Я почему-то решил – и в этом самое большое мое заблуждение, – что есть какие-то «красные линии», которые ему не пересечь. Это были линии, отделявшие вред, который он причинял себе, от вреда, который он мог причинить кому-то другому. В целом я понимал, что Джеффу не удалось устроиться в жизни. Я знал, что он плохо учился в школе и потерпел неудачу в армии. Я знал, что он не смог найти ничего, что могло бы его заинтересовать или к чему бы он мог привязаться. Я знал, что он не сможет поддерживать длительные отношения ни с кем, кроме ближайших родственников. Я должен был признать, что у Джеффа имелась темная сторона, хотя в тот момент я не позволял себе думать о том, к чему эта темная сторона может привести. Итак, моя жизнь сделалась упражнениями в избегании и отрицании. Я хватался за каждую надежду, избегал любой неприятной правды. В последующие месяцы мои беседы с Джеффом продолжались в том же самолете под наркозом, в котором они находились с тех пор, как он был подростком. Мы общались, но не разговаривали. Я вносил свои предложения. Он принимал их. Он сочинял отмазки. Я принимал эти отмазки. Это было так, как если бы мы договорились говорить только половинками предложений, сообщая только то, что было безопасно передавать, никогда не пытаясь преодолеть стену, возникшую между нами. Теперь, когда я думаю о тех последних днях, я вижу себя в каком-то ментальном напряжении, наполовину ожидая какого-то внезапного удара, но вопреки всему надеясь, что он никогда не случится. Я смирился со стеной, которая отделяла меня от моего сына. Я даже стал думать об этом не столько как о стене, сколько как о щите, который нужен нам обоим, чтобы мы вообще имели возможность как-то общаться. Это было так, как если бы мы договорились говорить только о банальностях, потому что каждый из нас знал, что есть и другие вещи, которые, если честно взглянуть им в лицо, разлучат нас обоих. Мы негласно договорились строго ограничить темы, о которых мы могли бы говорить. Мы бы обсуждали только самые тривиальные вещи в жизни, и пусть все более глубокие и тревожащие вопросы исчезнут из наших разговоров. Мы бы жили в мире поверхностных обменов мнениями, и пусть все остальное останется невысказанным. И эту ужасную тишину мы бы называли покоем. Джефф на побывке из армии, с Дейвом и Лайонелом. Бат, штат Огайо, 1979 год Глава седьмая К осени 1988 года было гораздо, гораздо больше вещей, которых я не знал о своем сыне, чем знал о нем. Так, я не знал, что он уже убил четырех человек, и двоих из них – в подвале дома моей матери. Еще я не знал, что его дважды арестовывали за непристойное поведение, сначала в 1982 году, а затем в 1986 году. Я не знал, что в 1985 году, когда он сидел в библиотеке Вест-Эллис, мужчина передал ему записку, в которой говорилось, что если он хочет, чтобы ему «поработали ротиком», то пусть приходит в мужской туалет на втором этаже. Позже Джефф скажет, что именно эта записка отправит его по спирали вниз со все возрастающей скоростью – сначала в бани, где он вырубал различных гостей наркотиками и потом «возлежал» с их неподвижными телами, а затем на еще более непостижимые глубины. 26 сентября 1988 года Джефф переехал из дома своей бабушки в Вест-Эллис. Три года назад он устроился в кондитерскую «Амброзия» в Милуоки и решил, что хочет жить поближе к своей работе. Кроме того, он сказал, что хочет жить сам по себе. Конечно, он уже давно достиг того возраста, когда имел на это право, поэтому я не предпринимал никаких попыток уговорить его остаться с бабушкой. Она была старой и немощной, а частые отлучки Джеффа из дома осложняли их отношения. Кроме того, к тому времени она нашла в комнате Джеффа всякие оккультные предметы, которые привели ее в ужас. Она всю жизнь была пресвитерианкой, и то, что ее собственный внук установил в ее доме что-то вроде сатанинского алтаря с грифонами и причудливыми черными огнями, было за гранью того, что она могла принять. В ответ Джефф включил свой обычный режим отмазок. Статуэтки грифонов и копия «Сатанинской библии» – это всего лишь доказательство того, что он увлекся религией. Они ничего не значат. Он не сатанист, просто ему любопытно познавать непознанное. Конечно, объяснение дурацкое, но столь типичное для