Естественно, сейчас, под грузом жизни и преступлений моего сына, эти образы детства часто возвращаются ко мне. Но уже видятся не так невинно. Сейчас мои детские воспоминания заперты в той же мрачной камере, что и у Джеффа, погружены в тот же неизбывный ужас, омрачены теми же вопросами. Когда я мечтал об убийстве, делал бомбы и гипнотизировал юную девочку, дрожала ли моя рука у двери комнаты, в которую позже вошел мой сын? Когда я терялся в фокусах, в песнопениях и заклинаниях, было ли это чем-то большим, чем мальчишеское увлечение неизведанными вещами? Когда я подключил провод к дивану в своей гостиной, чтобы нанести сильный удар током любому, кто сядет на него, был ли это просто розыгрыш? Были ли все эти и многие другие вещи не более чем обычными детскими шалостями или некоторые из них на самом деле – ранние проявления чего-то опасного во мне, чего-то, что, возможно, в конце концов могло бы соединиться с моей сексуальностью и превратить меня в мужчину, которым стал мой сын? Финальное место пребывания – тюрьма округа Колумбия, Портидж, штат Висконсин. Фото сделано во время визита в апреле 1993 года, остальные сокамерники за кадром Глава одиннадцатая Суд над Джеффом закончился в пятницу 14 февраля 1992 года. В своем заключительном слове Бойл еще раз попытался показать, что, хотя Джефф и совершал ужасные поступки, он совершал их в состоянии безумия. Бойл утверждал, что, хотя Джефф знал, что натворил, он не мог себя контролировать. Прокурор, конечно, опротестовал заявление защиты о невменяемости как уловку, с помощью которой Джефф мог избежать ответственности за свои деяния. В субботу, 15 февраля, в начале пятого мы с Шари вернулись в зал суда, чтобы выслушать вердикт присяжных. Зачитывался пункт за пунктом, и вердикт оставался прежним. Джефф не страдал никакими психическими заболеваниями, и потому способен нести полную ответственность за свои преступления. Раздались одобрительные возгласы со стороны семей жертв, а также других зрителей в зале суда. Мы с Шари сидели молча, стараясь сохранять невозмутимые выражения на наших лицах. Несмотря на первоначальную напряженность, наши отношения с семьями жертв улучшились за предыдущие две недели судебного процесса. Однажды, во время перерыва в слушаниях, миссис Хьюз, мать Тони Хьюза, обратилась к нам, заверив нас, что не держит на нас зла, что не винит нас за то, что сделал Джефф. Мы с Шари обняли ее и выразили наше огромное сочувствие по поводу того, что случилось с ее сыном. В дополнение к миссис Хьюз преподобный Джин Чэмпион также обратился к нам, пытаясь преодолеть разрыв между нами и семьями жертв. Но напряжение снова начало нарастать, когда судебный процесс близился к концу, и только усилилось, когда подошел день вынесения приговора. Это был понедельник, 17 февраля 1992 года. Джефф прибыл, одетый в ярко-оранжевую тюремную одежду. Он занял свое место перед судьей и стал ждать заявлений потерпевших – процедура, которая позволяет жертвам преступлений обращаться непосредственно к судье до вынесения им приговора. В течение следующих нескольких минут мы с Шари выслушивали рассказы людей о том, что мой сын творил с их близкими. Миссис Хьюз, мать Тони Хьюза, держалась с большим достоинством. Она рассказала о своем сыне, а затем изобразила жест, означающий «Я люблю тебя». Другие родственники жертв держались так же. Они говорили о своей потере, о том, как сильно они любили своих сыновей или братьев, которых мой сын отнял у них, как сильно по ним скучали. Многих переполняли эмоции – нормальные человеческие реакции, – но в то же время они строго держали себя в руках. Только Рита Изабель, сестра Эррола Линдси, вышла из себя. Выкрикивая непристойности, она вышла из-за трибуны и бросилась на Джеффа. Судебные приставы скрутили ее, и после этого судья прекратил дальнейшие заявления. Затем заговорил Джефф, его голос был очень тихим. – Мне очень жаль, – сказал он. * * * После вынесения решения Джеффа срочно доставили обратно в библиотеку, примыкающую к кабинету судьи. Нам разрешили повидаться с ним всего несколько минут. Он был глубоко шокирован, дрожал