…Два выстрела один за другим… Топот убегающего мужчины… Гаспери в туннеле. В обоих концах туннеля – свет, нет, не свет – снег… Нет, это не туннель, а эстакада. Доносится запах автомобильных выхлопных газов ХХ века. От аэрозоля, которым в него прыснули, смертельно хочется спать. Он сидит спиной к ограждению. И Ефрем тут как тут, невозмутимо деловой в черном костюме. – Мне жаль, Гаспери, – говорит он тихо, выдыхая пар в ухо Гаспери. – Действительно жаль. – Он вырывает из рук Гаспери его устройство и вкладывает нечто твердое, холодное и тяжеловесное… Пистолет. Гаспери изумленно смотрит на пистолет, потом на улепетывающего мужчину – убийцу, смутно догадывается он – который стремительно исчезает из виду. И Ефрем испарился как мимолетное видение. Морозный воздух. У своих ног он услышал тихий стон. Гаспери изо всех сил боролся со сном. Глаза слипались. Но он увидел двоих, распростертых неподалеку мужчин, чьей кровью был залит бетон, а один из них таращился на него в упор. Его взгляд выражал явное замешательство: Кто ты? Откуда ты взялся? Он умер молча, и Гаспери видел, как свет меркнет в его глазах. Гаспери был один под эстакадой в компании двух мертвецов. На мгновение он задремал. Открыв глаза, он узрел пистолет в руке, и головоломка начала складываться. Во времени потеряться возможно, говорила Зоя, в другом веке. Зачем эти хлопоты с содержанием под стражей на Луне, когда человека можно отправить куда угодно, сфабриковать преступление и посадить в тюрьму за чужой счет? Он уловил какое-то движение слева от себя. Повернул голову очень медленно и увидел детей. Двух девочек, лет девяти и одиннадцати, держащихся за руки. Они шли под эстакадой, но теперь остановились невдалеке и смотрели. Он заметил их ранцы и понял, что они возвращаются из школы. Гаспери выронил пистолет, который отскочил, как безвредная безделушка. Его заливал красно-синий свет. Девочки глазели на двух убитых, затем девочка помладше взглянула на него, и он ее узнал. – Мирэлла, – сказал он. 5 «Звезды вечно не горят». Гаспери нацарапал эти слова на стене тюремной камеры спустя несколько лет так незаметно, что издали они казались малярным изъяном. Нужно было приблизиться, чтобы их разобрать, и нужно было жить в XXII веке или позднее, чтобы понять их смысл. Нужно было видеть ту пресс-конференцию в XXII веке и президента Китая на трибуне в окружении полудюжины ее любимчиков – мировых лидеров, и флаги, что реяли в ослепительно-синем небе. Времени в тюрьме хватало, даже с избытком, поэтому Гаспери много думал о прошлом, нет, о будущем, о том моменте, когда он зашел в кабинет Зои в день ее рождения с кексами и цветами, и обо всем, что за этим последовало. То, что произошло, было ужасно: он угодил в тюрьму в совершенно ином столетии, и ему суждено было там умереть, но шли месяцы, которые превращались в годы, и он осознал, что мало о чем сожалеет. Пре- дупреждение Оливии Ллевеллин о надвигающейся пандемии не было предосудительным деянием, как ни крути. Если кто-то вот-вот утонет, ты обязан вытащить его из воды. Его совесть была чиста. – Что вы там написали, Робертс? – спросил Хезлтон, его молодой сокамерник, который непрестанно ходил взад-вперед и говорил без умолку. Гаспери не возражал. – Звезды вечно не горят, – ответил Гаспери. Хезлтон кивнул. – Мне нравится, – сказал он. – Сила позитивного мышления, да? Ты в тюрьме, но не навечно, потому что ничто не вечно, так? Каждый раз, как я начинаю унывать, я… – Он продолжал говорить, но Гаспери перестал слушать. В те дни он был спокоен, неожиданно для самого себя. Ранними вечерами он садился на самый край своих нар, едва не падая, чтобы видеть полоску неба в окне и Луну. VIII. Аномалия 1 «И это есть обещанный финал?» Строка из романа Оливии Ллевеллин «Мариенбад», а вообще-то – из Шекспира. Я нашел ее в тюремной библиотеке спустя пять-шесть лет, в карманном издании без обложки. 