Джеффа! Я думаю, что, возможно, он просто устал давать какие-либо ответы вообще. Он хотел жить один, чтобы ему больше никогда не приходилось ни перед кем отчитываться. Он покинул дом моей матери, перевез свои вещи в многоквартирный дом и приготовился жить самостоятельно. Последние столпы семьи – структуры, которая защищала, но в то же время в какой-то степени контролировала его, – внезапно исчезли. Впервые с тех пор, как Джойс оставила его одного в доме в возрасте восемнадцати лет, Джефф жил один. В первый же день этой новой жизни Джефф подошел к тринадцатилетнему лаосскому мальчику по имени Сомсак Синтасомфон и отвез его в свое новое жилище, квартиру 204 на 24-й Северной улице в Милуоки. Он предложил ему пятьдесят долларов за то, чтобы он позировал обнаженным для фотографий. Затем он предложил мальчику кофе с «Бейлис Айриш» и добавил в чашку капельку бензодиазепина. Несколько минут спустя, сделав снимки, он попросил Синтасомфона «полежать с ним», и когда тот согласился, Джефф принялся трогать его за промежность. Все еще находясь под воздействием наркотика, который Джефф использовал, чтобы вывести его из строя и подвергнуть сексуальному насилию, Синтасомфон наконец сбежал из квартиры и вернулся в свой собственный дом. Его семья срочно доставила его в больницу, потому что у него случилась передозировка. Затем они вызвали полицию. Синтасомфон приходил в себя, и копы насели на него, требуя ответить, где он достал наркотик. Снова встав на ноги, мальчик повел полицейских в квартиру 204 на 24-й Северной улице. Джеффа не было дома, но, опросив соседей, детективы быстро установили, что жилец этой квартиры работает в соседней кондитерской. Там, на работе, его и арестовали. Из полиции мне позвонили с известием об аресте – как ближайшему родственнику. Выслушав сообщение, я повесил трубку и долго пытался осознать случившееся. Впервые я узнал, что Джефф, по сути, пересек ту черту, которая отделяет преднамеренное саморазрушение от столь же преднамеренного уничтожения другого человека. Сомсак Синтасомфон был невинной жертвой с точки зрения закона, ребенком, а мой сын намеренно заманил его в свою новую квартиру, накачал наркотиками, а затем сексуально надругался над ним. Был ли я возмущен? Да, разумеется! Но, честно говоря, не удивился вовсе. Сейчас тот случай вспоминается мне как в тумане. В любом случае я помню только то, что сделал все, требующееся от хорошего отца, чтобы гарантировать, что Джефф получит всю помощь, которая ему положена. Я нашел адвоката и убедил маму внести за него залог в две тысячи долларов. Через несколько дней Джеффа освободили. И снова он выглядел так, как это часто бывало в подобных случаях, – смущенным, пристыженным, глубоко подавленным. – Я никогда больше не сделаю ничего подобного, папа, – заверил он меня. И сразу за этой покаянной фразой он поспешил солгать. – Я не знал, что он был несовершеннолетним. На самом деле мальчик назвал Джеффу свой возраст почти сразу после встречи с ним. Джефф признался, что фотографировал Синтасомфона, но сказал, что только задел пенис мальчика, когда расстегивал молнию на его штанах. Он не прикасался к нему намеренно. Это было непреднамеренное действие, просто движение, которое он сделал во время фотографирования. Он не хотел причинить никакого вреда. Он, как всегда, сожалел о причиненных им хлопотах. Помимо смущенного «Прости, пап», я почти ничего не услышал от Джеффа за то время, что мы провели вместе до вынесения ему приговора. Он снова переехал в дом моей матери в Вест-Эллисе, а я вернулся в Огайо. После этого я навещал его несколько раз, и сам он иногда звонил, но какое-либо более глубокое чувство единения казалось нам теперь недоступным. Мы ни разу не говорили о случившемся. Он никогда не упоминал о маленьком мальчике, к которому приставал. Как будто бы совершилось какое-то деяние, о котором в будущем было невозможно говорить. Я чувствовал, что не могу расспрашивать его, а он ничего не хотел говорить добровольно. Мы поддерживали стену, выросшую между нами, и оба охраняли ее, как я думаю сейчас, с одинаковой решимостью. Перепуганный маленький мальчик, которого я когда-то спас из засасывающей земли, теперь был вне моей досягаемости. * * * Когда Джеффа выпустили под