В один из этих транснациональных, мегагигантских инвестиционных фондов, которые ворочают бюджетом, сопоставимым с ВВП отдельно взятых, далеко не самых бедных стран? Да, один из подобных фондов мог бы купить «Мону Лизу», попади она по какой-либо причине на аукцион, и за сто миллиардов, и за триллион – в качестве инвестиции, ведь через десять лет цена станет еще больше. Ведь если какой рынок и растет, так это рынок раритетных предметов искусства. И будь хоть кризис, хоть война, хоть всемирный потоп, это не только не уменьшит цены на шедевры, а, наоборот, только увеличит. Потому что они, и только они, в отличие от денег, акций, национальных валют, криптовалют, золота, прочих драгметаллов и самоцветов, никогда не потеряют в стоимости, не подвергнутся инфляции, не окажутся ненужными по причине технического прогресса, открытия новых источников энергии или запасов чего-то ценного на соседних планетах. И всегда найдутся те, кто готов выложить за них немыслимые суммы. Ведь «Мона Лиза» как была одна, так и останется. Навсегда и навечно. Только все дело в том, что «Мона Лиза» никогда на аукцион не попадет, ведь она, являясь собственностью Франции, висит в Лувре. А жаль, что никогда. Я бы с удовольствием приняла участие в этом аукционе тысячелетия: вот ведь шоу было бы! * * * – …Три! Продано месье Шахрияру за три миллиона пятьсот тысяч евро! Примите мои поздравления, месье! Я настолько замечталась, пытаясь представить себя участницей аукциона, на котором выставлена «Мона Лиза», что на несколько секунд забыла обо всем и обо всех вокруг себя, что бывает со мной редко. Крайне редко. Всех и вся – и в первую очередь моего босса, который, выпучив глаза и таращась на меня, как на привидение, ловил лиловыми губами воздух. – Дура, какая же ты дура, Мона! – завопила на весь зал по-русски, сверкая бриллиантами на руках, Кариночка (двуногая), перекрикивая бешеный лай своей четвероногой тезки в бриллиантовом ошейнике. Мой босс что-то шептал, и мне наконец удалось разобрать, что именно: – Знак… Я же дал тебе знак… Ты должна была предложить три шестьсот! Я окаменела. Воротыйло, пренебрегая собственными же принципами, был готов бороться до последнего и повысить ставку. Точнее, не был готов, но все же сделал это, как водится подав мне сигнал при помощи выпяченной губы. Который я, витая в облаках, не заметила. И не услышала его слов, потому что рядом заливалась лаем эта треклятая собаченция. – Говорю же, какая она дура, пупсик! – произнесла, одаривая меня злорадным взором, ее двуногая хозяйка. Та самая, которая, конечно же, слышала обращенные ко мне слова своего супруга, но, узрев возможность выбить у меня почву из-под ног, не передала их мне. И не ткнула меня, как до этого, локтем под ребро. Да, я ее как противника явно недооценила… – Давай мы ее уволим, пупсик! – произнесла Кариночка, гладя по руке своего мужа, который все еще ловил воздух губами, не в силах поверить, что лот ушел к его главному конкуренту. – Прямо сейчас, пупсик! Возможно, он бы и уволил, но стресс сыграл с моим боссом злую шутку. Швырнув себе в рот последний леденец из кулька, рубиново-красный, он закашлялся, побагровел, а потом повалился на пол без сознания. Пока все вокруг кудахтали и таращились, бездействуя (в первую очередь Кариночка, которая виделась себе уже чрезвычайно богатой вдовой, распродающей ненужную ей коллекцию покойного супруга, что привело бы к полному краху всех моих начинаний и, более того, стоило бы мне в весьма недалеком будущем свободы и, вероятно, даже жизни), я прыгнула на лежавшего навзничь Воротыйло, согнула его массивное тело в пояснице, взяв его сзади в обхват, и, не чувствуя его веса, явно перевалившего за центнер, принялась резко сжимать и разжимать грудную клетку, позволяя леденцу, застрявшему в трахее, вылететь наружу. А затем, убедившись, что причина всего, липкий рубиново-красный камешек, стукнулся об пол, бросила туда же босса, разорвала ему рубашку до пупа и принялась делать искусственное дыхание, сопровождаемое массажем сердца. Делая это, я отчего-то думала, что красный леденец около бездыханного тела моего босса, в которого я буквально вдыхала жизнь, так похож на рубин в перстне месье Шахрияра. Глупость, правда же? А потом, когда ко мне прорвался перепуганный охранник с