– Тяжелый развод, – сказал я. – Хотелось начать с чистого листа. – Одинаковое журчание рек умиротворяло. Если не смотреть вверх, не обращать внимания на странный серый свет искусственного пасмурного дня, можно было сделать вид, что я дома. – Почему ты переехала сюда? – Я родом отсюда, – ответила она. – Мы переехали в Град Ночи, когда мне было девять. – Вот как. Мы приближались к мосту. В Граде Ночи оборванцы облюбовали бы себе местечко под мостом, чтобы поспать или обкуриться в тени и покое набережной, но здесь лишь одинокий старик сидел себе на скамеечке, глядя на воду. – Ты пришел ко мне в кабинет, чтобы вручить заявление об уходе, – сказала Талия. – Как ты узнала? – Три дня назад босс начальника моего руководителя велел мне переговорить с парой-тройкой сотрудников из Института Времени. По их вопросам я поняла, что тебя проверяют для приема на работу. Возникает ли у человека тревожное предчувствие, когда рядом приходит в движение невидимая бюрократическая машина? Талия остановилась. Я тоже остановился и посмотрел на воду. В детстве я пускал кораблики по реке Град Ночи, но ее воды чернели и мерцали, отражая и солнечный свет, и тьму космоса. Бледная, белесая река Колония‑1 отражала искусственные облака на куполе. – Мы тут жили, – показала Талия. Я поднял глаза и на том берегу реки увидел одно из старейших и красивейших зданий – величественную белую цилиндрическую башню с садиком на каждом балконе. – Мои родители работали в Институте Времени. Что тут скажешь. Я подумал, должно быть, случилась катастрофа, раз семья переехала из роскошного дома в Колонии‑1 в развалюху в Граде Ночи. – Они оба отправлялись в прошлое, – сказала Талия. – Пока не случился страшный провал, и мои родители стали нетрудоспособными, и в течение года мы очутились в трущобах Града Ночи. – Сочувствую. – Мои слова причиняли мне боль, потому что я любил Град Ночи и эти трущобы были моим домом. Моя семья – Зоя, мама и я – попала туда, потому что, выражаясь мамиными словами, «этот квартал, по крайней мере, обладает характером в отличие от выхолощенных колоний с фальшивым освещением», хотя при этом я помнил, что нам не хватало денег залатать протекавшую крышу. Талия смотрела на меня. – Пьяницы неосмотрительны, – сказала она. – Как тебе наверняка известно, если ты задумывался над этим дольше пяти минут, отправка человека в прошлое неизбежно искажает историю. «Само присутствие путешественника – уже искажение», – эта папина фраза запала мне в память. Невозможно попасть в прошлое, вступить в контакт с прошлым и оставить ход истории совершенно незатронутым. – Правильно, – согласился я, не понимая, куда она клонит, но от ее слов мне стало не по себе. Я не мог встретиться с ней взглядом. – Иногда Институт Времени отправляется в прошлое и возмещает ущерб, чтобы путешественник не исказил ход истории. Знаешь, даже если это такой пустяк, как открыть дверь перед женщиной, которая собирается создать алгоритм уничтожения цивилизации или вроде того. Иногда они возвращаются, чтобы устранить вред, но не всегда. Сказать тебе, как они принимают решения? – Должно быть, это страшная тайна, – предположил я. – Конечно, Гаспери, но ты мне симпатичен, и к тому же в моем преклонном возрасте в меня вселился дух авантюризма. Так что я тебе все равно расскажу. – (Сколько ей было, тридцать пять? В тот момент она показалась мне на удивление вымотанной.) – Итак, вот их критерий: они возвращаются в прошлое и устраняют ущерб, только если последний затрагивает Институт Времени. Что я собой представляю, Гаспери? Как бы ты меня описал? Это показалось мне ловушкой. – Я… – Да ладно, – сказала она, – выкладывай. Я – бюрократ. Отдел кадров – это бюрократия. – Хорошо. – Равно как и Институт Времени. Головной научно-исследовательский университет на Луне, обладающий единственной действующей машиной времени, тесно взаимосвязанный с правительством и правоохранительными структурами. Даже одно из этих обстоятельств неизбежно влечет за собой мощную бюрократию, как ты думаешь? Тебе следует осознать то, что бюрократия – это организм, а первостепенная задача любого организма – самозащита. Бюрократия существует ради самозащиты. – Она смотрела на тот берег реки. – Мы жили на третьем этаже, – показала она. – Балкон с плющом и розами. – Красиво, – сказал я. – Не правда ли? Послушай, я понимаю, почему тебе хочется работать в Институте Времени, – сказала она. – Казалось бы, сногсшибательные возможности. Не сравнить с карьерным ростом в отеле. Но знай, как только Институт получит от тебя, что ему нужно, тебя вышвырнут вон. – Ее речь звучала так небрежно, что мне показалось, будто я плохо ее расслышал. – Мне пора на встречу, – сказала она. – Твоя смена примерно через час. – Она повернулась и оставила меня там. Я оглянулся на жилой дом. Мне довелось побывать в одной из квартир в этом здании на вечеринке много лет назад. Я тогда изрядно выпил, но запомнил сводчатые потолки и просторные комнаты. Мне не давала покоя одна мысль – в случае провала в Институте Времени я не смогу сказать, что меня не предупреждали. Но я сгорал от нетерпения. Я вернулся к отелю, и оказалось, я не могу войти. Отель остался в прошлом. Я же хотел в будущее. Я позвонил Ефрему. – Можно мне начать досрочно? – спросил я. – Я знаю, что гостиницу следует уведомить за две недели, но не могли бы начать обучение прямо сейчас? Вечером? – Годится, – ответил он. – Через час подъедешь? 