залог, условия его освобождения требовали, чтобы он вернулся в дом моей матери. Там он и жил следующие восемь месяцев – до вынесения приговора. За день до слушания дела о растлении малолетнего я поехал в Вест-Эллис, чтобы сопроводить Джеффа в суд. Он упаковал большую часть своей одежды, но, проходя по его комнате, я нашел маленькую деревянную коробку с металлическим ободком. Примерно фут на фут размером, с запертой крышкой. – Что внутри? – спросил я. – Ничего. – Открой. Он не пошевелился. Я видел, что он взволнован, но изо всех сил старается держать эмоции под контролем. Его нервозность подтвердила мои подозрения. До этого я нашел несколько порнографических журналов и подозревал, что он хранил другие в запертом деревянном ящике. Поскольку я не хотел, чтобы моя мать случайно наткнулась на подобные вещи, я потребовал его открыть. – Но почему, пап? – спросил Джефф. – Там ничего нет. – Открой. Джефф вдруг очень встревожился. – Разве я не могу оставить себе хотя бы один фут свободного пространства? Тебе обязательно все просматривать? – Что в коробке, Джефф? – Всего один квадратный фут? – настаивал Джефф. Он выглядел обиженным. – Всего один? Я оставался непреклонен. – Я хочу знать, что в коробке, Джефф, – твердо сказал я. Джефф не пошевелился, демонстративно отказываясь открывать. Я повернулся и направился в подвал, чтобы взять инструмент, с помощью которого мог бы сам открыть коробку. Джефф прыгнул передо мной. Он вытащил чек на день рождения, который я выписал всего за день до этого, и разорвал его. – Мне не нужны твои деньги, если их цена – отказ от малейшего уединения. Я молча уставился на него, и Джефф очень быстро успокоился. – Ты прав, папа, – тихо сказал он. – Наверное, там порнуха. Или что-то предосудительное. Мои предосудительные вещи. Мои. Но просто оставь их пока в покое, хорошо? Это может расстроить бабушку. Обещаю, что открою коробку утром. Он вернулся на кухню и сунул коробку под мышку. Спускаясь в подвал, он повторил: – Я открою утром. На следующее утро Джефф вернулся с ко-робкой. Он достал из кармана ключ и открыл ее. – Видишь? – сказал он. Я с отвращением посмотрел на стопку порнографических журналов. – Избавься от этого хлама, пока твоя бабушка его не увидела, – сказал я ему. – Хорошо, пап, – послушно сказал Джефф, затем закрыл коробку и вернулся в подвал. * * * Позже тем же утром, 23 мая 1989 года, судья Уильям Д. Гарднер приговорил Джеффа к пяти годам условно и потребовал, чтобы он отсидел один год по программе трудовой реабилитации в Исправительном заведении округа Милуоки, расположенном в центре города. Перед вынесением приговора Джефф обратился непосредственно к судье. Он буквально источал флюиды раскаяния. Он сказал судье, что понимает природу своего преступления и что ему стыдно за то, что он его совершил. Он попросил судью быть снисходительным. Он сказал, что надеется, что ему дадут еще один шанс. Слушая его, я обнаружил, что, несмотря ни на что, все еще верю, что Джеффа можно спасти. К тому времени я узнал, что еще до этого последнего ареста Джеффа арестовывали за непристойное поведение, когда на ярмарке штата он голышом выставил себя напоказ подросткам. Но лишь позже я узнал, что, находясь под залогом, он убил еще одного человека, голова которого и находилась в той злосчастной коробке, которую он отказался открыть. И коль скоро я ничего не знал об этом, я продолжал надеяться, что благодаря тюремному заключению Джефф вдруг наконец сможет взять под контроль свою жизнь. В тот день, когда Джеффу вынесли приговор, я все еще видел его маленьким мальчиком, который, хрипло смеясь, играл во дворе со своей собакой; мальчиком, которого я брал на рыбалку, катал на коньках и водил в кино, мальчиком, которого я обнимал тысячу раз. Наблюдая за ним в тот день, когда он предстал перед судьей, мне трудно было поверить, что моему первенцу уже никогда не стать никем большим, чем тем, кем он уже был, – лжецом, алкоголиком, вором, эксгибиционистом, растлителем детей. Я не мог себе представить, каким образом он вырос с такой разрушенной душой, и, каким бы невероятным это сейчас мне ни казалось, я позволил себе поверить, что даже эти гротескные и отталкивающие поступки – всего лишь этап, который однажды пройдет.