Часть 4 из 31 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ты, разве, не видел ни одного его представления?
– Не у всех были дурацкие мамочки, которые водили их на дурацкие кукольные представления.
– Это очень грустно, дружище.
Гуффин рыкнул.
– Шуты не грустят, Пустое Место! Мы ведь не эти жалкие нытики-арлекины.
Фортт ничего на это не сказал. Гуффин был прав, говоря, что время кукольника ушло. Он, разве что, не упомянул о том, что время шутов также ушло. Как и время арлекинов. Театры в Габене вообще давно были никому не нужны.
Как-то Фортт застал своего друга в сильнейшем душевном раздрае. Тот метался по фургончику и крушил все, до чего мог дотянуться. Гуффин не сказал, в чем дело, но Фортт и так все понял – еще бы, ведь он тоже прочитал в газете тот некролог: умер последний габенский арлекин. Гуффин презирал арлекинов, часто называя их «мерзкими сентиментальными плаксами», но это событие надолго выбило его из колеи: «Ушла эпоха», – только и сказал он тогда. И это тоже было очень грустно…
Пустое Место знал Манеру Улыбаться, казалось, целую вечность: они делили фургон в балаганчике, вместе репетировали роли, готовясь к какой-либо пьесе, вместе выпивали и жульничали в карты, то и дело обыгрывая прочих членов труппы. Порой дрались и выдирали друг другу волосы, но в итоге неизменно мирились. И все же Джейкоб Фортт не представлял, что творится на душе у Гуффина – тот всячески оберегал душу от любых вторжений, словно кладбищенский смотритель свою печальную вотчину от похитителей трупов.
Да и о самом Гуффине Фортт не то чтобы много знал и совершенно не представлял, чем тот занимался, прежде чем попал в балаганчик. Хотя в этом не было ничего удивительного: у всех в труппе была та, прошлая, жизнь, о которой не любили распространяться. Как говаривал сам Брекенбок: «К уличному театру прибиваются те, кого жизнь вышвырнула на улицу, иначе он не звался бы, собственно, уличным».
Ну а что касается прошлой жизни Гуффина, то в ней явно было много несчастий, и многие из этих несчастий – Фортт был уверен – именно Гуффин причинял другим. То, как он играл на сцене злодеев, не могло не восхитить и не ужаснуть. Попросту нельзя быть настолько талантливым, невозможно настолько вживаться в роли. Порой Фортту казалось, что Гуффин и вовсе ничего не играет, всегда оставаясь… собой.
И вот это шута по прозвищу «Пустое Место» беспокоило сильнее всего: сейчас, когда они были не на сцене, его друг притворялся и играл какую-то роль. В чем она заключалась, понять пока что было попросту невозможно, и оставалось надеяться, что вскоре все разъяснится.
– Кажется, мы пришли, – сказал Фортт. – После чего неуверенно добавил: – Или нет?
Пустое Место и Манера Улыбаться остановились, упершись в тупик, – путь им преграждала стена дома и единственная во всем переулке не заколоченная дверь, к которой спускались несколько ступеней. В этой двери имелось большое прямоугольное окно с невероятно мутным стеклом, по бокам от входа располагались два больших окна, покрытые толстым слоем пыли.
– Так мы пришли? – снова спросил Фортт.
– А мне почем знать! – раздраженно ответил Гуффин. – Я никогда здесь не был.
Фортт нахмурился.
– Ты ведь сам рассказывал о том, каким этот переулок был в прошлом, – напомнил он. – Ты можешь хоть иногда не врать?
– Ты и правда хочешь, чтобы шут прекратил врать? – спросил Гуффин. – Вранье – это то, что делает шута шутом, вообще-то.
– А я думал, шута шутом делает остроумие.
– Тебя тобой делает скудоумие, – едва слышно проскрипел Гуффин.
– Что?
– Говорю: прочитай, что там написано, – шут в зеленом пальто ткнул зонтиком в вывеску над дверью.
Как и прочие вывески в этом переулке, эта представляла собой жалкое зрелище: составленная из витиеватых букв надпись когда-то была красно-золотой, но краски давно не обновляли, и она выцвела.
Подойдя чуть ближе и прищурившись, Фортт прочитал:
«Лавка игрушек мистера Гудвина».
– Это значит, что мы пришли, – сказал Манера Улыбаться. – Нам нужен кукольник Гудвин. Это «Лавка игрушек мистера Гудвина». Мы пришли по адресу…
Переглянувшись, Пустое Место и Манера Улыбаться спустились по ступеням и, замерев у двери, прислушались.
Тихо…
Гуффин повернул ручку и толкнул дверь. Было не заперто.
Колокольчик над притолокой зазвенел, оповещая хозяина лавки о появлении посетителей…
Что ж, шуты и правда пришли по адресу. И то, что они вскоре должны были найти в лавке игрушек, грозило изменить все. Откуда шутам было знать, что именно их беспечность послужит началом отсчета, который впоследствии приведет к ужасающим событиям, всеохватывающим трагедиям и невероятным внутренним переживаниям определенных личностей.
Лучше бы они остановились прямо сейчас! Лучше бы забыли обо всем и отправились туда, откуда явились! Но нет, разумеется, они не знали того, что должно было произойти. И так парочка шутов, которые явно считали себя умнее, чем они были на самом деле, попали в ловушку.
Глава 2. Книга учета клиентов.
Ветер пронес несколько опавших листьев через открытую дверь.