и чуть не плакал. Он явно ожидал заключения в психиатрической лечебнице и был потрясен перспективой оказаться в тюрьме. У нас было десять минут, чтобы попрощаться с Джеффом. Впервые я увидел его страх отправиться в тюрьму, а не в психиатрическую лечебницу. Мы обняли его, сказали, что любим, и я помолился за всех нас. Затем в другой комнате мы дожидались, пока зал суда очистится, и мы сможем безопасно покинуть здание. Помощник шерифа вручил мне прозрачный пластиковый пакет, в котором лежала одежда Джеффа. Мы вышли через лабиринт коридоров и лестниц, пока нас, наконец, не провели через кухню и не усадили в машину шерифа без опознавательных знаков, которая увезла нас подальше от безумства репортеров. Скорость, с которой все это закончилось, была ошеломляющей и, возможно, даже немного разочаровывающей. В одно мгновение все было кончено. Быстрое прощание – и мой сын исчез. * * * В конце суда над Джеффом, осуждения и вынесения приговора, я полагаю, мы с Шари ожидали, что наша жизнь вернется к чему-то, что хотя бы отдаленно напоминало норму. Мы дали последнее интервью на «Инсайд Эдишн». Во время интервью Шари оплакивала горе родственников жертв. Я тоже выразил свое сожаление, но затем предположил, что безумие моего сына вполне могло быть вызвано прописанными Джойс лекарствами, которые она принимала во время беременности. (Хотя, конечно, скорее всего, лекарства никак не повлияли на внутриутробное развитие Джеффа, никто никогда не занимался исследованиями возможных генетических изменений во время зачатия и на ранних стадиях беременности, вызванных ими.) Очевидно, что в то время любое более глубокое понимание моих взаимоотношений с Джеффом, эмоциональных или родственных, все еще было мне недоступно. Тем временем Джеффа отправили в тюрьму округа Колумбия, расположенную в одиннадцати часах езды от нашего дома, под Акроном. Мало-помалу, по мере того как шли недели, в прессе появлялось все меньше статей, все меньше эпизодов в новостях. Я вернулся к своей работе, а Шари – к своей. Время от времени мы по-прежнему получали странные телефонные звонки, и мы по-прежнему получаем добрые, сочувствующие письма. Я поддерживал связь с Джеффом, несмотря на расстояние, стараясь помогать ему всем, чем только мог – это был и мой отцовский долг, и мое личное желание. Я также счел нужным сменить его адвоката. Предстояло слушание в Акроне, в ходе которого он намеревался признать себя виновным в убийстве Стивена Хикса. Поскольку убийство произошло в Огайо, его не могли судить в Висконсине. На этом процессе представлять интересы Джеффа были наняты Роберт и Джойс Мозентеры. Я не видел, как мог бы помочь Джеффу чем-то еще. Теперь он был полностью в руках других людей. Они будут решать, что ему носить, что есть, где спать, какие лекарства, если таковые нужны, получать. Мои отцовские обязанности свелись к оказанию нескольких мелких услуг, ни одна из которых не была важной. Как отцу мне почти нечего было делать. * * * Но обязанности сына становились все более тяжкими. Вскоре после суда над Джеффом стало очевидно, что моя мать не могла больше жить в своей новой квартире, даже несмотря на то, что здесь за ней был обеспечен уход. От визита к визиту было видно, что она быстро сдает. Ночью она редко приходила в сознание, и становилось все труднее удерживать ее в постели или поддерживать хоть какой-то разговор. Еще большим испытанием было то, что она абсолютно не могла принять эту квартиру как свой дом. Это было чужое для нее место, и она никак не могла к нему приспособиться. Тем не менее не было никаких сомнений в том, что она не может вернуться в дом в Вест-Эллисе. Нужно было найти другое место. Это заняло несколько недель, и 29 марта мы с Шари отправились собирать вещи моей матери из квартиры, в которой она жила после ареста Джеффа. «Это было печальное собрание», – как я позже написал Джеффу, затем сменив свой стиль письма на более привычный отеческий тон. Я наказал ему послушно принимать лекарства, использовать свой разум «с чувством удовлетворения» и «оставаться здоровым умственно» с «Божьим вмешательством и