На пороге стоял Тур – вместе со стюардом, в костюме, со шляпой в руках. Обернувшись к штурмбаннфюреру, он веско осведомился: – Что здесь происходит? – Мы ведем дознание касательно возможных подстрекателей и сопротивленцев, – сказал Мюллер уже куда более кротко. Немцы уважали людей с высоким положением. – Тут вы, конечно, правы, учитывая новое распоряжение, – сказал Тур, как всегда педантичный. Сделал несколько шагов ко мне. – Но женщина, с которой вы разговариваете, моя жена. Мюллер беспокойно шевельнулся. – Они хорошо с тобой обращались? – ласковым голосом спросил Тур. Я кивнула, глядя в пол; он повернулся к гестаповцу. – Пусть даже вы в чем-то подозреваете мою жену, вы не вправе ее мучить. – Она работает в управлении порта, – сказал Мюллер. – Моя жена работает добросовестно и политикой не занимается, – сказал Тур. Штурмбаннфюрер шепотом посовещался с помощником. Потом учтиво кивнул Туру и пошел к выходу, солдаты двинулись следом. На пороге он остановился и оглянулся: – Спасибо за сигарету. МОЛЁЙ Той ночью судно причалило к набережной Молёя. Тур ровно похрапывал рядом, мне не спалось. Впервые мы встретились весной тридцать восьмого, на открытии выставки его жены, здесь же, в усадьбе, где я сейчас, тридцать с лишним лет спустя, пишу эти строки. Харриет Констанс Мон была отпрыском одного из богатейших бергенских семейств и выросла в старом, элитном Калфаре[65]. С точки зрения «свах» из высших слоев бергенского общества союз Фалк-Мон выглядел весьма солидно. Оба имели деньги, или «ценности», как они говорили. Тур принес в «приданое» крупный морской флот фалковских пароходств, а Харриет Мон интересовалась искусством – весьма обычное дело среди женщин в этих кругах. К всеобщему сожалению, скоро стало ясно, что у нее нет ни таланта, ни пробивных способностей. Обо всем этом я, конечно, ничего не знала в тот день, когда очутилась перед огромной господской виллой в швейцарском стиле, к югу от Бергена, в коммуне Фана, которая располагалась тогда далеко за городом. Меня спешно отрядили в Хорднес, когда одна из официанток сообщила, что не придет. Усадьба, как мне уже рассказали, была построена на рубеже веков, на деньги эксцентричного судовладельца Теодора Фалка. Те два года, что я жила в городе, я зарабатывала на окончание гимназии, мыла посуду и подавала на стол многим бергенским богачам, так что много чего повидала. Но с этим местом ничто сравниться не могло. На воротах висела большая табличка – сокол с распростертыми крыльями и гравированным девизом внизу: Familia Ante Omnia. Оттуда дорожка круто спускалась во двор. Его окаймляла пышная, ухоженная живая изгородь, как бы огораживающая манеж для липицианов[66], которых Фалки держали в конюшне слева от входа. Через зимний сад я прошла в гостиную, огромную, точно бальный зал. Здесь-то и состоится выставка. С несколькими другими официантками я разносила гостям подносы с шампанским, омарами и икрой. В основном это были богатые, расфуфыренные дамы, которые в упор меня не замечали, и их мужья, не сводившие глаз с моей белой блузки. Тур энергичной походкой расхаживал между гостями и кухней и, надо сказать, заметно нервничал, когда объяснял нам, персоналу, что наполнить бокалы следует прямо перед тем, как он откроет выставку. Но возникла проблема. Сама художница в очередной раз довела себя до полного изнеможения. Харриет Мон-Фалк лежала в постели в одной из спален на третьем этаже, запершись изнутри. Я подливала гостям шампанское, а Тур Фалк храбро держал речь. Мол, виновница торжества нынче недомогает, но выставка, конечно, открывается в соответствии с планом. По залу прокатился беспокойный шумок, послышались негромкие злорадные смешки. Разумеется, смущенно подчеркнул Тур, можно приобрести ту или иную акварель. Когда я возвращалась по коридору на кухню, он стоял, качая головой, и в глазах его читалась незащищенность. – С вами все в порядке? – несмело спросила я. – Неблагодарная, избалованная бабенка, – буркнул он на своем бергенском диалекте, – устраиваем тут эту треклятую выставку никому не нужных акварелей, а она даже носа не кажет. Я подошла к нему, прислонилась к стене. – Я