Глава десятая Суд над Джеффом начался 30 января 1992 года. В течение двух недель рассмотрения его дела мы с Шари жили в отеле в западной части города, зарегистрировавшись под вымышленными именами. Не скажу какими – мы иногда пользуемся ими и сейчас. Дом моей матери к тому времени опустел и был выставлен на продажу, хотя интереса к нему было мало, учитывая то, что происходило в его подвале. Каждый день фургон мотеля высаживал нас на некотором расстоянии от здания суда, и мы с Шари проделывали остаток пути пешком. Таким образом мы скрывали место нашего пребывания от прессы. Первый день суда был шокирующим и тревожным откровением: безумие репортеров, толпы, резкий свет, торчащие микрофоны… При первом нашем появлении на улице на нас обрушивался рой репортеров, выкрикивая вопросы: «Вы встречались с Джеффом? Что говорит Джефф? Как вы относитесь к тому, чтобы сесть за стол с семьями жертв?» На самом деле это были не вопросы – им нужна была даже не заключенная в ответах информация, но вообще хоть какая-нибудь реакция. Они жаждали звука наших голосов, выражений наших лиц, вообще хоть что-нибудь, запечатленное на пленке, что потом можно будет вставить в уже задуманные документальные фильмы. Окруженные толпой людей и ошеломленные вспышками фотокамер, мы с трудом поднялись по лестнице, а помощники шерифа иногда выбегали вперед, чтобы сопровождать нас до входа в зал суда. Оказавшись внутри, мы увидели, что городские и государственные чиновники приложили огромные усилия, чтобы обеспечить безопасность собрания. У входа в зал суда была установлена рамка металлодетектора, за которой собаки вынюхивали возможную взрывчатку. Зал суда перегораживал восьмифутовый барьер из пуленепробиваемого стекла. Он отделял ту часть, в которой должен был проходить собственно судебный процесс, – судейскую скамью вместе со столами обвинения и защиты – от зрительских мест, что должно было защитить Джеффа, если кто-нибудь из зрителей сумеет пронести пистолет. В дополнение к этой мере безопасности по всему помещению были расставлены помощники шерифа – молчаливые, профессионально просматривающие зал полицейские с руками на кобурах пистолетов. В целом и здание, и зал суда создавали впечатление вооруженного лагеря. Мне все еще казалось непостижимым, странным и нереальным, что все эти приготовления, такие масштабные и такие дорогостоящие, были вызваны чем-то, что сделал мой сын. Для меня все еще было невозможно соединить его пассивность и безликость, монотонность его речи и невыразительность его личности с бурной деятельностью, которая меня окружала. Оказавшись в зале суда, мы заняли отведенные нам места, последние два в правом ряду, прямо напротив судейской скамьи. Нам порекомендовали не приходить на суд, поскольку наши жизни могли подвергнуться опасности. Однако ни Шари, ни я не могли этого сделать – не могли же мы показать Джеффу, что мы его бросили. Слева от нас сели семьи жертв – они заполнили более сорока мест. В тот первый день мы не увидели ничего, кроме ужаса, ненависти и отвращения на лицах отцов, матерей, сестер и братьев людей, убитых моим сыном. Сперва рядом с нами села маленькая чернокожая женщина, но потом, будто осознав, кто мы, поспешила отсесть. Никто не хотел к нам приближаться. Джеффа ввели в зал суда помощники шерифа. На нем была мятая коричневая куртка, слишком маленькая для его роста, из-за чего он выглядел потрепанным и неопрятным. Его волосы были взъерошены, на лице виднелась щетина. Он выглядел подавленным и излучал чувство смущения, а также глубокого и беспомощного раскаяния. Несмотря на откровенность его признания, на долгие часы, которые он уже провел у разных психиатров, несмотря на мучительный и убийственный свет, который он пролил на самые темные стороны своей жизни, он все еще выглядел пристыженным в присутствии своего отца. Поскольку Джефф уже признал себя виновным по различным обвинениям в убийстве, выдвинутым против него, цель судебного разбирательства состояла в том, чтобы определить, был ли он невменяем, когда совершал их. Речь не шла о его вине или невиновности, а только