«Пьеска в одном действии, говоришь? Я и правда словно участвую в каком-то чокнутом спектакле», – подумал он и вдруг поймал себя на мысли, что просто не переживет, если ему досталась роль того, кто должен превратиться в покойника. Все знают, что, если в самом начале спектакля появляется труп, это уж навряд ли история о любви – даже если этот труп поддельный, в чем Фортт, к слову, уже всерьез сомневался. Гуффин между тем прекращать играть свою роль (какая бы она, эта роль, ни была) не собирался, и у Фортта попросту не осталось выбора – только подыгрывать и держать ухо востро. «Подыгрывать я умею, – напомнил себе шут. – Я на подыгрывании не одну собаку съел! Нужно просто притворяться… и наблюдать. Каждый спектакль рано или поздно заканчивается…» – Ладно, мы ведь и правда не можем вернуться к Брекенбоку с пустыми руками, – вздохнул Фортт. Гуффин почти-почти улыбнулся, но вовремя спохватился и все же не изменил своей привычке. – Вот-вот, – сказал он. – Кукольник где-то здесь. Прячется – я уверен. Боится, как бы мы из него душонку заодно не вытрясли. Нужно отыскать этого пройдоху. Подняв свечу повыше, он первым двинулся по центральному проходу между стеллажами, который вел от двери вглубь лавки. Круг света поплыл вместе с ним. Фортт замешкался и остался один в темноте, но тут же, вздрогнув, поспешно шагнул следом за Гуффином. В лавке игрушек было тихо: не раздавалось ни звука, если не считать шагов незваных гостей. Шуты шли медленно, вертели головами, щурились, пытаясь разглядеть хоть что-то в темноте. Манера Улыбаться внезапно остановился, словно в самый последний момент обнаружил открытый люк в полу. Пустое Место едва не натолкнулся на друга. – Гм! – издал Гуффин. – Что еще за «гм!»? – испуганно спросил Фортт. – Это он? Гуффин покачал головой, и Фортт, выглянув из-за его спины, понял, что именно стало причиной остановки. Центральный проход между стеллажами упирался в громоздкую стойку, на которой темнел монструозный кассовый аппарат. Перед стойкой стояли два стула. Один из них пустовал, а на другом сидела девушка в зеленом бархатном платье и с рыжими волосами, поднятыми и собранными в прическу, похожую на луковицу, или, вернее, на огонек свечи. Девушка не шевелилась, будто спала, опустив голову на грудь. – М-мисс? – дрогнувшим голосом позвал Фортт, но девушка никак не отреагировала. – Д-добрый вечер, мы… – Она не слышит, – прошептал Гуффин. – И не дышит. И уж точно не спит. Фортт попытался унять возникшую в руках от этих слов дрожь, но у него ничего не вышло. – Она… она мертва? – Я бы не сказал. – Тогда что… что с ней? Гуффин прищурился, но ничего не сказал. Идти к сидящей неподвижно девушке в глубине темной лавки игрушек Фортту совершенно не хотелось, но Гуффин шагнул к ней, и ему не оставалось ничего иного, как последовать за ним. Голова полнилась тревожными мыслями: «Одна… в темноте… Почему она здесь? Кто она такая? И отчего… отчего не шевелится?» Свет от огонька свечи в руке Манеры Улыбаться медленно наполз на девушку, и Фортт затаил дыхание – ему вдруг показалось, что она сейчас поднимет голову, но незнакомка, как и до того, не подавала признаков жизни… И тут он увидел нечто такое, что вызвало у него одновременно злость и… облегчение. Разозлился он на себя за свою мнительность и пугливость, а облегчение испытал от того, что понял: девушка в зеленом платье – не настоящая. Не бывает у настоящих девушек выточенных из дерева пальцев на шарнирах, лака, покрывающего «кожу», и пуговиц на месте глаз. – Кукла! Это всего лишь кукла! Гуффин хмыкнул. – Само собой, кукла. А ты кого ожидал увидеть? – Но что она здесь делает? – Мы ведь в лавке игрушек, Пустое Место, – резонно заметил Манера Улыбаться. – Где ей еще быть, как не здесь. Гуффин взял пальцами куклу за подбородок и поднял ее голову. Огонек свечи вырвал из темноты узкое бледное лицо с рыжими бровями и зелеными губами. Это лицо