понять, что, «поддерживая» Джеффа, мы никоим образом не поддерживали то, что он сделал, но были так же напуганы его преступлениями, как и они. И вот 10 сентября мы согласились на наше первое телевизионное интервью. Оно состоялось на передаче «Инсайд Эдишн», которую вела Нэнси Гласс. Во время интервью я сказал, что чувствую очень большую ответственность за то, что сделал мой сын, наряду с «глубоким чувством стыда». Затем мой голос внезапно сорвался, я быстро потянулся за стаканом колы, стоявшим на столе рядом со мной, и отпил. Мои слова звучали несколько приглушенно, я продолжил, но мой голос все еще слегка дрожал. – Когда я отделяю себя от всего этого, – сказал я, – со мной все в порядке. – Вы прощаете своего сына? – многозначительно спросила мисс Гласс. – Это сложный вопрос, – ответил я. Помолчал и добавил: – Нет, я не могу сказать, что прощаю его. Когда я смотрю сейчас на это видео, я вижу очень сдержанного человека, одетого в синий костюм и темный галстук, человека, прячущегося за стеклом, человека, который не простит своего сына, который сильно, отчаянно хочет отмежеваться «от всего этого». Сколько не ищи любви в этом видео – ее там не найти. В нем можно найти только очень много огорчения. Я помню, как испытывал глубокое, сокрушительное чувство подавленности из-за жертв и из-за того, что ждало Джеффа и нас впереди. Просматривая видео, можно обнаружить человека, чья жизнь была ужалена стыдом, который хочет, чтобы прожекторы погасли, чтобы он мог вернуться в тень, но трудно найти отца, измученного горем и заботой. «Все это», от чего он хочет избавиться, как я теперь понимаю, это ужас – ужас от того, что сделал его сын. Очевидно, что это не очень лестное мнение о себе, особенно по сравнению с добротой и искренностью Шари, открытостью ее манер, очевидной заботой, которая исходила от нее. Тем не менее это было не то видение самого себя, которое я мог бы отрицать, и я уж точно не ожидал, что будет худшее. * * * Но очень скоро действительно был предложен вариант похуже. Правда, намного хуже. Два дня спустя, 12 сентября, шоу Джеральдо Риверы посвятило всю свою программу делу Джеффа. В душераздирающих подробностях Трейси Эдвардс рассказал о своем побеге из квартиры Джеффа и последующем аресте Джеффа. В его версии событий мой сын проявил себя не только как жестокий убийца, но и как психологически склонный к садизму. По словам Эдвардса, Джефф угрожал и терроризировал его, говоря, что намерен съесть его сердце. Появились некоторые родственники жертв – с разбитым сердцем, как и следовало ожидать, – оплакивающие смерть своих близких. Они с достоинством говорили о своей потере и с оправданным гневом – о том, как Джефф ускользал из рук правоохранительной системы, которая должна была пресечь его преступления гораздо раньше. Однако двое других гостей шокировали и ужаснули меня. Пэт Снайдер, бывшая знакомая из Огайо, которая ничего не знала о нашей семье и встречалась с Джеффом раза три, кратко назвала Шари «воплощением злой мачехи», что было самой обидной ложью, какую когда-либо говорил один человек о другом. Шари, которая смотрела шоу у себя в офисе, была ошеломлена появлением Снайдер, особенно в свете того факта, что она, Снайдер, звонила мне из Чарльстона, Южная Каролина, на предыдущих свиданиях, умоляя позволить ей написать книгу о Джеффе. Но гораздо хуже слов Пэт было обвинение человека, который говорил, скрываясь за ширмой. Он представился просто «Ником». «Ник» утверждал, что поддерживал длительные гомосексуальные отношения с Джеффом. Это началось в конце июня 1985 года и продолжалось в течение следующих двух месяцев. По словам «Ника», Джефф был ревнивым любовником, но не жестоким, и по мере того как отношения развивались, Джефф наконец открыл ему самую мрачную тайну в своей жизни – что якобы его отец «сексуально над ним надругался». Всего одиннадцать дней спустя «Ник», вышедший из-за ширмы, аккуратно одетый в белую куртку и синюю