знаю, каково это. Он неодобрительно взглянул на меня: – Ты о чем? – Мама моя болела и все мое детство лежала в постели. – Официантка, – сказал он, – ты смеешь говорить со мной о личном? – Вы казались таким печальным, господин Фалк. Он был, пожалуй, вдвое старше меня, лет тридцати пяти. Не красавец, но в глазах светилось что-то мягкое и ранимое. Тогда я не знала, что своим замечанием пробила стоическую броню, в какую он себя облек. – Невмоготу мне все это, – сказал он уже дружелюбнее. – Жена целый день лежит в темной комнате. У нее, видите ли, нет сил. – Художницы нередко бывают весьма чувствительны. – Моя жена никакая не художница, – вырвалось у него. – Она избалованная домохозяйка, которая малюет акварели. Тур Фалк помолчал, залпом осушил бокал шампанского. – И зачем я тебе, чужой девчонке, все это рассказываю? Зачем позорюсь? – Иной раз человеку необходимо высказаться. Тур кивнул, нехотя, задумчиво. Потом встряхнулся. – Скажи, как с твоей матерью? – Ничего хорошего, – ответила я. – Ей все хуже. Впрочем, я несколько лет ее не видела. – Ты просто сбежала? – Слабая надежда мелькнула в его глазах, хоть он и старался это скрыть. Я улыбнулась: – Живем-то один раз, верно? Короче говоря, Тур тоже сбежал. Романа в обычном смысле слова у нас не случилось. Во всяком случае я имею в виду себя, восемнадцатилетнюю девчонку-прислугу с далеких Лофотенских островов, которая когда-то ухаживала за больной матерью и жила в доме, где гуляли сквозняки. Собственно говоря, какой у меня был выбор, когда директор пароходства Тур Фалк вскоре пригласил меня покататься на липицианских лошадях? Наши поступки только с виду свободны. В их основе силы, не подвластные нашему контролю. Вот и я, слегка смущаясь, явилась в условленное место – на почтительном расстоянии от мастерской его жены, за пределами усадьбы. Тур ждал с двумя оседланными лошадьми под большим замшелым ясенем. Я вежливо поклонилась, он расцеловал меня в обе щеки. Мы поскакали вдоль берега фьорда, по полям и через перелески, по тропинкам у воды и проезжим дорогам, солнце светило в спину. Тур пустил коня уверенной рысью, выправка, как у русского кавалериста, я следом, как мешок в седле. Разумеется, я смеялась, когда надо, и чуть слишком долго смотрела ему в глаза, а когда мы привязали коней и вышли к укромному «бараньему лбу» в укромной бухточке далеко от усадьбы, я разделась донага, подмигнула ему и направилась к воде. – Чего ты ждешь? Ждал он недолго. Взгляд его был полон желания, когда он разделся и, прикрыв ладонью причинное место, бросился в воду следом за мной. В то время я уже кой-чему научилась благодаря тайному роману с женатым актером из Норвежского национального театра, который иногда приглашал меня в мансардную квартиру в Нурнесе. Когда мы после романтического купания, дрожа, выбрались на сушу, я наклонилась и взяла в рот его член. Вкус морской воды. Он смотрел на меня как завороженный. Я легла на бок на теплую скалу, подперла голову рукой и все время смотрела ему в глаза. – Твоей любовницей я не стану никогда, понятно? Он растерялся. – Что ты имеешь в виду? – Если хочешь повторить, ты должен развестись. Тур, наверно, возразил бы, что все случилось не так быстро, как-никак минуло целое лето, но, так или иначе, он наплевал на сплетни, которые распространились в высших городских кругах, и прошел через скандальный развод с Харриет. Что правда, то правда. Конечно, ее семья была в ярости, ведь он нарушил брачный обет, вдобавок с бедной восемнадцатилетней девчонкой, уроженкой морально сомнительного севера. Лишь после переговоров между их юристами и блестящим молодым адвокатом Тура, Августом Греве, было достигнуто своего рода соглашение. Тур был упрямым переговорщиком, и «соглашение» заключалось в том, что Харриет получила скромные, но достаточные средства и могла продолжить занятия живописью. Воспитывать мальчика, разумеется, будет мать, тогда как Тур останется экономическим благотворителем и гарантом. Но он именно это и предпочитал. Кроме того, сын унаследует значительную долю фалковских пароходств, которая отойдет ему, как только он достигнет совершеннолетия. Вот так началась совсем