о том, будет ли он помещен в тюрьму или в психиатрическую лечебницу. На момент суда я знал только то, что было обнародовано в прессе. В беседах со мной Бойл не вдавался в подробности дела, многое скрыв от меня. И поэтому именно судебный процесс открыл мне глаза, и день за днем, по мере того как он продолжался, я обнаруживал, что мне приходится сталкиваться с актами насилия еще более извращенными и ужасающими, чем сами убийства. – Я обязан довести до вашего сведения каждый отдельный аспект жизни и поведения мистера Дамера, – начал Бойл в своем первоначальном заявлении перед присяжными. И каждый отдельный аспект жизни и преступлений моего сына был представлен в течение следующих двух недель. Ничто не было упущено, ни одна жуткая деталь. День за днем и обвинение, и защита уводили всех, кто их слушал, в кошмарный мир ужасных подростковых фантазий, мир, который неизбежно вел к тем невыразимым вещам, которые совершил мой сын. К убийствам. К расчленению. Ближе к концу – к каннибализму. Явный ужас преступлений Джеффа, тошнотворная грязь, в которой он жил в квартире 213, сами по себе были для меня ошеломляющими, невообразимо гротескными и ужасающими. Одна мучительная деталь следовала за другой, пока мы с Шари сидели, застыв на месте, порой не в силах поверить в то, что слышали, и в то же время не в силах отрицать, что это правда. В течение всего судебного процесса, пока я сидел на своем месте, глядя прямо перед собой, я чувствовал, что описываемые действия принадлежат кому-то, кого я никак не мог знать, не говоря уже о том, что они принадлежат кому-то, кого я привел в этот мир. Я не чувствовал никакой связи с теми невыразимыми вещами, которые описывались в зале суда, в то время как жужжали камеры, а десятки репортеров строчили свои заметки, рассказывая об этих ужасных вещах всему миру. То, что описывали команды защиты и обвинения, я мог воспринимать только отстраненно, как какой-то фильм ужасов. Мой сын жил в отвратительном мире, но я не видел в этом мире ничего общего с моим. Да, это был самый настоящий фильм ужасов. Который я не хотел смотреть, стремясь убежать из кинозала, – но который меня заставляли смотреть. Из-за этого чувства отстраненности по завершении заседания я знал о сыне не больше, чем до начала процесса. Я присутствовал на суде как невинный свидетель, и мои мысли были сосредоточены на технических аспектах аргументации защиты, ее попытках доказать невменяемость Джеффа. И вот на протяжении всех двух недель судебного разбирательства я смог разложить каждый отдельный ужас по аккуратным категориям физических или психологических доказательств. Таким образом, я убедился, что каждый предмет и каждое явление были связаны исключительно с Джеффом в совершенно техническом смысле, как часть вещественного доказательства на суде, а не как человеческий факт и, конечно же, не как часть более масштабной истории, которая также была моей. И только гораздо позже я начал переосмысливать не только свои отношения с Джеффом, но и те импульсы, которые переполняли его, и те поступки, которые он совершал. Только тогда я начал осознавать, что были области ума моего сына, его склонности и извращения, которые присутствовали и во мне всю мою жизнь. Конечно, Джефф умножил эти черты в геометрической прогрессии, его сексуальные извращения порождали действия, которые были за пределами моего понимания и далеко за пределами моих возможностей. Тем не менее я мог видеть их отдаленные истоки в себе и постепенно, со временем, действительно начал видеть своего сына гораздо глубже, чем себе представлял раньше. Например, когда я узнал о детских фантазиях Джеффа, мне стало ясно, что они не всегда полностью отличались от моих собственных. Будучи еще подростком, Джефф был потрясен и встревожен странными мыслями и фантазиями, импульсами, которые были ненормальными и в какой-то степени граничили с насилием. Например, ему неоднократно снились сны об убийстве. Как и мне, обычно после нападений хулиганов. Примерно с восьми лет и вплоть до двадцати с небольшим меня периодически охватывало ужасающее ощущение