футболку, но в остальном полностью замаскированный, с накладными волосами и усами, повторил свое ужасное обвинение Филу Донахью. «Первый сексуальный опыт Джеффа, – сказал он, – был с его отцом». Джефф продолжал подвергаться сексуальному насилию, добавил «Ник», до шестнадцати лет. Мой сын немедленно подал письменные показания под присягой, отрицая, что я когда-либо сексуально домогался его или издевался над ним. Он также отрицал, что когда-либо встречался с «Ником». Но письменные показания Джеффа мало утешали. Это было обвинение из таких, которые нельзя опровергнуть. Можно было только жить с ним и с теми сомнениями, которые оно вызывало в умах как всего мира, так и людей, знакомых со мной. В кругу людей, среди которых я прожил всю свою жизнь, обвинение в растлении малолетних было самым тяжким. На работе мне казалось, что людей, с которыми я проработал много лет, внезапно обуревают сомнения по поводу меня. Внезапно я оказался уже не в роли преданного и страдающего отца, а в роли ужасного извращенца, который годами подвергал сексуальному насилию своего малолетнего сына. Внезапно я почувствовал, что сам стал обвиняемым, а не отцом обвиняемого, участником преступлений моего сына и будто бы их главной причиной. Повсюду я чувствовал эту перемену, повсюду ощущал ужасные сомнения и подозрения, которые сгущались вокруг меня. Взгляды окружающих, которые, вероятно, на самом деле ничего не значили, теперь казались мне зловещими, вопрошающими и обвиняющими. Меня охватила своего рода паранойя. Я удивлялся, как люди, если они принимали это за истину, могли вообще поверить в такие ужасные вещи обо мне. Эта мысль была причиной моего помешательства, потому что я не мог быть уверен, что тот или иной человек не думает обо мне в таком ключе. Я чувствовал, что потерял свою идентичность как отца и обрел вместо нее какую-то другую. И, что самое ужасное, у меня не было возможности доказать, что все это ложь, что «Ник» – самозванец. Даже опровержения Джеффа, последовавшие незамедлительно, не смогли изменить атмосферу, которая воцарилась вокруг меня. Именно в таком настроении я и ожидал суда над Джеффом. Из моего собственного дома, шатавшегося под натиском вторжений извне и ужасных трений изнутри, я выходил во внешний застывший мир, где вообще ничего не казалось определенным. В детстве я всегда чувствовал себя странно беспомощным; теперь я чувствовал, что никому не могу помочь сам. Хотя в ближайшие месяцы Шари предстояло отдать этому миру еще больше, она уже отдала все, что я мог от нее ожидать. Поскольку по натуре она была гораздо более чувствительной, чем я, она и страдала гораздо больше, чем я, даже с самого начала, и даже несмотря на то, что Джефф не приходился ей (по крайней мере биологически) сыном. Тем не менее она всегда относилась к Джеффу как к родному человеку, и мне было совершенно ясно, что она рефлексировала по поводу его юношеского одиночества и изоляции гораздо больше, чем я когда-либо. Кроме того, после убийств она сочувствовала жертвам и их семьям больше, чем я вообще был способен чувствовать. И все же, несмотря на очевидные страдания Шари, я чувствовал, что у меня нет собственного ресурса, который я мог бы дать ей, ни эмоционально, ни интеллектуально. В гораздо большей степени, чем я сам тогда понимал, и в гораздо большей степени, чем я когда-либо ожидал понять или признать, я был странно разобщенным человеком, ограниченным в своей способности отвечать чувством на чувства другого. Я был человеком, часто смущенным собственной недостаточной отзывчивостью, и временами даже сбитый с толку тем, что смутно распознал как онемевшие, пустые или раненые пространства в моей собственной душе; пространства, которые при определенных обстоятельствах вполне могли породить действия, с которыми я все еще боялся столкнуться. Взрослеющий Джефф в пятнадцать лет. Бат, Огайо Джеффу почти семнадцать, незадолго до того, как он остался один в доме. Бат, Огайо