2 «Звезды вечно не горят». 3 Вскоре после моего шестидесятилетия у меня обнаружилась сердечная недостаточность, опасная в этом времени и месте, где я очутился, но в моем веке ее легко вылечивали, поэтому меня перевели в тюремную больницу. С моей койки Луна не была видна, так что оставалось лишь закрыть глаза и прокручивать старые фильмы: хождение в школу в Граде Ночи мимо дома с заколоченным окном и мемориальной доской, в котором Оливия Ллевеллин провела детство; стояние в церкви в Кайетте в 1912 году в одеянии священника, в ожидании праздно шатающегося Эдвина Сент-Эндрю; погони за белками, когда мне было пять лет, на полосе пустыря между куполом Града Ночи и Окружной дорогой; наши послеполуденные возлияния с Ефремом за школой в сумерках, когда нам было по пятнадцать или около того и один раз было даже боязно, хотя что мы такого делали, лишь обменивались глупыми шутками слегка во хмелю; лет в шесть-семь, держась за руки, смеялись вместе с мамой в погожий день в Граде Ночи, останавливались посмотреть на темную, мерцающую реку с пешеходного моста… – Гаспери. Я почувствовал острую боль в плече. Ахнул и чуть не вскрикнул, но чья-то рука заткнула мне рот. – Ш-ш-ш, – прошептала Зоя. На вид ей было немного за сорок; облаченная в медсестринский халат, она только что вытащила датчик слежения из моего плеча. Я таращился на нее, ничего не понимая. – Сейчас я положу тебе эту штуку под язык, – сказала она, показав мне некий предмет – новый датчик, совместимый с новым устройством, которое она вложила мне в руку. Она задернула занавески вокруг моей койки. Приложила свое устройство к моему на секунду-другую, пока устройства не замигали в унисон. Я смотрел на эти огоньки… 4 …и мы оказались в другом помещении, в другом месте. Я лежал на спине на деревянном полу в спальне, казалось, некоего старомодного дома. Плечо кровоточило. Я машинально прижал руку к груди. Лучи солнца проникали сквозь окно. Я сел на полу. Комната была обклеена обоями с розочками, обставлена деревянной мебелью, в дверной проем виднелись душ и унитаз. – Где мы? – На ферме в окрестностях Оклахома-Сити, – ответила она. – Я заплатила уйму денег хозяевам, чтобы ты мог здесь оставаться постояльцем на неопределенный срок. Сейчас 2172 год. – 2172-й, – повторил я. – Значит, через двадцать три года я буду брать интервью у скрипача в Оклахома-Сити. – Да. – Как ты тут оказалась? Институт Времени явно не давал тебе добро на эту командировку. – В тот день, когда тебя отправили в Огайо, меня арестовали, – сказала она. – У меня был пожизненный контракт и во всем остальном безупречный послужной список, поэтому меня не затеряли во времени. Но год в тюрьме я отсидела. А потом переселилась в Дальние Колонии. Институт Времени думает, будто действующая машина времени имеется только у них. Так вот – не только у них. – В Дальних Колониях есть машина времени? И ты что, просто воспользовалась ею? – Я работаю на… некую тамошнюю организацию, – ответила она. – Даже с судимостью? – Гаспери, – сказала она, – мне нет равных в том, чем я занимаюсь. – Она констатировала факт, а не хвасталась. – Но я ведь до сих пор не знаю чем. Она проигнорировала мои слова. – Я согласилась работать в Дальних Колониях при условии, что смогу отправиться в эту командировку, – сказала она. – Извини, что не смогла прибыть раньше, в более раннюю точку во времени. – Ничего. Спасибо. Спасибо, что забрала меня. – Думаю, здесь безопасно, Гаспери. Я раздобыла для тебя документальные свидетельства. Обживайся. Познакомься с соседями. – Зоя, не знаю, как тебя благодарить. – Ты сделал бы для меня то же самое. – Мы об этом не говорили: я бы не смог сделать то же самое для нее. Она всегда была на голову выше меня. – Не знаю, увидимся ли мы снова, – сказала Зоя. Обнимались ли мы когда-нибудь? Не припомню. Она прижала меня к себе на мгновение, сделала шаг назад и исчезла.