чего-то, что я помнил, но не испытывал непосредственно. Находясь во власти этого нереального воспоминания, я внезапно просыпался с пугающим чувством, что я кого-то убил. Проснувшись, я не смог бы вспомнить ни одной детали убийства, но был убежден, что оно произошло. Несмотря на то что я не видел самого преступления, никаких физических деталей, ни убитых тел, ни оружия, ни забрызганных кровью помещений для убийств, я тем не менее не мог встряхнуться от убеждения, что я кого-то жестоко и бессмысленно убил. Ощущение длилось не более минуты или около того, но в течение этого ужасного промежутка, когда я буквально зависал между фантазией и реальностью, я был в ужасе от того, что мог натворить. Я чувствовал себя потерянным, как будто вышел из-под контроля и в этот момент совершил что-то ужасное. Приливы жара охватывали меня с такой сокрушительной силой, что даже став взрослей, я все еще мог помнить ужас, охватывавший меня в те моменты, когда я внезапно просыпался, убежденный, что убил кого-то, но не понимающий кого, где и зачем; не помнящий, убил ли из пистолета, ножом или голыми руками, но уверенный – я сделал это. Когда я позже вспоминал и переосмысливал прозвучавшее в зале суда описание убийства Джеффом Стивена Туоми, именно этот детский сон вместе с сопутствующим ему чувством беспомощности и ужаса внезапно вернулся ко мне с поразительной ясностью и силой. Стивен Туоми был родом из маленького городка в Мичигане. Ему было двадцать пять лет. 27 ноября 1987 года он уволился с работы поваром в ресторане Джорджа Уэбба. Он работал там с сентября, всегда в третью смену, ту, которая заканчивалась в шесть утра. Клуб «219» на другой стороне улицы только что закрылся, и Туоми подошел пообщаться с мужчинами, собравшимися у здания. Именно там, перед клубом, он познакомился с моим сыном. Через несколько минут после встречи Джефф и Туоми отправились в отель «Амбассадор». Они продолжили пить, а потом оба отключились. Это было все, что Джефф смог вспомнить, кроме того, что, когда он проснулся на следующее утро, он обнаружил, что лежит на обнаженном теле Туоми. Согласно собственному рассказу Джеффа, он поднялся с его тела, затем в ужасе посмотрел вниз и заметил, что изо рта Туоми тянется кровавый след, его грудь была пробита, а вся верхняя часть тела была черно-синей. Очевидно, Джефф забил его до смерти. Но Джефф ничего об этом не помнил. Совсем ничего. Он проснулся, как иногда просыпался и я в юности, с ужасной уверенностью, что совершил убийство. Единственная разница заключалась в том, что Джефф действительно это сделал, действительно совершил то, чего я только боялся. Я просыпался в панике, и видение вскоре исчезало. Джефф проснулся в кошмаре, у которого не было конца. Позже, после ареста, когда Джефф во всем признался: во всех убийствах, во всем противоестественном кошмаре, который он творил, он будет продолжать настаивать на том, что ничего не помнит об обстоятельствах убийства Стивена Туоми. Он утверждал, что поднялся с тела Туоми и, осознав его смерть, был охвачен шоком и ужасом. Возможно, единственный во всем мире, я чувствовал, что точно знаю, о чем он говорил, потому что это случилось и со мной. Единственная разница заключалась в том, что я проснулся от кошмара, а мой сын хоть и проснулся, остался в нем навсегда. Описание событий, связанных с убийством Стивена Хикса, вызвало иные, но не менее тревожные ассоциации. Джефф подобрал Хикса 18 июня 1978 года. Он был за рулем машины Джойс и заметил Хикса. Тот ехал автостопом и голосовал у обочины. Хикс стоял без рубашки, по пояс голый, и именно это сразу привлекло Джеффа. Он остановил машину, предложил подвезти Хикса, а затем отвез его в дом на Бат-роуд. В доме Джефф предложил гостю пиво и марихуану. Хикс угостился и тем, и другим. Он также рассказал, что встречается с девушкой, что, без сомнения, положило конец всякой надежде моего сына на гомосексуальную связь. Некоторое время спустя Хикс попытался уйти, и именно тогда Джефф схватил стальной стержень штанги из своего шкафа и убил его. Позже, когда я вспоминал воссоздание в зале