контролем». «Я очень люблю тебя!» – дописал я в конце письма, позволив этой единственной фразе передать всю тяжесть моих эмоций. Следующие несколько недель я часто писал Джеффу. В письме, написанном 3 апреля, я дал ему еще один практический совет. Надеюсь, написал я, что Джефф будет самосовершенствоваться в смирении. В то же время я добавил, что он должен принимать решения, ставить перед собой цели и стараться их достигать. Я сказал, что знаю, как ему, должно быть, трудно приспособиться к тюрьме, но понимаю, что жизнь за ее пределами тоже была для него мучением. * * * Через несколько недель после того, как Джеффа перевели в «Колумбию», Бойл прислал мне по факсу письмо, в котором сообщалось, что Джеффа снова отправили в изолятор за то, что он спрятал лезвие бритвы в своей камере. Лезвие, типичное для пластиковых одноразовых бритв, было найдено при обычной проверке его личного имущества. В ответ я позвонил в институт и поговорил с тюремным психиатром Джеффа. Тот заверил меня, что тюрьма очень серьезно отнеслась к попытке Джеффа украсть бритвенное лезвие и что за ним установлен надзор группы по предотвращению самоубийств. Кроме того, по его словам, Джеффу назначили прозак, мощный антидепрессант, который, по его мнению, сможет вывести его из тяжелой депрессии. Это произойдет не сразу, добавил он, поскольку потребуется пара недель, чтобы препарат накопился в его организме. Вскоре после этого мы с Шари поехали сначала в Милуоки, а затем еще на два часа в «Колумбию». Когда Джеффа привели в комнату для свиданий, он выглядел изможденным и подавленным, его волосы были растрепаны, лицо небрито. Он выглядел так, словно давно не спал. После обычных приветствий я спросил о бритве. – Я взял ее на случай, если в будущем все станет слишком плохо, – сказал Джефф. Я старался подбодрить его, помочь ему осуществить то лучшее, что он мог сделать в своей жизни. Он ответил, как всегда спокойно кивнув, соглашаясь со всем, что я сказал, но не говоря ничего в ответ. После этого мы поговорили о здоровье моей матери, о том, чем его кормят, о том, как дела у наших кошек. Перед нашим уходом администрация института передала нам коробку с посылками, присланными Джеффу, вместе с огромным количеством почты. Вечером мы ехали домой, Шари начала читать мне письма, сидя на пассажирском сиденье и подсвечивая текст фонариком. Разнообразие речей было поразительным: письма начинались с таких приветствий, как «Приветствую вас во имя Великого Аз Есмь», или просто: «Привет, это снова я», и заканчивались таким же ворохом безумия – от «Искренний слуга Царя Царей» до «Буду только твоим навеки». Как и следовало ожидать, очень многие письма были по своему духу религиозными, написанными людьми, которые пытались спасти душу Джеффа; в письма были всунуты разные религиозные распечатки, обычно брошюры, достаточно маленькие, чтобы их можно было засунуть в обычный конверт для писем. Несколько записок были от подростков, ищущих тюремных друзей по переписке. Еще меньше писем, в том числе и от женщин, неприкрыто касались темы секса, но все они слишком откровенные, чтобы цитировать их здесь. Были и любовные письма. Одна женщина написала Джеффу, что отбелила свои джинсы и нанесла на них его инициалы. «Нам суждено быть вместе», – написала вторая. В других письмах к Джеффу обращались как к «малышу, куколке, дорогому, моему любимому». Одна женщина описала его как «милого и проницательного». Другие люди писали Джеффу в менее романтических выражениях. «Ты кажешься мне очень умным человеком, – написал один мужчина. – Я имею в виду, ты зарабатывал девять долларов в час». Несколько писем пришло от искателей автографов и охотников за сувенирами. Многие просили Джеффа встретиться с ними в тюрьме. Одна женщина попросила только, чтобы он согласился встретиться с ней на небесах. Другие письма держали Джеффа в курсе последних шуток о «Джеффри Дамере». Одна женщина прислала ему весь текст песни «У тебя есть друг». Еще меньше писем исходило от людей, глубоко обеспокоенных. Некоторые из их посланий были относительно безобидными. «Мой сон сказал мне, что ваше