И вот в году 1917-м все то, что подспудно тлело, вырвалось наконец наружу. Отец, задыхаясь, прибежал к Лизе в мастерскую, которая давно из художественной превратилась в мануфактуру по производству открыток. Потрясая газетой и падая на стул, он только и выдохнул: – Дождались-таки! Царь отрекся! В России революция! Лиза, которую политические дела занимали мало, иронично заметила: – Папа, но ты сам еще на прошлой неделе заявлял, что революцию в России не удастся застать ни тебе, ни мне, в лучшем случае, Клодетт… Та, уже школьница, была прилежной ученицей и с интересом внимала рассказам дедушки, что Лизе не очень-то нравилось. – У истории иные планы, Лизонька! Царя нет, теперь имеется Временное правительство. Нам всем надо возвращаться в Петербург! – В Петроград, – поправила его Лиза, свою жизнь в России, откуда родители увезли ее ребенком, помнившая более чем смутно. – Так, кажется, называется теперь столица. Мы никуда не поедем! Отец оторопело уставился на нее. – Лизонька, но мы должны вернуться в этот новый мир и заняться строительством прекрасного революционного будущего… – Папа, я же сказала: ни я, ни Клодетт никуда не поедем! В голосе Лизы прорезались стальные нотки. Отец, смешно заморгав, насупился. – Ты желаешь сделать из дочки мещанку, в то время как ее сверстницы в России превратятся в революционерок? И это говорит моя дочь! Лиза отрезала: – Это говоришь в первую очередь ты, папа. Сам подумай: вся Европа в огне, вспомни, каким террором и кровавой баней закончилась революция здесь, в Париже. Свергнув короля, здесь пятнадцать или около того лет спустя посадили на трон императора. Не сомневаюсь, что и в России будет примерно так же. Отец тогда раскричался, наговорил Лизе много гадких вещей, обозвал ее даже «мещанской душонкой» и «бесталанной ремесленницей», что было крайне обидно слышать, однако она, пересилив боль, выпроводила отца со словами: – Да, вероятно, дура набитая и, не исключено, бесталанная ремесленница, но именно эта мещанская душонка и бесталанная ремесленница, папа, все эти годы позволяла тебе попивать твой любимый бразильский кофе с круассанами и поглощать пармскую ветчину. Уверяю тебя: это в голодном Петрограде тебя не ждет! Однако переубеждать отца было бесполезно: несмотря на то, что давно разменял шестой десяток, он рвался в Россию, дабы, как он полагал, руководить революционным процессом и занять важную роль в строительстве прекрасного революционного будущего. * * * К лету условились так: на перекладных, по поддельным документам, через театр военных действий поедут отец и рвавшийся в бой Сергей Апполинарьевич, а сестры последнего и Лиза с Клодетт останутся в Париже. – Смотри, Лизонька, потом жалеть будешь! – заявлял отец, когда она прощалась с ним на вокзале Гар-дель-Эст. Она же, поцеловав отца в щеку, вдруг ясно поняла, что больше его не увидит. – Папа, не езди! – заявила она, едва не плача, и Клодетт, прижавшись к деду, обняла его за ногу. – Это вы лучше поезжайте с нами! – заметил весело Сергей Апполинарьевич и, деликатно кашлянув, вдруг произнес, поправив пенсне: – Понимаю, сейчас далеко не самый подходящий момент, но… Елизавета Ильинична, вы станете моей женой, когда я вернусь в конце этого или начале следующего года обратно? Взглянув на него, Лиза честно ответила: – Если привезете с собой моего отца, живого и невредимого, то стану! Отец принялся опять ее отчитывать, рассказывая про прекрасное революционное будущее, которое, по его словам, уже начало воплощаться в жизнь, но Лиза не слушала его. Когда поезд тронулся и седая борода отца вместе с пенсне Сергея Апполинарьевича исчезли из вида, Клодетт, взяв Лизу за руку, спросила: – Мамочка, а дедушка вернется? Лиза знала, что нет, но вместо этого ответила, целуя дочку в макушку, меж двух косичек: – Да, вернется. – И дядя Серж станет моим папой? Лиза вздохнула. Раз дала слово, значит, так тому и быть. – Мамочка, а можно я буду звать его не папочка, а папочка Серж? Можно? Снова поцеловав Клодетт, Лиза ответила, скрывая слезы: – Да, можно. Он будет очень рад… * * * Но ни отец, ни Сергей Апполинарьевич не вернулись ни в конце семнадцатого года, когда в России имел место то ли мятеж, то ли новая революция и к власти пришли какие-то большевики, ни в начале восемнадцатого, когда страна, заключив сепаратный мир с Германией, погрузилась в пучину военной интервенции и гражданской войны. Лиза старалась узнать о судьбе отца и Сергея Апполинарьевича, но не знала, к кому обращаться, а связей в Петрограде или Москве у нее не было. В Париж стали прибывать эмигранты, и, рыская по дешевым пансионам и унылым меблированным комнатам, Лиза наводила справки. Наконец ей повезло, и чахоточного вида мужчина сказал: – Ах, Флорянского, которого знал еще с царских времен, я сам видел в Питере после его возвращения из эмиграции! Но ему не повезло – подцепил брюшной тиф и скончался буквально через несколько дней после того, как прибыл через Швецию. Лиза, внутренне окаменев, не знала, верить этому или нет. Неужели прекрасное революционное будущее, о котором отец говорил так часто, началось, вернее, завершилось для него именно так: смертью от брюшного тифа? Клодетт Лиза решила ничего не говорить, хотя девочка почти каждый день спрашивала о дедушке и о папочке Серже. * * * Примерно в то же время Лиза заметила, что у нее в правой груди появился узелок, который быстро рос. Возможности, да и денег, обратиться к врачу не было, и она запретила себе думать о плохом. Однако однажды ночью она проснулась от сильной боли в груди и все же направилась к одному известному парижскому доктору, портрет которого писала еще до войны, во времена, которых, казалось, уже никогда и не было. Тот, узнав ее, велел пройти без очереди и сразу же заявил, что никакого гонорара брать не будет. – Ваш портрет моей ныне покойной супруги и меня вместе с ней каждый раз вызывает у меня слезы, когда я смотрю на него. Но не отчаяния, а радости, что мы смогли провести вместе два с лишним десятилетия, полных счастья. Он висит на почетном месте в салоне моего особняка… Взглянув поверх очков на Лизу, он посерьезнел: – Ну-с, вы обратились ко мне как к медику, что значит – у вас какие-то проблемы, мадам. Чем могу вам помочь? Осмотрев и одну, и другую грудь Лизы, врач долго молчал, а потом произнес: – Вы завтра же направитесь к моему хорошему приятелю, который специализируется на онкологических заболеваниях… Лиза сначала не поняла, о чем ведет речь доктор, и только потом до нее дошло: рак! – Доктор, положение серьезное? – спросила Лиза, понимая, что впервые за все время близка к отчаянию. И вдруг ей отчего-то вспомнился убитый ею Юрбен, о котором она уже давно и думать перестала: тело того так и не нашли, видимо, его унесло вниз по Сене. – Ну-с, этого я сказать не могу, потому что не специалист… – протянул он, явно не желая давать ответа, и Лиза поняла: да, серьезное! * * * Это подтвердил на следующий день и его коллега, сухой профессор с колючим взглядом, который, долго и зло разминая в руках груди Лизы, вынес вердикт: – Три узла новообразований справа и один, правда, еле заметный, слева. Нужна немедленная резекция!