суда этого первого убийства моего сына, мне стало ясно, что именно перспектива ухода Хикса заставила Джеффа перейти черту. Этот страх перед тем, что люди оставят его, лежал в основе всех убийств Джеффа. В общем, Джефф просто хотел «удержать» людей с собой надолго, постоянно держать их в пределах своей досягаемости. Он хотел сделать их буквально частью себя, постоянной частью, совершенно неотделимой от него самого. Это была мания, которая началась с фантазий о неподвижных телах и перешла к его практике накачивания людей наркотиками в банях, затем к убийствам и, наконец, к каннибализму, с помощью которого Джефф хотел гарантировать, что его жертвы никогда его не покинут, что они навсегда теперь станут частью его самого. В своей собственной жизни я понял, что у меня имелся такой же сильный страх быть брошенным, страх настолько глубокий, что породил множество необъяснимых в противном случае поступков. Это началось, когда я был маленьким мальчиком, и моя мать легла в больницу на операцию. В этот период мои тетя и дядя приходили к нам домой, чтобы заботиться обо мне, но их присутствие не облегчило то глубокое чувство изоляции и заброшенности, которое я до сих пор помню. Мама рассказывала со слов дяди и тети, что я захандрил и впал в уныние, пока она не вернулась. В течение многих недель я непрерывно и безутешно плакал, охваченный детской депрессией, длившейся долгое время. Вскоре после того как мама выписалась из больницы, у меня развилось сильное заикание. Я помню, как топал ногами на кухне, пытаясь выдавить из себя слова. Папа водил меня на специальные занятия, чтобы преодолеть это постыдное недомогание. Дети в школе смеялись надо мной, но в конце концов самоотверженность моего дорогого отца и занятия у логопеда положили конец заиканию. Я могу только представить, по какому пути могла бы пойти моя жизнь, если бы этот болезненный страх перерос в патологию. Кем бы я мог стать и до каких извращений я бы дошел, если бы у меня развилась такая же психотическая потребность в том, чтобы все вещи и явления вокруг меня должны были быть статичными, недвижимыми, без собственной воли. Неужели я тоже стал бы превращать людей в «вещи», которые желал бы «сохранить»? Хотя я, конечно, никогда не доходил до такой крайности, мне казалось, что я достигал крайностей других. Я безнадежно цеплялся за первый брак, который был глубоко испорчен. Я цеплялся за рутину и привычки своего мышления. Чтобы направлять свое поведение, я цеплялся за четко определенные личные роли. Меня поразило, что я цеплялся за все эти вещи, потому что они давали мне глубокое чувство постоянства, чего-то, что я мог «сохранить». Возможно, я цеплялся за свои роли отца и сына по той же причине, потому что они привязывали ко мне и мою мать, и моих сыновей, не давали им возможности уйти. В каком-то смысле я посвятил свою жизнь поиску стратегий, с помощью которых я мог бы удерживать вещи вечно, постоянно держать их в пределах своей досягаемости. Однако еще более важным было чувство контроля, которое породила во мне моя собственная потребность в постоянстве и стабильности наряду с сопутствующим страхом перед чем-либо, что я не мог контролировать. Когда я переосмысливал преступления моего сына, темы постоянства и контроля возникали и исчезали, как две темные нити, их пересекающиеся линии образовывали сеть, которая скрепляла все остальное вместе. Через несколько месяцев после суда, когда я уже делал попытки проникнуть в сознание Джеффа, я начал изучать показания психиатра, данные им на суде, но на этот раз в манере, которая значительно отличалась от того, когда я просто слушал их на процессе. В то время я отбросил их, считая просто техническими доказательствами, наблюдениями, которые не имели существенного отношения к моей собственной жизни. Таким образом, я смог дистанцироваться от того, что в противном случае могло бы свидетельствовать о чертах не только Джеффа, но и самого меня. Но как только я начал исследовать свои собственные связи с Джеффом, впервые проявились тревожные последствия показаний психиатра. Вскоре мне стало