Переглянувшись, Пустое Место и Манера Улыбаться подошли к портрету и принялись его разглядывать. Оба при этом морщились и сопели – из них вышли бы недурные галерейные критики: в искусстве шуты ничего не смыслили. Картина была написана в весьма темных тонах – так, что создавалось ощущение, будто сам хозяин лавки стоит перед посетителями, выглядывая из окружающего его мрака. Неизвестному художнику удалось изобразить кукольника Гудвина весьма похоже. Пугающе похоже. Гудвин из переулка Фейр вовсе не был добрым игрушечником, который любит дарить детям счастье и радость, создавая чудесных кукол. Он был таинственным и скрытным господином, от которого всегда веяло жутью. И даже когда Гудвин не надевал свой сценический костюм с двумя дополнительными руками, менее жутким он не становился. От одного взгляда на него в эти моменты в голове возникала мысль: «Любопытно, где сейчас две его другие руки? Может быть, они ползут по полу или по стене, подбираясь ко мне, чтобы вцепиться?» И все же самым зловещим в Гудвине было то, что никто не знал, как он выглядит на самом деле, ведь кукольник никогда не снимал свою маску. Многие гадали, кто же под ней, но эта тайна так и осталась тайной… В последние годы о Гудвине ничего не было слышно, и Фортт думал, что тот давно умер. В любом случае Пустое Место искренне считал, что явиться к нему за долгом – идея не из лучших, и сейчас, разглядывая зловещую картину, он почувствовал, как его недоброе предчувствие переросло в уверенность: нужно убираться отсюда, пока не поздно… И все же, как бы Фортту ни хотелось покинуть это мрачное место, он не мог просто развернуться и уйти. Шут напомнил себе: «Играй роль», – и, постучав костяшками пальцев по холсту с нарисованным хозяином лавки, позвал: – Гудвин! Неужели ты думаешь, что можешь позволить себе вот так просто… э-э-э… как это называется? – Окартиниться? – предположил Гуффин, ткнув пальцем в картину и нечаянно проделав в холсте дыру. – Окочуриться, – уточнил Фортт, вспомнив висельника в переулке. – Ой, какое плохое, некрасивое слово. Мне нравится! Гуффин подставил глаз к проделанной дырке и начал вглядываться в нее с таким усердием, словно за холстом была вовсе не стена лавки. – Что там? – спросил Фортт. – Стена лавки. А на ней надпись: «Нужно найти Гудвина, Пустое Место». Здесь должны быть какие-нибудь следы. Может, потайной ход, или еще что… Шуты взялись за поиски. Они исследовали один за другим все проходы между стеллажами, заглянули за старые, еденные молью портьеры на стенах, сунули носы в ящики, в которых были лишь опилки да скомканная оберточная бумага. Ни потайных ходов, ни хозяина, ни каких-либо его следов они не нашли. И это несмотря на то, что в лавке игрушек все же было нечто такое, что кому-то чуть более наблюдательному могло бы показаться странным: в этом темном, кажущимся покинутом месте имелись в наличии несколько предметов, которые весьма активно пытались, образно выражаясь, не бросаться в глаза. Если бы уже упомянутый чуть более наблюдательный, чем шуты, господин сейчас здесь присутствовал, он непременно составил бы список. И список этот выглядел бы так: 1. Среди трухлявых тростей в отделении для зонтов вешалки-стойки прячется дубинка. Она один-в-один похожа на те дубинки, которыми господа полицейские прокладывают себе дорогу к повышению по службе, стуча ими по головам прохожих. Почему она здесь? Зачем? На что она намекает?.. 2. На ручке запертой двери, ведущей в задние помещения, висит нитка, а на ней – обрывок алой резинки: когда-то это был прелестный воздушный шарик. Что он делает в этом запустелом месте? Достаточно ли он неуместен здесь и сейчас, чтобы вызвать подозрение? 3. На одном из стеллажей пылятся кукольные очки. Но зачем куклам очки, если у них не может испортиться зрение? Для чего этот предмет нужен на самом деле? 4. У стены, выглядывая из-под бурого кленового листа, лежит грязный носовой платок, на уголке которого вышиты инициалы «Г.Б.». Кому он может принадлежать? Самому Гудвину? Или же кому-то другому? А если покупателей у него здесь давно не водится, то кто же в таком случае потерял этот платочек? 5. В комьях пыли внутри маятникового ящика настенных часов притаились корешки от бланков для почтовых пересылок. На них еще можно различить гербы Почтовой службы Пыльного моря и Почты Габена. Кто, куда, кому и что пересылает? 