дефибриллятором, выхватила прибор из его рук и заявила: – Я умею обращаться! Отойдите! * * * Мне повезло – Воротыйло удалось вытащить с того света, о чем мне сказали прибывшие спустя несколько минут парамедики. То же сообщил Воротыйло и главный врач лучшей частной клиники в Париже, Американского госпиталя, куда он был доставлен в спешном порядке. – Мадемуазель спасла вас от смерти в результате остановки сердца, – произнес он назидательно, а Кариночка на своем отвратительном английском пробормотала: – Если бы она не прошляпила кодекс, леденец не попал бы моему пупсику, от этого распереживавшегося, не в то горло! Ах, вот оно как? Нет, если бы Кариночка не пожелала вкусить леденцов, отказавшись их потом грызть и сбагрив супругу, то ничего бы не случилось! И за это надо было уволить меня? Нет, не с руки ему было увольнять человека, который только что спас своими четкими, профессиональными действиями жизнь. И лишил Кариночку, которая была на меня ужасно зла, возможности стать ужасно богатой вдовой. Когда врач наконец удалился, мой босс, выглядевший уже совершенно нормально, постучал рукой, прикрепленной к капельнице, по кровати и сказал: – Мона, сядь! Кариночка, фыркнув, заявила: – Может, мне вообще выйти? Ее четвероногая тезка оглушительно тявкнула (в люксовой палате российского миллиардера на шавку его накачанной силиконом жены смотрят снисходительно), а Воротыйло произнес: – Неплохая идея! Иди прогуляйся со своей сумасшедшей псиной. Она меня сегодня и за палец тяпнула, и едва не угробила. Радуйся, что я из нее еще холодец сделать не велел! Всхлипывая, Кариночка вместе со своей тезкой вылетела прочь, я же присела на больничную кровать босса. – Кодекс мы упустили… – сказал он, я же четко произнесла: – Я упустила, Юрий Дмитриевич, я. Оправдываться, прикрываясь лаем собаки, который и помешал мне услышать ваши слова, не стану… Хотя именно это я и делала. Я помолчала, а Воротыйло, как то от него и требовалось, сказал: – Ну, с псиной я еще разберусь. Но ты теряешь хватку, Мона… Я сделала непроницаемое лицо. Что это значит: он все же последует совету своей благоверной и уволит меня? – Но если бы не ты, Кариночка уже трезвонила бы моим, то есть своим адвокатам, желая узнать, сколько денег она унаследовала после моей кончины. Я сочла, что дипломатичное молчание более всего подходит в подобной ситуации. – Но кодекс мы упустили… – снова вздохнул он. – Ладно, не только ты теряешь хватку, но, видимо, и я. И все-таки жаль, что этот иранец его заполучил! Можно подумать, если бы его заполучил один из китайцев, американец или даже немка, это было бы лучше. Наверное, да, потому что с любым из них, по крайней мере теоретически, можно было заключить кулуарную сделку и выкупить кодекс, а с месье Шахрияром, помешанном на Леонардо, такой возможности изначально не представлялось. – Думаешь, не продаст? – спросил с надеждой босс, и я правдиво ответила: – Не продаст. Он, снова вздохнув, откинул одеяло, отцепил капельницу и встал. – Юрий Дмитриевич, вы что! Вам нельзя… – начала я, но босс заявил: – Что мне тут валяться? Не сердечный же приступ и не инсульт, а всего лишь чертов леденец не в то горло попал. Никогда больше их есть не буду. Не зря я не люблю Париж, а после того, как тут чуть не помер, больше приезжать сюда без особой необходимости не буду. Доктор сам сказал, что все показатели в норме… Это было чистой правдой. – И все же вам стоит провести ночь в клинике… – начала я, сама в это не веря, а Воротыйло ответил: – Вот сама и проводи – в качестве наказания за то, что не услышала моих команд. Ладно, кто нам может помочь? – В чем? – спросила я, а босс, облаченный только в большие семейные трусы, покрикивая, на моих глазах делал приседания, вытянув перед собой руки. – Пять-шесть… Мона, не тупи! А то и в самом деле решу, что ты начинаешь сдавать – в первый раз я это просто ради красного словца ляпнул. Кто нам поможет договориться с иранцем? Не говорить же боссу, что никто. Месье Шахрияр обитал в собственном дворце времен Луи Пятнадцатого в фешенебельном предместье Парижа Сен-Клу, в подвалах которого и хранилась его уникальная коллекция. Однако стоит ли разубеждать босса, который, казалось, черпал энергию от мысли, что все же перекупит у своего конкурента кодекс Леонардо, хотя бы и за заоблачную сумму.