очевидно, что тема контроля играла важную роль почти во всех аспектах натуры Джеффа. Этот факт неоднократно озвучивали в суде как защита, так и обвинение, и все же, услышав его впервые, я просто не понял его значения. Я отнесся к этому как к еще одному свидетельству общего безумия Джеффа и махнул на этот факт рукой, отвергнув его как еще один винтик в сумасшедшем механизме его тяжелого психического заболевания. Но, как я теперь понимаю, это было нечто большее, чем просто шестеренка. Это была жизненно важная часть мотора, который двигал его вперед, и это было видно почти во всем, что он делал. Даже первые фантазии Джеффа были связаны с контролем. Больше всего на свете он мечтал «возлежать» с кем-то абсолютно спокойным. Он не хотел, чтобы люди, населявшие его фантазии, хоть в чем-то его стесняли. Он не хотел, чтобы они навязывали ему свои собственные сексуальные потребности. Вместо этого он хотел полностью контролировать их и был готов использовать насилие, чтобы получить над ними этот контроль. Например, в первый раз, когда Джефф действительно намеревался вступить в сексуальные отношения с другим человеком, он носил с собой бейсбольную биту. Он увидел бегуна трусцой, и тот ему понравился. Впоследствии он сидел в засаде, надеясь поймать бегуна, когда тот пронесется мимо него, оглушить его до потери сознания, а затем «возлечь» с ним прямо на земле. Еще позже, когда он начал часто посещать бани, он накачивал наркотиками мужчин, которых встречал там, затем ложился рядом с ними и слушал их сердца и желудки, сводя их индивидуальность к простым частям и функциям, к звукам, которые исходили из их тел после того, как он сделал невозможным для них говорить. По мере того как его мания контроля усиливалась, она начала функционировать как необходимый элемент его сексуального удовлетворения. Настолько, что в подавляющем большинстве случаев он не мог достичь оргазма, если только его партнер не был без сознания. Но даже одурманенные наркотиками люди в конце концов приходили в себя и снова начинали проявлять свою собственную волю. К тому времени у Джеффа развилась такая психотическая потребность в контроле, что само присутствие чужой жизни он стал воспринимать как угрозу. Поэтому он стал задумываться о мертвецах. Он просмотрел колонки некрологов, нашел объявление о похоронах восемнадцатилетнего юноши, задумал выкопать труп и принести его домой, чтобы насладиться тем уровнем контроля, который можно получить только над мертвым телом. К тому времени у него в душе не осталось никаких мыслей и желаний, кроме фантазий о полном контроле. Он разработал грубую научную схему лоботомии мужчин, которых он уже накачал наркотиками, но которые, если не подвергнутся лоботомии, скоро придут в сознание – состояние, которое Джефф считал неприемлемым для другого человеческого существа. Поэтому, пока они были еще живы, мой сын сверлил отверстия в их черепах и вливал соляную кислоту в их мозг. Обычно жертвы такого эксперимента умирали немедленно, хотя один из них прожил целых два дня. Идея Джеффа создать «зомби» так и не сработала, но у него было еще много планов. У него все еще были мертвые тела его жертв, тела, которые он мог избавлять от плоти или потрошить, сохраняя одни части и пожирая другие, но всегда для того, чтобы удовлетворить свою потребность в полном контроле. Каким бы странным это ни казалось мне сейчас, когда я сидел на суде и слушал все эти вещи – все эти ужасные доказательства безумия моего сына и преступлений, которые вытекали из него, – я не мог видеть ничего, кроме их гротескности и извращенности. Конечно, я не мог тогда даже начать осознавать, что те же самые потребности и импульсы прожили во мне призрачную полужизнь. Но это было так. Они были во мне почти с самого начала моей жизни. Ко мне вернулись отрывки одного детского воспоминания. Оно было связано с маленькой девочкой по имени Джуни, которая жила через дорогу от нас, когда мне было лет двенадцать или тринадцать. Однажды днем я привел ее к себе в спальню, зажег свечу, сел перед ней и начал бормотать фразы типа «тебя клонит в