было таким печальным, что у Фортта защемило сердце. – Какая уродина, – буркнул Гуффин. – Фу! Мерзость! Фортт лишь покачал головой. На самом деле, кукла была довольно красива, и все же этой красоты будто бы и вовсе не ощущалось из-за множества грубо заделанных трещинок и царапин на искусно вырезанном из дерева лице. Все это походило на следы наказаний, которые кто-то пытался скрыть. – Она из этих, как думаешь? – неуверенно спросил Фортт. Гуффин глянул на него непонимающе, и он пояснил: – Ну, из живых кукол? – Вероятно. – А почему она тогда?.. – Наверное, кукольник ее… не знаю, выключил? Гуффин отпустил подбородок рыжей куклы, и ее голова, качнувшись, опустилась обратно на грудь. – Раз она здесь сидит недавно, – сказал Манера Улыбаться, – то это значит, что и Гудвин должен быть поблизости. – С чего ты взял, что она здесь недавно? – удивился Пустое Место. – На рыжей уродине нет пыли. И правда: платье куклы, ее волосы и проглядывающие части деревянного тела выглядели так, будто по ним недавно как следует прошлись щеткой. – Мисс? – Фортт осторожно прикоснулся к кукольному плечу. – Вы меня слышите? – Что ты делаешь? – спросил Гуффин. – Пытаюсь ее… ну, включить. Может, она знает, где Гудвин. Как она включается? – А мне почем знать? Может, ее нужно как следует стукнуть, чтобы она ожила. Манера Улыбаться уже поднял было зонтик и замахнулся, собираясь ударить куклу, но Пустое Место остановил его: – Не делай этого! – Что? Почему? Кукла выглядела совершенно несчастной и потерянной. Фортту стало ее жалко: возможно, она и представляла собой всего лишь большую игрушку, но при этом казалась беззащитной, как ребенок. К тому же она ведь была живой, а говорят, что такие куклы всё чувствуют не хуже людей. – Зачем ее бить? Ей же будет больно… наверное… Сказав это, он тут же понял, как глупо прозвучали его слова, и Гуффин, разумеется, тут же ожидаемо презрительно скривился. – Эй, Пустое Место! – прошипел он. – Ты что, решил покорчить из себя добряка? Забыл, к чему приводит добрячность? Фортт не забыл. Гуффин часто говорил, что люди делятся лишь на два типа: на добряков и злыдней. При этом он считал, что добрякам вечно не везет и с ними постоянно приключаются беды. Ну а за примерами того, как с хорошими людьми эти самые беды приключаются, далеко ходить не нужно было: хватало открыть любой выпуск газеты. Само собой, Фортт не хотел стать одним из этих бедолаг и уже давно решил быть злыднем, вот только его «добрячность» постоянно вылезала не к месту, словно пух из прорех старого плюшевого мишки. – Это же просто никчемная кукла, – продолжил Гуффин. – Кому какое дело? – Мне есть дело. Манера Улыбаться наделил друга хмурым взглядом. – А может, ты в эту рыжую уродину того, втюрился? – Что? Нет! – возмутился Фортт. –И не называй ее так! – Она же не слышит. – Все равно не называй ее так! Гуффин сморщил нос, словно учуял что-то мерзкое. – Фу ты, ну ты! Столько шума из-за какой-то дурацкой куклы. И вообще, мы бессмысленно тратим время. Может, все же поищем Гудвина? Если ты все еще помнишь о деле… – Гудвин и денежки Брекенбока, – кивнул Фортт. – Как бы я мог забыть, спрашивается, и… и вряд ли он там. Шут ткнул рукой, указывая на прячущуюся за стойкой невысокую дверь, которая, судя по всему, вела в задние помещения, – на ней висел большой замок. – Если только он не умеет проходить сквозь стены, – согласился Гуффин. – Хотя кто его знает. Вот если бы меня спросили… эй, что это с тобой? Фортт застыл. Он глядел куда-то в бок, и на нем совершенно не было лица. Гуффин проследил за его взглядом и округлил глаза: – Да будь я проклят! На стене слева от стойки висела большая мрачная картина в массивной резной раме, на которой был изображен не кто иной, как хозяин лавки собственной персоной и в полный рост. Свечной огонек вырвал из темноты: фрак, четыре руки, белые перчатки, длинный алый шарф, двууголку и носатую маску.