Переживает ли так художник за свои картины? Гончар — за вазы? — Я так не думаю. Если это дело — действительно твое, ты ему останешься верным. Могут быть перерывы, и весьма долгие, но ты к этому вернешься, рано или поздно. И всегда будешь возвращаться. — Что значит — твое? Думаешь, на компьютере мистера бога есть папка, где он напротив каждых ФИО прописывает дело, которым должен заниматься человек? Как, интересно, выбирает? По родословной или с помощью функции «рандом»? — Ты не хочешь разговаривать серьезно. — Я сложила руки на груди. — Зато ты все возводишь в абсолют. — И он так выразительно покачал головой, будто хотел, чтобы мне стало стыдно. — У тебя были долгие перерывы в стихосложении? Реально долгие. Несколько лет? — Полгода, — ответила я. — Мало, — уверенно заявил Ник. — Чем больше проходит времени, тем сильнее ты убеждаешься, что такого уровня, как прежде, уже не достичь. И даже если что-то получится, это все будет не то, и сам ты уже так себе, и с фантазией проблемы, и мысли мелковаты. Раньше плавал среди дельфинов, теперь ловишь на крючок карасей, и те по пять сантиметров. Мне вдруг сильно захотелось его коснуться. И сказать, что будут у него еще дельфины, а то и киты. Что невозможно стать худшей версией себя, потому что человек так настроен, что он стремится к совершенствованию (в собственных глазах, по крайней мере). И что последний стих, про «Нику — весну», очень даже неплохой. Но я так сильно над этим задумалась, что спросить ничего не успела. Ник возобновил разговор быстрее меня (освоил правило — задавать вопросы). — Он тебя обидел, так? И я даже не сразу поняла, о чем он говорит. Потом дошло. — Прежний-то… бывший? Нашел себе такую, которая с ним не спорит, — и в очередной раз недобро посмотрела на Ника. Видимо, он наконец понял, что я совсем не рада этому разговору, и прекратил до меня докапываться. Зачем вообще начал об этом говорить? Разве больше нечего обсудить? Некоторое время мы шли молча, и я внимательно осматривала все вокруг — дома, повернутые к нам то лицами, то спинами, то боками; траву на газонах, истоптанную подошвами ботинок; лица проходящих мимо людей — все они казались незнакомыми, что прекрасно соответствовало моей теории параллельных миров; однако каждую отдельную черту — волосы, глаза, топик на тонких бретельках, мятного цвета рюкзак, я видела уже когда-то прежде. Что-то создается из чего-то. Материал предоставили лишь однажды, в самом начале пути, и теперь человечество только и занимается тем, что его преобразовывает. Исходники за бесконечным количеством модификаций уже не различить. Мне понравилась эта мысль, и я даже почти решилась обсудить ее с Ником, однако он погряз в размышлениях о чем-то своем. Местность всё больше наполнялась кустами и деревьями, будто мы близились к лесу, и у одного из деревьев мы одновременно заметили несколько пожелтевших листков. Подул ветер, лишив их покоя, и даже этот порыв был холодным, совсем не таким, как в июне или в июле. — Лето заканчивается, — сказала я. — Как и каждый год, было бы, чему удивляться. — А, ну да. Ты же к природе не романтичен. — Да я вообще злодей. Все эти листья пожелтеют, облетят и скрючатся, а я не пророню ни одной слезы, даже скупой. Мы уже, кстати, почти дошли до кроликов. Не пропустить бы поворот. Все-таки пропустили. Городская местность внезапно сменилась лесной, будто мы прошли через телепорт, и вот впереди уже — длинная острая травища, посреди которой (подозреваю, людьми, не равнодушными к животным, но равнодушными к поворотам) протоптана тропинка. Ник недовольно зашипел и предложил: — Давай здесь попробуем пройти. Он пошел первым, я следом. Всколыхнулось множество не то крупных мошек, не то мелких мотыльков — белые, полупрозрачные, они закружились вдоль наших ног, и Ник стал отбиваться от них коробкой. Так мы оказались возле сетчатого забора с огромной желтой табличкой в красной рамке: «Осторожно! Опасная зона». Чуть правее в заборе обнаружилась дыра, которой прекрасно хватит, чтобы попасть в ту самую опасную зону. Тропинка заботливо продолжалась прямиком до этой дыры. — Нам точно надо сюда? — спросила на всякий случай. — Боишься? — Ник глотнул молочный коктейль. — Люди ходят, значит, не так уж там и опасно. Не может же эта дорога быть односторонней. Он хмыкнул, а вот мне смеяться совсем не хотелось. Я все же пошла за ним следом. Мы выбрались наконец из травы и оказались на истоптанной стоянке. Слева стояла трансформаторная будка (или нечто, очень на нее похожее), огороженная еще одним заборчиком. Зато впереди можно было различить калитку — закрытую. — Вон они уже, — Ник кивнул куда-то вперёд, за деревья, которые окружали ворота. — Видишь крышу? Рядом с этой больницей кролики нор понарыли себе. — И чем она им так понравилась? — Не знаю, я не изучал поведение кроликов. Может, сбежали с опытов… Да так и прижились. Постепенно чувство опасности отходило; ну да, подумаешь, «опасная зона» висит на заборе в виде больших красных букв. Может, каждый такой сетчатый забор обязан нести на себе такую