– У них хватает хлопот с обороной, – сказал Тур. – Верно, – подмигнул адмирал, – но мы предпочитаем быть готовыми ко всему. Мы чокнулись, за сотрудничество и Редерхёуген. * * * Зима, в окно мне видно, как дождь беззвучно падает на Фана-фьорд. Я просмотрела в архиве почту «Ганзейской пароходной компании» за 1940 год. Там нашлось письмо, самое обыкновенное, на бланке с логотипом компании. Имена и дата – вот что интересно. «От дир. Тура Фалка, „Ганзейская пароходная компания“ Адмиралу Отто Караксу». Дата – 21.10.1940. День, когда «Принцесса Рагнхильд» стояла в Тронхейме. А ниже следует: «Касательно переброски немецких войск После переговоров в Тронхейме 21.10 между Hauptabt Volkswirtschaft (HVW)[70] и „Ганзейской пароходной компанией“ (ГПК) достигнуто следующее соглашение: немецкие власти при необходимости могут реквизировать каботажные суда, принадлежащие ГПК, для транспортировки войск 3-м классом. Оплата производится по действующим пассажирским расценкам, с отдельной оплатой фрахта и карго, в особенности при транспортировке горючих и взрывчатых материалов». Я делаю фотокопию и возвращаю письмо в папку. За свою деятельность в годы войны Тур был посмертно награжден Боевым крестом с мечом, получала эту медаль я. Они знали о договоре? Знали, что Тур и фалковские пароходства – меж тем как одновременно он якобы вел работу в Сопротивлении – зарабатывали миллионы перевозками вражеских войск на участки фронта по всей стране? * * * Я поспешила вниз, на жилую палубу, постучала в каюту Рагнфрид и малыша Улава. Чем больше я размышляла о встрече с адмиралом, тем больше волновалась. Что мне делать? Предупредить? Сонная нянька открыла, высунулась наружу, рот впалый, без вставной челюсти, видимо, она уже легла. – Вера? – Можно войти? – Я кивнула в темную каюту. – Улав спит, – шепнула она. – Неважно. – Я шагнула внутрь, она нерешительно посторонилась. В темноте я видела спокойное личико Улава в корзинке на полу. Это зрелище наполнило меня безоговорочной нежностью, но и тревогой перед предстоящим. Я взобралась в наклонную верхнюю койку, скинула туфли. – Завтра… – начала я. Рагнфрид бросила на меня встревоженный взгляд: – Чего? – Тур целый день будет на переговорах, – сказала я. – Мне нужно, чтобы ты весь день присматривала за Улавом. – Ладно, – помедлив, согласилась она. – Кроме того, – продолжила я, глядя ей в глаза, – Туру об этом ни слова. Она посмотрела на меня. – Ты не очень счастлива, Вера, да? Меня тронула ее неожиданная заботливость, но мои чувства тогда не исчерпывались счастьем и несчастьем. Конечно, я была разом и несчастлива, и счастлива. И дрожала от напряжения и страха. Завтра, все произойдет завтра. – Можно мне сегодня переночевать здесь? – спросила я. КРИСТИАНСУНН-ТРОНХЕЙМ Его зовут Вильгельм. В – война, В – вселенская скорбь, Weltschmerz, В – Вильгельм. Хотя я понятия не имела, как его звали на самом деле. Все немцы-оппозиционеры в лагере действовали под псевдонимами, по соображениям безопасности. Летом 1939-го лагерь Союза молодежи организовали неподалеку от Сунндалсёры. Перед отъездом я впервые серьезно повздорила с Туром. В конце весны мне удалось напечатать статью в одной из городских газет. В целом Тур позволял мне заниматься моими делами. Не обращал внимания даже на то, что я участвовала в столь радикальной организации, как Союз социалистической рабочей молодежи. Снисходительно называл это «юношескими заблуждениями». «Начнется война, и за кризисом последует радикальное социалистическое перераспределение средств производства», – так написала я в статье, и когда у фалковской родни в городе кофе стал поперек горла от мрачных моих формулировок и радикальных заявлений, он топнул ногой. Ни в какой социалистический лагерь я не поеду. – Ты мне не отец! – выкрикнула я, так что в балюстрадах загудело. – В том-то, пожалуй, и проблема, – холодно ответил он. Голос у меня дрожал от бешенства: «Что ты сказал?» – Тебе всегда не хватало отца, Вера. Я ткнула пальцем ему в грудь, сердце трепыхалось, как у зайца. «Больше никогда так не говори. Никогда. А лагерь социал-демократический». Если в семействе Фалк статья создала мне проблемы, то среди молодежи я изрядно прославилась. Писала я всегда, и вскоре выяснилось, что у меня определенно есть талант к острым формулировкам и персональным выпадам того несложного типа, какой требуется в газетной полемике. Социал-демократы, во всяком случае не принадлежавшие к столичным интеллектуалам, группировавшимся вокруг «Мут даг», такими качествами не обладали. Люди осмотрительные, практичные, добродушные, приземленные, они искренне стремились сделать мир менее ужасным местом для