6. Из кармана ветхого черного пальто – единственного предмета одежды на вешалке – торчит поварешка. Крайне неуместный и странный предмет для лавки игрушек. Вряд ли Гудвин замышлял сделать куклу-повара. Так что же поварешка тогда здесь делает? Украдена? Не могла же она сама появиться в этом кармане?! Было и еще кое-что – то, что скрывалось на полу, прямо за стойкой, но шуты ни на что из перечисленного не обратили внимания. Что уж говорить о каких-то лопнувших шариках и поварешках, если их особо не заинтересовал даже замок на двери, ведущей в задние комнаты, который выглядел так, будто его нарочно повесили, чтобы скрыть за этой дверью все тайны мира. В какой-то момент Манера Улыбаться потерял терпение и воскликнул: – Не прячься от нас, Гудвин! Мы все знаем! Мы все понимаем! – в его голосе прозвучало деланное сочувствие. – Однажды почтовый дирижабль упал на кабаре «Тутти-Бланш», возник пожар, все сгорели, весь квартал зачах, и один несчастный кукольник оказался совсем на мели. Ему нужно было спасать семейное дело, и он пошел к своему старому (ныне покойному) другу. Без задних мыслей он взял в долг две сотни пуговичных фунтов на поддержание семейного дела. Но время шло, и задние мысли появились сами собой! Мыслишки вроде тех, что состоят из черных ходов, путей к отступлению, провалов в памяти и избегания разговоров и встреч. Ты, верно, думал, Гудвин: «Раз мой друг умер, долг можно и не платить! Какое удачное стечение обстоятельств! Зачем ему денежки? Смерть разорвала договор!» Но спешу тебя огорчить! Есть расписочка! Мистеру Талли Брекенбоку, сыну Грэхема Брекенбока, у которого ты, Гудвин, и взял в долг упомянутые двести «пуговиц», они срочно нужны! Вот прямо сейчас! Мы тут, знаешь ли, пьесу новую ставим, так что… – Он не ответит, – сказал Фортт, когда стало очевидно, что ни в одном из углов в лавке хозяин не прячется. – Его здесь нет. – Либо он просто хочет, чтобы мы так подумали, – упорствовал Гуффин. – Я видел на стойке какую-то тетрадку. Может, в ней что-нибудь найдется любопытненькое… – Что еще за тетрадка? – удивился Фортт. – Ничего там не было. Думаешь, я бы не заметил ее? – Кажется, кому-то самое время обзавестись моноклем, – хмыкнул Гуффин. – Двумя моноклями! На оба глаза. – Может, просто очками? – Нет двумя моноклями, потому что ты дважды слепой, как гигантский сом из канализации… – Сома из канализации не существует, – пробурчал Фортт. – Это городская легенда… Пустое Место и Манера Улыбаться вернулись к стойке, и у Джейкоба Фортта глаза на лоб полезли. На ней, рядом с ржавым звонком для вызова хозяина и кассовым аппаратом, и правда лежала толстая тетрадь в темно-красной кожаной обложке. Гуффин поставил свечу рядом со звонком и потянулся было за тетрадью, но Фортт успел первым. «Нет уж, – схватив ее, подумал он. – Хоть что-то я выясню сам – без… подсказок». Раскрыв тетрадь, Фортт увидел на первой же странице выведенное изящным размашистым почерком заглавие: «Книга учета клиентов». – Что там? – с досадой и нетерпением спросил Гуффин. – Кажется, кукольник записывал сюда сведения о проданных куклах и о тех, кто их у него заказывал, – ответил Фортт, листая тетрадь. – Ску-у-ука! «Может, и скука, а может, я узнаю, кто ты…» Фортт на миг оторвался от книги учета и бросил быстрый взгляд на неподвижную куклу. И вновь ощутил иголку, кольнувшую сердце. Он ни за что не признался бы Гуффину, что чувствует, и уж тем более не сказал бы ему ни слова о том, кого ему напомнила эта кукла. А напомнила она ему почему-то девушку с соседней улицы, к которой он когда-то испытывал тайные теплые чувства и которую однажды, в тот самый день, как он наконец осмелился сообщить ей о своих чувствах, на куски разрезал трамвай. Фортт проглотил вставший в горле ком, сжал зубы и нахмурил брови, вновь напяливая на себя костюм того, кем не являлся, и продолжил листать тетрадь с напускным равнодушием. – Эй, Манера Улыбаться, – усмехнулся Пустое Место, ткнув пальцем в страницу, – ты только погляди на это красноречие, на этот слог! Вычеркнуто! Вычеркнуто! Все клиенты Гудвина или мертвы, или выбрали себе более… гм… более… – Более что-то другое, – добавил Гуффин. Шут вновь склонился над куклой и принялся ее изучать, едва не возя по ней носом. На его лице при этом было написано обычное Гуффиновское отвращение. – Пустое Место, перелистай на конец… поглядим на даты… Фортт облизнул палец и взялся листать страницы. Делал он это неаккуратно и поспешно, а зря – если бы он вник в строки, которые так легкомысленно пропускал, то узнал бы много занимательных вещей. Жизненно важных вещей. Возможно, его доверие к некоторым людям после прочитанного оказалось бы под