табличку, даже если огораживает курятник. (У бабушки когда-то был такой сетчатый забор, за которым курицы проводили большую часть времени. Хотя я не припомню там подобных табличек). Калитка приближалась к нам неминуемо, и я даже, кажется, начала различать, что никакого замка на ней не висит. А потом за нашими спинами раздался грозный мужской голос: — Вы что здесь делаете? Ну-ка идите отсюда! Как будто мы были школьниками, которые пытаются стащить конфеты. Еще и солнце, как назло, спряталось за облака, и наш город утонул в тени. Не самая вдохновляющая атмосфера. Я думала, Ник сейчас начнет что-то ему доказывать, намеренно растягивая слова, так что у охранника (или какую роль этот мужчина здесь выполняет?) от злости заскрипят зубы. Но вместо этого Ник кратко посмотрел на меня и предложил: — Пойдем быстрее. Его взгляд метнулся куда-то мне за спину (я не решилась тоже обернуться и посмотреть). В следующее мгновение Ник обхватил мое запястье — сомкнулись кольцом пальцы. Холодная рука — неужели тоже мерзнет? Трепет усилился. Под его пальцами, в тех местах, где они соприкасались с моей кожей, что-то будто искрилось и пощелкивало. Впрочем, судя по равнодушному Нику, он ничего подобного не испытывал, а узнать наверняка я не решилась. Он потянул меня к калитке, и, чтобы поспевать, мне приходилось едва ли не бежать. Калитка и вправду оказалась незапертой, хотя меня это уже слабо волновало. — Что ты там увидел такое? — заговорила я, когда мы покинули опасную (судя по всему, еще и наводящую ужас) зону. Мое запястье тут же отпустили в свободное плавание. Первый раз, когда мы подержались за руки. И, видимо, последний. Ник помотал головой: — Человек в форме. Работник, подозреваю. — А чего так испугался? Вообще, это совсем недавно меня он обвинял в трусливости. — Скажем на нашем, поэтичном, не стал лезть на рожон. — Похоже, к Нику начала возвращаться привычная манера общения. — Это ты любишь нарываться на неприятности. — Ну да, все-таки с тобой пошла гулять. — Ну да. Если честно, я подумала, что он начнет спорить. Потребовалась еще пара мгновений — и вот мы уже возле больницы, здесь все тихое и мирное, четыре этажа, белые стены. Территория облагорожена и выглядит, как в диснеевских мультиках: зеленые холмики и клумбы красно-желтых цветков, огороженные белыми камешками. По всей территории стоят разноцветные гипсовые фигуры: гномики, улитки и даже олененок. Вдоль тропинок, в кустах ириса, прячутся фонари в изящных черных шляпках. Ворота для въезда автомобилей закрыты, однако у забора (куда более благородного, чем тот, сетчатый) все равно стоят люди. И пытаются кого-то разглядеть. Вполне может быть, что кроликов. Мы подошли к женщине, которая держала за руки двух дошкольников, подозреваю, что своих сыновей. И попытались проследить за их взглядами. Кролик был. Один. Он крутился возле самых больничных стен, и узнать его получилось лишь по длинным ушам. Невнятно серо-коричневое пятно. Ник очень внимательно осматривал территорию, я видела, как он прищуривает глаза. Но никаких других кроликов не обнаружил. Он заметил со вздохом: — Когда мы здесь были в прошлый раз, их было куда больше. Были… опять с кем-то другим (хотя, скорее всего, с другой). Я постаралась об этом не думать. Он волен проводить время с тем, с кем сам считает нужным. — Наверное, если бы кто-то пришел на встречу вовремя… — Я покосилась на Ника. А кролик в это время и вовсе исчез в одном из холмов. Видимо, норы у них запрятаны именно там. — Ну-ну, не надо на меня смотреть так злобно, — он вздохнул со всей характерной ему артистичностью. — Я в этой ситуации пострадал больше всех. — Почему? Так и не удалось победить документы? А вдруг там что-то не самое приятное? Расстрою сейчас своими вопросами, а Ник и без того не особо весел на нашей прогулке. Я вновь вгляделась в траву и уже в следующее мгновение заметила: — Ой, смотри! Кролик! Мы взглядами прилипли к тому, что творится за забором. Впятером: я, Ник, мальчишки и их мама. Он появился из норки, которая располагалась совсем рядом с нами. И вблизи оказался куда большего размера, чем показалось сначала. Точно не крольчонок, самый настоящий взрослый крол. Размером с огромного упитанного кота. Шерсть рябая — смешение коричневого, белого, серого и черного. Уши длиннющие и просвечиваются солнцем, так что можно различить капилляры. Нос тонкий, и усы в обе стороны торчат едва ли не на полметра. Глаза большие, черные. Смотрит на нас и не моргает. Водит носом, вынюхивает что-то. — Ну красавец, — заметила я тихо. — Чем, интересно, кормят, что они вырастают такими алабанами, — полюбопытствовал Ник, тоже едва не шепча. Зато мальчишки вдруг активировались. Один из них, в оранжевой кепке, так сильно захотел приблизиться к кролику, что стукнулся головой о забор. Железная конструкция затряслась. В струну вытянулись кроличьи уши, на мгновение он замер, а затем со скоростью света драпанул обратно, в нору. — Кролик ушел спать, — сказала женщина назидательным учительским голосом. — Скоро сядет солнышко. Пойдемте.