Войдя в лавку игрушек, Пустое Место споткнулся, зацепившись за порог. Следовавший за ним Манера Улыбаться умудрился повторить его неловкость один в один, не забыв ойкнуть от неожиданности (Гуффин помнил: прежде он здесь не бывал).
Дверь за шутами закрылась, и лавка вновь погрузилась в темноту.
В тот же миг, как колокольчик угомонился, Джейкоба Фортта посетила приправленная дурным предчувствием тревожная мысль: «Не стоило! Не стоило сюда идти!»
Рядом стучал зубами вмиг растерявший всю свою былую уверенность Гуффин.
На мгновение и Пустое Место, и Манера Улыбаться словно забыли, зачем пришли. Свет почти не проникал в лавку игрушек через пыльные окна, и темнота внутри казалась живой – она будто бы шевелилась и ползла к двум незваным гостям, протягивая к ним руки с десятками длинных извивающихся пальцев на каждой.
По спине Фортта пробежал холодок: ему вдруг померещился стоящий в темном углу хозяин этого места, наблюдающий за двумя нелепо топчущимися у порога посетителями, но на деле это была лишь вешалка-стойка с висящим на ней пальто.
– Позови его! – прошептал Манера Улыбаться, вглядываясь в темноту.
– Вот сам и зови, – таким же шепотом ответил Пустое Место.
Гуффин разгневанно глянул на друга, но, видимо, смирившись, что всю работу придется делать ему самому, собрался с духом и, крепко сжав ручку зонтика (на всякий случай), воскликнул:
– Эй, Гудвин! Нас послал Талли Брекенбок!
Никто не ответил. Темнота в лавке будто бы насмехалась над шутом. И хоть Гуффин привык, что над ним кто-то постоянно насмехается, сейчас он был не на службе и терпеть подобного не собирался! Требовалось немедленно поставить темноту на место.
– Доставай свечу! – велел шут в зеленом пальто. – Здесь недолго обо что-то споткнуться и свернуть себе шею. Не люблю собственную свернутую шею, знаешь ли.
Стянув с головы котелок, Фортт вытащил из вшитого под тулью кармашка огарок, а из-под манжеты пальто – обломок спички. Шут попытался зажечь спичку о собственную щетину, но у него ничего не вышло.
Не в силах смотреть на мучения бедной спички, Гуффин вырвал и ее, и свечу у друга из пальцев, а затем чиркнул по собственной угловатой щеке. Спичка загорелась, огонек переполз на фитиль свечи. В лавке стало чуть светлее, но бо́льшая ее часть по-прежнему тонула во мраке.
Шуты огляделись.
Фортту сразу же стало не просто неуютно, а по-настоящему не по себе – несмотря на вывеску, в этом месте не было ничего, что хоть как-то связано с детьми или детством. Разве что с тем детством, когда ребенка наказывают и запирают в чулане, бьют плетью или выгоняют из дома. А все потому, что никаких игрушек здесь не наблюдалось.
Лавка выглядела покинутой. Почти все место в ней занимали покосившиеся деревянные стеллажи, на которых, видимо, прежде сидели марионетки, плюшевые медведи, резные щелкунчики и заводные автоматоны, а ныне в паутине висели кверху ногами дохлые пауки. Повсюду была пыль, на полу лежали занесенные сюда, судя по всему, еще прошлой осенью сухие листья. Пахло в лавке трухлявой, прогнившей обивкой унесенной на чердак мебели, старой обувью и ядом от гремлинов.
– Как же здесь отвратно, – сказал Фортт. – Не похоже, что в этой каморке обитает кто-то, кроме клопов.
– Пока рано судить, – ответил Гуффин. – Мы ведь только пришли.
– Даже дураку понятно, что в лавке давно никого не было и…
– Рад, что тебе понятно…
Будто не заметив шпильки, Фортт продолжил:
– …и искать здесь кукольника так же бессмысленно, как и требовать возврат долга от того висельника в переулке.
– Ну да, – не стал спорить Манера Улыбаться и добавил со знанием дела: – Покойники раскошеливаются только в том случае, если при них найден кошелек. Вряд ли в петле так уж удобно раскачиваться с карманами, набитыми денежками… а сколько там Гудвин должен? Я до стольки и считать-то не умею.
– Постой-ка, ты сказал «покойники»? – Фортт с подозрением глянул на друга. Лицо того выразило крайнюю досаду – было видно, что он не собирался этого говорить. – Там ведь, вроде как, кукла висела. Или все же нет? Ты не хочешь мне рассказать, что здесь творится на самом деле, Гуффин?
Сжав зубы, Манера Улыбаться процедил:
– Не глупи. Конечно, там была кукла. Здесь нет никакого «на самом деле». Два шута из «Балаганчика Талли Брекенбока» всего лишь пришли забрать у кукольника Гудвина старый долг. Такой вот непритязательный сюжетец. Пьеска в одном действии без внезапных неожиданных поворотов и чего-то, вроде «всё не то, чем кажется». Скука смертная…
– Зря мы все же не стащили с висельника маску, – сказал Фортт, – ну, чтобы убедиться.
– Не в чем убеждаться, Пустое Место. К тому же, даже если там и висел бы настоящий кукольник Гудвин, ты бы все равно не узнал его без маски, верно?
Манера Улыбаться сейчас совсем на себя не походил: он не шутил, не склочничал, не огрызался. Он был предельно серьезен, пытаясь убедить Пустое Место в том, что все идет своим чередом и все именно то, чем кажется. И как раз это-то и было самым подозрительным.