вопросом, а чувство собственной безопасности стало бы всего лишь слабеньким, сильно переболевшим ощущеньицем, которое окончательно развеялось бы от первого же сквозняка. Но он все листал и листал, оставаясь в полном неведении. Наконец, он нашел страницу, на которой записи обрывались. – Ага! – воскликнул Фортт. – Одно из двух: либо кукольнику стало откровенно лень вести учет должным образом, либо учет вести было попросту не о чем! Если судить по датам, последнюю куклу у него купили, когда я еще был глупым ребенком и играл с деревянным пароходиком! – Только давай без преувеличений, – проворчал Гуффин. – Преувеличения – для дураков! – Ладно-ладно! Когда у Гудвина купили последнюю куклу, я то ли был в пабе, то ли валялся под пабом, то ли отсыпался после паба, то ли в паб как раз собирался. Но это все равно было давненько. Не последний паб, так сказать. – А какой? «Пустобрёх»? – До него. Еще до того, как повесился дядюшка Букки, а я поссорился с дядюшкой Джеральдом и решил больше никогда не быть добряком. Кажется, это был паб «Старая, мерзкая, злобная теща, которая мечтает придушить тебя, пока ты спишь, так что ни за что не смыкай глаз, дружок». – Так давно? – поразился Гуффин, пристально рассматривая пуговицы на платье куклы. – Когда мы в последний раз были в «Старой, мерзкой, злобной теще, которая мечтает придушить тебя, пока ты спишь, так что ни за что не смыкай глаз, дружок»? Прошлой осенью? Позапрошлой? – Где-то так. – Фортт сморщил лоб, припоминая. – Его ведь закрыли. Слыхал, старая грымза таки добилась своего и задушила зятя-трактирщика подушкой. А жаль – приятное было местечко. – Да, жаль. – Гуффин был искренен, казалось, впервые за этот вечер. Поскребя одну из пуговиц на зеленом платье длинным нестриженным ногтем, шут хмыкнул и, оставив куклу в покое, с ловкостью одноногого однорукого горбуна забрался на стойку. А затем принялся тыкать зонтиком в кассовый аппарат, пытаясь его открыть. Древний механизм поначалу давал достойный отпор, но в итоге все же поддался… Пустота внутри разочаровала шута, но, видимо, он не сильно-то и надеялся на что-то. Манера Улыбаться начал расхаживать по стойке, словно по мосткам над сценой, пошатываясь и маневрируя между звонком и свечой. В пыли на стойке при этом оставались следы от его ног, по полу и по потолку прыгала тень в пальто. – Талли Брекенбок устал ждать, пока вы, мистер должник, – он вновь обратился к невидимому кукольнику, – явитесь с замечательным и прекраснодушным намерением все вернуть! Ну что же ты за персонаж такой? – добавил Гуффин оскорбленно, как будто были задеты его личные чувства. – Может, хватит уже поступать шаблонно? Брать долг и не заботиться о том, чтобы его отдать, пока парочка неприятных типов не заявится в гости и не позвонит в дверь. – Для убедительности Манера Улыбаться наступил на звонок, словно на механическую педаль. – Почему просто было не вернуть денежки Талли Брекенбоку? Я не понимаю… Или ты думал, что Брекенбок забудет? Что он простит? Так вот, всем известно, что злобный шут Талли Брекенбок никогда ничего не прощает и не забывает. Разве что прощает себе жестокое обращение с актерами, а забывает он лишь нас покормить, но это ведь не относится к вашему с ним делу! – Кукольник! – взял слово Фортт. – Ты слышишь?! Если ты не покажешься вот прямо сейчас же, мы берем дело в свои руки! А мы на руки не особо чисты! – Пустое Место положил тетрадь на стойку и для пущей наглядности ткнул вверх обе ладони – судя по их черноте, он долгое время подрабатывал на должности чужих рук, тягающих угли прямо из огня. – Ты ведь понимаешь, что это значит, кукольник?! – добавил Гуффин. – Мы заберем всю твою лавку! – важно заявил Фортт. – Ну, это ты, конечно, загнул! – Манера Улыбаться глянул на Пустое Место, как на умалишенного. – Она ведь большая! Мы ее не утащим! – После чего вновь задрал голову – почему-то шутам казалось, что хозяин лавки прячется где-то над ними. – Кукольник, мы просто заберем все, что нам понравится! Фортт поспешно согласился: – Да, мы заберем все, что нам понравится! – Ты забыл, что я говорил о дурацком эхо? – Прости. – Шуты не извиняются. – Да. Прости… Манера Улыбаться неодобрительно покосился на Пустое Место и продолжил угрожать пустой лавке: – Кукольник, я не шучу! – Он топнул по стойке, поднимая пыль. – Мы заберем все, что нам понравится! И я уже кое-что присмотрел! – Я тоже! – добавил Фортт. – Мы думаем об одном и том же?! Гуффин спрыгнул на пол, задев свечу и едва не смахнув в огонь всю лавку.