сон», которые выучил из книг и магнитофонных записей. Я тогда по-детски увлекся темой гипноза, видя в нем мистическую силу, с помощью которой я мог бы контролировать людей. Это позволило бы мне превратить их в загипнотизированных зомби, чтобы я мог делать с ними все, что захочу. Джуни была моим первым экспериментом, и когда я привел ее в свою комнату в тот день, я намеревался наложить на нее заклинание, чтобы полностью контролировать ее. С этой целью я сказал Джуни смотреть на свечу, и она покорилась. Я сказал ей закрыть глаза в нужный момент, и она так и сделала. Я сказал ей дышать глубоко, и она подчинилась. Я сказал ей поднять руки над головой. Она немедленно повиновалась. Я помню, что испытал восторг, наблюдая за ней, помню, что почувствовал себя по-настоящему сильным, по-настоящему командующим другим человеческим существом. Джуни делала все, о чем я просил. Она была загипнотизирована! Она была моей! В будущем я часто пересказывал эту историю, но всегда легкомысленно, как будто это была не более чем детская шалость, мальчишеский способ «заполучить» девочку. Таким образом, когда позже я разобрался в этой истории, мне стало ясно, что сам этот поступок свидетельствовал о куда более мрачных наклонностях, чем я когда-либо мог себе представить. Конечно, я хотел загипнотизировать Джуни, чтобы иметь возможность контролировать ее, но я так же хотел этого контроля, чтобы «поступить с ней по-своему». Потребность в контроле являлась, по крайней мере частично, сексуальной потребностью. И вот теперь, когда я вспоминаю этот случай, я больше не могу воспринимать его как простую детскую шалость безобидного маленького мальчика, балующегося «магией». Вместо этого я помню чувство власти, охватившее меня, когда Джуни погрузилась в свой транс. Я помню, как сильно мне нужно было контролировать ее и как сильно я наслаждался, пусть и ненадолго, чувством этого контроля, ощущением отдачи команд и немедленного их выполнения. Я вспоминаю это как событие в моей психологической истории, которое показывает, как сильно, даже будучи мальчиком, я стремился контролировать других людей, и каким беспомощным часто чувствовал себя в окружении тех, кого контролировать не мог, и на что был готов пойти, чтобы достичь полного господства над другим человеческим существом. Оглядываясь назад на собственное детство, я вижу в нем повторяющийся мотив собственного всепроникающего чувства бессилия, того ужасного ощущения неспособности сделать хоть что-то правильно, отсутствия контроля за происходящим, и как следствие – неспособности взять на себя ответственность. Больше всего в детстве меня мучила уверенность в том, что я физически слаб и интеллектуально неполноценен. В детстве я был ходячим воплощением стереотипа о слабом тощем мальчике, которого в последнюю очередь берут в любую спортивную команду. Я был учеником начальной школы, над которым издевались, ребенком, которого легко было напугать, ребенком в очках, которого дразнили «четырехглазым». В старших классах я был парнем, которого девушки почти не замечали, разве что смотрели из любопытства, как на экспонат, парнем, у которого даже не было свиданий, пока ему не исполнилось восемнадцать; парнем, который наконец решил, что «отличное тело» – это то, чего хотят девушки, и который затем методично приступил к его созданию, тренируясь три раза в день, пока ему на смену не пришел кто-то другой. Но если, в конце концов, я смог чувствовать себя менее физически неполноценным, мое чувство интеллектуальной неполноценности оставалось очень глубоким и тревожным. И отец, и мать оба были школьными учителями и разделяли систему ценностей школьных учителей. В их картине мира критерием правильности выбранного пути, да и просто общей компетентности, была хорошая школьная успеваемость. Но я был обычным учеником и учился медленно, особенно по математике. Начиная с первого класса мои родители пытались помочь мне в учебе, дополнительно занимаясь со мной дома. Отец потратил на эти занятия бесчисленное количество часов. Мама тратила почти столько же времени на изготовление карточек-перевертышей