психическое заболевание было сложным, но объяснимым, – написал один мужчина, – точно так же, как и мое». Текст другого письма был более пугающим: «Врачи в этом учреждении недооценивают то, на что я способен!» Третье предполагало еще более глубокое расстройство писавшего: «Я уверен, что увечье моего первого сосунка будет сделано очень грубо». Расисты прислали моему сыну свои искренние поздравления с тем, что он убил так много молодых чернокожих мужчин. Один из них хотел знать, почерпнул ли он свои идеи во время службы в Германии. Конечно, такие письма были глубоко отвратительны. Их посылала небольшая и глубоко проблемная группка людей. Были и другие люди, гораздо большие числом, которые, казалось, вобрали в себя всю печаль мира. «Я знаю, каково это – быть одинокой», – написала одна женщина. «Мой муж был всем моим миром, и когда он умер, я хотела уйти с ним». Письмо за письмом образовали длинную цепочку извечных жалоб: «Мой жених алкоголик». «Я только что рассталась со своим парнем». «У меня бывают приступы головокружения». «Я принимаю дилантин из-за своей эпилепсии». «У меня есть проблема с моим мужем». «Я хотел бы вернуться в свои школьные годы». «Я никогда не учился в колледже». «Мне трудно научиться управлять фургоном на работе». «Я не могу выразить себя на бумаге». «Я все время злюсь». «На моем заводе только что произошло очередное увольнение». «Никому не нравится моя музыка». «Никто меня не понимает». «Никому нет дела». «Иногда все, что я чувствую, – это ненависть». Некоторые из этих писем явно свидетельствовали о серьезном эмоциональном расстройстве. «Когда я ложусь спать, я умираю». «Я чувствую себя такой несчастной, что мне просто все равно». Десятки других подобных жалоб: «Я больше не могу спать», «Я всегда дрожу», «Я чувствую себя такой потерянной», «Я чувствую оцепенение», «Я все время на негативе», «Я слишком ограниченный». Очевидно, некоторые из этих людей верили, что каким-то странным образом мой сын сможет спасти их от жизни, в которой они чувствовали себя в ловушке. «Только ты можешь меня успокоить», – написала одна женщина. Бывали и вовсе странные намеки: «После того как я встречусь с тобой, тюрьма будет иметь дело с моим мужем». Письма приходили сотнями, некоторые в конвертах с рисунками животных, религиозных сцен или священных писаний, некоторые просто с тихими просьбами о чудесной помощи. «SOS, помоги мне!» – кричало одно. Другое деликатно предупредило: «Маленькие сердечки прилагаются». Ночная дорога была долгой, и Шари часто срывалась, читая эти письма, фонарик дрожал в ее руке, а по щекам катились слезы. Ее реакция сбивала меня с толку своей интенсивностью и страстью, тем, как открыто Шари демонстрировала уровень сочувствия и жалости, который я просто не мог постичь. Наблюдая за ней, я часто задавался вопросом, почему в мире, где так много чувств, я могу выразить так мало. * * * 1 мая 1992 года Джефф предстал перед уголовным судом в Акроне, штат Огайо, и признал себя виновным в убийстве Стивена Хикса. Его доставили самолетом из исправительного учреждения округа Колумбия несколько раньше, и благодаря содействию шерифа Траутмана и департамента шерифа округа Саммит мы с Шари смогли ненадолго навестить его в ночь перед запланированным слушанием. Мы встретились с Джеффом в управлении шерифа округа Саммит. Он выглядел гораздо лучше, чем обычно. И хотя он был одет в обычную тюремную одежду, выглядел он очень опрятно и чисто. Он нервничал, как это часто бывало с ним, но не был полностью замкнутым. Около получаса мы говорили о вещах, не имеющих отношения к слушанию, и я заверил его, что он пробудет в суде всего час или около того и что ему не стоит переживать. Я сказал ему, что процедура будет урезанной и никаких сюрпризов не случится. На следующий день, всего за несколько минут до слушания, мы с Шари снова встретились с Джеффом. В этот раз Джефф явно нервничал. Он боялся той же атаки репортеров, с которой столкнулся в Милуоки, но, кроме того, осознал неизбежность перспективы оказаться лицом к лицу с родителями Стивена Хикса и снова слушать подробности убийства их сына.