новая жизнь. Я научилась вести себя за столом и правильно одеваться, усвоила, к кому обращаться на «вы», а кого не замечать, ходила в театры и на обеды к консулам, промышленникам, политикам и судовладельцам. Как-то раз мы с Туром на пароходе съездили в Лондон, а дальше сели на паром и поездом отправились в Париж. Города, знакомые только по книгам, сияли мне навстречу. Подростковые мечты обернулись реальностью, моя жизнь стала романом из тех, какими я зачитывалась в юности. И все время, когда Тур прижимался ко мне в парижском отеле и глухо стонал, когда его шершавый язык проникал мне в рот, я думала: если он по-прежнему хочет меня, значит, я победила. И могу делать что хочу. Однако все было не так-то просто. В богатых городских кругах косо смотрели на женщин, работавших по найму. Писать акварели или сочинять рассказы – это пожалуйста, пока в остальном ты скромная, благоприличная домохозяйка. Я хотела учиться в университете. Хотела впитать все знания мира. И работать тоже хотела. Тур был категорически против. Зачем мне низкооплачиваемая работа, если я могу просто присматривать за усадьбой, он-то постоянно в отлучках? Это бессмысленно, твердил он. И взамен предложил мне нанять выпускника университета в качестве домашнего учителя, а не «хороводиться с бунтарями и социалистами из „Мут Даг“[67]». Однако мне хотелось как раз чего-то такого. Той весной мне исполнилось девятнадцать. Я окончила гимназию и сдала экзамены чуть ли не тайком. Я начала действовать наперекор Туру. Как только он уезжал, а уезжал он часто, я отправлялась в город на лекции по экономике или послушать в студенческом землячестве Арнульфа Эверланна[68] и немецких беженцев, а вечером выпить пива. Участвовала в деятельности молодежного союза. Летом 1939-го я поехала в Сунндалсёру[69], в молодежный лагерь, и случившееся там отчасти объясняет, почему сейчас я сижу здесь и пишу. ОЛЕСУНН-МОЛДЕ Я лгала Туру. Ложью был не только наш брак. На север я отправилась не затем, чтобы повидать маму: туберкулез, которым она страдала много лет, давно свел ее в могилу, и свидание с мамой было одной из моих выдумок, вроде рассказов, какие я со скуки писала в Хорднесе. На второй день плавания я беспокойно бродила по судну, кормила и качала на руках Улава. А «Принцесса» шла себе на север. Прибрежная полоса низких зеленых островов и шхер мало-помалу сменилась высокими горами, острыми, как шутовские колпаки и бычьи рога, а прибой, вскипая белой пеной, набегал на бесцветные скалы. Стад и Хустадвика – все опытные каботажные шкиперы боялись этих районов, и не без причины. И фарватеры тут капризные, не шире речки, и подводных камней полно, а на поверхности моря они проступают только как неестественная рябь. О смерти матери мне сообщил доктор Шульц, телеграммой в Хорднес, я получила ее в сентябре 1938-го: «Дорогая Вера, с прискорбием извещаю тебя…» Я сразу поняла, что случилось, побежала к фьорду и плакала, пока слез не осталось. Я плакала о ее печальной кончине и не меньше о том, что бросила ее, уехала на юг. Матери жилось тяжело с тех самых пор, как русский моряк однажды вечером в Сволвере сделал ей ребенка, а потом исчез на своем поморском судне. Она была бедна и слаба здоровьем, но воспитывала меня со всем старанием. Снимала комнату у хозяина одного из местных рыбачьих поселков. Работала по мере сил, шесть дней в неделю готовила на обед соленую и нерестовую треску, ну а в воскресенье иногда и рыбные котлеты, крупяной суп – и по сушеной сливе на десерт. Мне было одиннадцать, когда мама расхворалась. Ночи напролет лежала и кашляла, воздух в комнате наливался тяжестью от ее чахоточного кашля. Сколько раз я находила спрятанные ею носовые платки, полные кровавой мокроты. Прежде она помогала другим ухаживать за скотиной или пособляла в чем-нибудь еще, теперь же нередко просто лежала без сил в постели, а меня выгоняла на улицу. Ради нее я прогуливала школу. Ведь нам требовались деньги, чужие щедроты имеют предел. Я скоблила полы, и рубила рыбьи головы, и вязала свитера, хотя все мое существо восставало против этой работы, а вечером, если оставались силы, читала при неверном свете свечи.