по сложению и вычитанию, умножению и делению, а также на постоянные викторины. Идея, которую я развил в себе, заключалась в том, что я должен «переусердствовать» во всем, или в противном случае буду неудачником. Другие дети могли ловить все на лету, но я чувствовал, что мне не так повезло. Хотя мама никогда не хотела этого и только пыталась помочь мне, в те ранние годы меня переполняло чувство личной некомпетентности. Это стало еще более очевидным благодаря ее экстраординарной способности самоутверждаться и брать на себя ответственность за происходящее. Однажды она отругала моего тренера по бейсболу в Младшей лиге перед всей командой за то, что он не поставил меня на подачу. Это был впечатляющий командный тон разговора, который иногда демонстрировался в «Каб Скаутс»[17] и других подобных мероприятиях. В сравнении с такой мощью я, естественно, считал себя слабаком и неумехой. Неудивительно, что в результате у меня начало развиваться чувство почти полного бессилия. Однако еще более красноречивой была склонность моей матери заканчивать дела за меня до того, как у меня появлялся шанс завершить их самостоятельно. Я начинал какое-нибудь дело, работая над ним медленно, как делал всегда, и вдруг появлялась моя мать и несколькими быстрыми усилиями, мысленными или физическими, заканчивала его за меня. Несмотря на то что она делала это с любовью и заботой, ее действия только сильнее укрепляли мое представление о себе как о медлительном и неумелом человеке, заставляя меня сомневаться в своей способности доводить до конца даже самые простые задачи. Я думаю, что именно поэтому, чтобы избавиться от собственного разъедающего и приводящего в бешенство чувства беспомощности и неполноценности, я начал тяготеть к насилию. В подростковом возрасте я начал делать бомбы. Еще учась в старших классах, я заказывал по почте определенные химикаты, которые были слишком опасны, чтобы их можно было купить в готовом наборе по химии в универмаге. Когда они прибыли, я сделал взрывоопасную смесь, которую можно было привести в действие ударом, то есть бросив ее или уронив. Затем я высыпал взрывчатый порошок в самодельную трубку с картонным дном. Одну из этих получившихся в итоге адских машин я использовал, чтобы сбить мальчика с велосипеда. Другую отдал Тому Юнгку, и тот бросил ее с лестницы на третьем этаже школы. Взрыв был настолько громким, что группа учителей и директор собрались в коридоре, удерживая учеников на случай, если взрыв повторится. Школьное начальство так и не прознало, кто изготовил или применил бомбу, но ученики прекрасно все знали, и я купался в лучах славы и какого-то опасливого уважения – ведь я смог создать такое мощное оружие. Конечно, многие подростки творят подобные опасные глупости, но я отдаю себе отчет в том, что создавал и использовал эти бомбы в очень мрачном расположении духа. Это было вызвано потребностью самоутвердиться, чувствовать себя кем-то, от кого исходит опасность, а не жертвой. Я был измучен чувством физической и интеллектуальной неполноценности, и бомба дала мне отличное чувство контроля. Угрожая использовать такое оружие и демонстрируя готовность использовать его, я мог бы дать миру понять, что со мной шутки плохи, что я не слабый, тупой, тощий коротышка, каким все меня представляли. Бомба сделала меня грозным, и при этом она также сделала меня видимым. С бомбой я больше не был безликим ничтожеством. С годами, конечно, я забросил идею бомб. Я нашел другие способы самоутвердиться и контролировать других людей. Я разработал другие, менее опасные стратегии, но временами даже они казались мне не менее отчаянными, чем предыдущие; в такой же степени вызванными чувством неполноценности и неистовой потребностью контролировать каждый аспект своей жизни. В молодости я стал качаться, чтобы обрести физическую силу. В колледже я неустанно получал одну степень за другой, пока наконец не получил докторскую степень, свою претензию на интеллектуальную мощь. С помощью этих вещей я вырвался из ловушки своего детства, оставив бомбы и гипноз позади, как забытые игрушки.