8 – Чаю? – спросил Ефрем. – Да, пожалуйста. Он что-то напечатал на своем устройстве, и мы сели за стол для совещаний. Внезапное воспоминание: пьем чай со специями и молоком с Ефремом и его матерью после школы у них на квартире, которая была лучше нашей. Его мать могла работать на дому, насколько я помнил. Она смотрела на экран. Мы с Ефремом что-то учили, значит, это было перед экзаменами, в тот период, когда я экспериментировал: а) с чаем; б) и пытался стать примерным учеником. Я хотел было напомнить ему об этом – «А помнишь?» – когда в дверь позвонили, и вошел молодой человек с подносом, который он с кивком оставил на столе. «Чай со специями реален», – сказал я про себя, и меня осенило: Ефрем помнит этот стародавний эпизод, потому что он угощал меня таким чаем, когда я приходил к нему. – Угощайся. – Ефрем протянул мне дымящуюся кружку. – Почему Зое не хотелось, чтобы я здесь работал? Он вздохнул. – Несколько лет назад у нее случились неприятности. Подробностей не знаю. – Нет, знаешь. – Да, знаю. Послушай, это только кривотолки, но я слышал, что она влюбилась в путешественника, который взбунтовался и затерялся во времени. Вот буквально все, что я знаю. – Нет, не все. – Буквально все, что не засекречено, – сказал Ефрем. – Как можно затеряться во времени? – Допустим, ты преднамеренно суешь нос в ход истории. Институт Времени может решить не возвращать тебя в настоящее время. – Зачем кому-то преднамеренно соваться в ход истории? – Именно, – ответил Ефрем. – Не суйся, и все будет хорошо. Он склонился к пульту управления в стене, и в воздухе между нами зависла историческая последовательность чьих-то фотографий. – Я разрабатываю для тебя план расследования, – начал он. – Мы не хотим засылать тебя в самый центр аномалии, потому что не знаем, что она из себя представляет или насколько опасна. Мы хотим, чтобы ты побеседовал с людьми, которые, как нам кажется, ее видели. Он увеличил очень старую черно-белую фотографию встревоженного молодого человека в военной форме. – Это Эдвин Сент-Эндрю, который испытал нечто в лесу в Кайетте. Ты его навестишь и попробуешь разговорить. – Я не знал, что он был солдатом. – Во время разговора с тобой он еще не солдат. Ты будешь говорить с ним в 1912 году, а потом он отправится на Западный фронт и хлебнет лиха. Еще чаю? – Спасибо. – Я понятия не имел, что такое Западный фронт, и надеялся, что об этом расскажут во время моей подготовки. Мановением руки он смахнул временную последовательность в сторону, и передо мной возник композитор из видеофильма, который показывала Зоя. – В январе 2020 года, – продолжал Ефрем, – художник по имени Пол Джеймс Смит давал концерт в сопровождении видеофильма, и, кажется, на этом видео появляется аномалия, которую описывал Сент-Эндрю за сто лет до этого, но мы не знаем, где именно снималось видео. У нас нет полной видеозаписи его концерта, только клип, который тебе показала Зоя. Тебе надлежит с ним поговорить и выведать, что возможно. Ефрем снова смахнул картинку, и я увидел фотографию старика с закрытыми глазами, играющего на скрипке в воздушном терминале. – Это Алан Сами, – сказал Ефрем. – Он несколько лет играл на скрипке в воздушном терминале в Оклахома-Сити около 2200 года, и мы считаем, именно эту мелодию упоминает Оливия Ллевеллин в «Мариенбаде». Ты поговоришь с ним и все подробно разузнаешь об этой мелодии. Все, что возможно. – Он прошел по шкале времени, и появилась Оливия Ллевеллин, любимая писательница моей мамы, давешняя хозяйка дома, в котором жила в детстве Талия Андерсон. – А это Оливия Ллевеллин. К сожалению, никто не хранит записи с камер видеонаблюдения на протяжении двухсот лет, так что нет свидетельств того, что довелось испытать (или не испытать) Оливии Ллевеллин до сочинения «Мариенбада». Ты побеседуешь с ней во время ее последнего книжного тура. – Когда был ее последний книжный тур? – спросил я. – В ноябре 2203 года. В начале пандемии SARS‑12. Не волнуйся, ты не заразишься. – Я никогда об этом не слышал. – Нас еще в детстве от него привили, – сказал Ефрем. – А другим следователям будет поручено это дело? – Нескольким. Они будут рассматривать дело в разных ракурсах, будут беседовать с другими людьми или с теми же, но иначе. С некоторыми ты, возможно, встретишься, но, если они хорошо знают свое дело, ты никогда не догадаешься, кто они. В твоем случае, Гаспери, это не трудное задание. Ты проведешь несколько собеседований и передашь свои наработки вышестоящему следователю, который возьмет дознание на себя и сделает окончательные выводы. И если все пойдет гладко, тебе поручат новые расследования. У тебя здесь может сложиться интересная карьера. – Он смотрел на временную последовательность. – Думаю, ты начнешь с беседы со скрипачом, – сказал он. – Хорошо, – сказал я. – Когда мне приступать? – Лет через пять, – ответил Ефрем. – Спер- ва надо пройти обучение. 9 Обучение не было погружением в другой мир, а скорее – погружением в череду разных миров, мгновений, всплывающих одно за другим, миров, затухающих так плавно, что их исчезновение замечалось лишь задним числом. Годы частных занятий в институтских комнатушках. Годами проходить по коридорам мимо людей без именных жетонов, которые могли оказаться моими сокурсниками, а может, и нет. Годы молчаливой подготовки в библиотеке Института Времени или на дому по вечерам с котом на коленях. Спустя пять лет после увольнения из гостиницы я впервые явился в камеру от- правки.