угнетенных, но писать не умели. Их статьи были сухими, как отчеты ревизоров, читать невозможно. То, что я умела писать агитационные политические тексты, объяснялось, безусловно, моими мечтами о писательской карьере. Плюс и в девятнадцать лет я уже понимала, что политику и реальность не только документируют. Ими манипулируют. Их создают. Любой автор по сути фокусник, соблазнитель, иллюзионист. Опытным фокусником меня, пожалуй, не назовешь, но я изображала врагов в карикатурном виде и рисовала мечты о будущем. Была мечтательницей. Всю жизнь уносилась прочь в фантазиях. А разве не мечта – основа всех форм социализма да отчасти и самой жизни? Мечта о счастливой жизни или о будущем, когда все люди станут свободны. Когда труд за деньги и погоня за прибылью будут подчинены радости и счастью, когда люди смогут любить кого захотят, когда надежды женщин сменятся свободой поступать по собственному разумению – заниматься искусством или хоть купаться нагишом в лунную ночь. Вдобавок я была девушка наивная и довольно-таки несведущая, но тем летом спустилась с небес на землю. Над палаточным лагерем в Тангене, подле Сунндалсёры, развевались красные и норвежские флаги. Мы, бергенские, приехали достаточно большой делегацией. Правда, зимой, в самом конце гражданской войны в Испании, двое наших товарищей погибли в боях за Таррагону. Но это лишь еще укрепило нас в уверенности, что фашизм – чума, с которой необходимо бороться, любыми средствами. Белые палатки рассыпались по берегу Эре, словно целый город. Чуть поодаль от нашей стояла палатка Эйнара Герхардсена[71], и по утрам мы, благоговея, видели этого стройного, худощавого, серьезного человека – раздетый до пояса, лицо в пене, он брился. Несколько палаток побольше служили столовыми, там же, если расположиться на воздухе было нельзя, происходили важнейшие лекции. Хотя перед нами выступали такие крупные деятели, как Герхардсен и Трюгве Браттели[72], самое сильное впечатление производили немецкие беженцы – социал-демократы. Едва зайдя в помещение, где ждали выступления немцев, ты сразу замечал разницу. Лица у них зачастую были старше, морщинистые, серьезные, в глазах читались печаль изгнанников и горячее желание вернуться. Многие из них здорово наторели в норвежском, и хорошо сформулированные и четкие доклады заставляли всех прочувствовать трагедию, постигшую их страну. Неофициальным лидером немцев-эмигрантов был человек, который называл себя Вилли Брандт[73] и жил в Норвегии уже несколько лет. Голос у него был низкий и решительный, манера спокойная и уверенная, аргументация – логичная и четкая, даже на языке, который он освоил уже в зрелом возрасте. Нас он просто завораживал. Во время выступления, когда он целый час описывал мрачную ситуацию, в которой европейские социал-демократы оказались накануне схватки с фашизмом, в заднем ряду появился еще один человек. Не в пример Брандту и другим немцам, в нем чувствовалось что-то бесшабашное и легкомысленное, тотчас привлекавшее интерес. Он и сидел небрежно, почти развалясь, в широких вельветовых брюках, мятой полотняной рубашке, со шляпой под мышкой. Но когда после доклада он взял слово и задал Брандту вопрос, то совершенно изменился. Дословно я вопрос не помню, но речь шла о том, какой стратегией радикальные немцы должны ответить национал-социализму. В результате между двумя немцами возник горячий спор, потому что парень в полотняной рубашке считал, что брандтовские сторонники приносят больше вреда, чем пользы. В этой же дискуссии полностью раскрылось мое собственное дилетантство: после их перепалки я подняла руку и от всей души выступила в защиту советской модели общества, без частной собственности и капиталистической эксплуатации, общества людей нового, социалистического типа. Тут моя речь обрела особый эмоциональный накал, потому что я вдруг увидела перед собой отца, прямого, загорелого, с косой на плече. Выступление снискало аплодисменты многих молодых норвежцев из молодежных дружин, где Советский Союз по-прежнему высоко ценили. Вилли Брандт развенчал мои утверждения одно за другим: да, он сам тоже был заворожен Советами. Но эта страна – потемкинская деревня, сказал он, серьезно глядя на меня. «Потемкинская, как это?» – недоуменно спросила я. Григорий Потемкин, объяснил он, во время поездки царицы Екатерины Великой в Крым в 1787 году строил декорации деревень, чтобы убедить ее, будто развитие идет полным ходом. Потемкинская деревня создавала видимость реальности: не какова она на самом деле, а какова должна была бы быть. Потемкинская деревня. Брандт, очевидно, имел в виду негативную характеристику, но мне выражение сразу понравилось.