В твоем идеальном обществе, строго выговаривал мне Брандт, миллионы людей умирают с голоду, их отправляют в ссылку или казнят при малейшем подозрении. Кроме того, косное марксистское разделение на буржуев и рабочих в итоге толкало и умеренные слои мещан в объятия фашистов, а между тем сейчас, как никогда, нам необходим единый антифашистский фронт. Мечтания благородны, но затмевают причины основополагающего хаоса в политике. Некоторое впечатление я все же, наверно, произвела, поскольку тем же вечером, когда я сидела возле палатки и читала при парафиновой лампе, из сумерек вынырнул парень в полотняной рубашке. Большинство остальных собрались у лагерного костра, он немного постоял, наблюдая за мной, и только потом вышел из тени. – Что читаешь? – спросил он. Как и Брандт, он прекрасно говорил по-норвежски, с легким немецким акцентом. – «Грешники на летнем солнце»[74]. Норвежская книга, ты наверняка ее не знаешь. Он взял книгу в руки. – Она вышла по-немецки перед приходом нацистов к власти. Sünder am Meer. Сперва я прочитал ее по-немецки, а потом по-норвежски. Знакомые романы читать легче. И прочел я эту книгу с удовольствием, по-норвежски. Там ведь парней зовут Фредрик и Эрик? – Не забудь про девушек. – Там все наивны. Верят в новый тип человека. Который создаст лучший мир. Без войны, без угнетения, где люди смогут общаться в любви. – А ты в такое не веришь? – Мой взгляд, наверно, стал ехидным, но он ответил очень-очень серьезно и печально: – Мы думали точно так же. Но любовь и коллективизм не победят нацизм. – Меня зовут Вера. – Я протянула ему руку. – А тебя? – Вильгельм, – спокойно ответил он. Хотя он вряд ли был намного старше меня, я сразу же отметила его спокойствие. Оно передалось и мне. Лицо у Вильгельма было открытое, внушающее доверие, он пристально смотрел на меня. – Ты упомянула в выступлении Советский Союз, – сказал он слегка скованно и учтиво, и я подумала: уж не потому ли, что говорит он не на родном языке. – Почему тебе это близко? Никто и никогда не спрашивал меня об этом так прямо. Эту часть себя и своей жизни я много-много лет хранила в глубине души. Она осталась в Северной Норвегии, Тур тоже ничего не знал. Вдали слышались возбужденные голоса остальных лагерных ребят. Я сидела, глядя в землю. Потом прошептала: – Я не хочу говорить об этом. Он молча кивнул, устремив взгляд в темноту. Так мы сидели долго. – Но спасибо, что ты спросил. Он встал и исчез в сумраке среди палаток. Весь следующий день я высматривала его. Народ купался, а во второй половине дня местная футбольная команда разгромила нашу, лагерную, составленную из руководства ССРМ[75]. Всякие там Трюгве Браттели и Брандт превосходно работали языком, а не ногами, это уж точно. Вильгельма нигде не было. И это лишь прибавило ему загадочности. Вечером устроили танцы, и местные активисты один за другим приглашали меня. Но я все время оглядывалась через плечо и рано вернулась в палатку. От танцев я совершенно ошалела и уснула в спальном мешке. Не знаю, долго ли я спала, когда сквозь сон услышала шепот: – Вера? Я огляделась, товарищи мирно похрапывали во сне, танцы давно закончились. Во входном проеме виднелся силуэт, лица не разглядеть, луна светила ему в спину. Вильгельм. – Прогуляемся под луной? – продолжал он. – Захвати свитер и надень удобные ботинки. Я слишком устала и не вполне проснулась, чтобы нервничать или сердиться. Без звука натянула брюки и зашнуровала ботинки. Мы зашагали по росистой траве. Быстро и бесшумно отошли подальше от палаток. Небо высокое, усыпанное звездами, горные склоны тонут во мраке. – Смотри, – сказал он. Под сосной стояли два мужских велосипеда. Я села в седло, пришлось вытянуть ноги, чтобы достать до педалей. Мы ехали по безлюдным улицам городка, он впереди, я следом. Кроме серой кошки, метнувшейся через дорогу, ни души кругом. Мостовая чуть влажная от росы. На поворотах я невольно сбавляла скорость, опасаясь потерять контроль над велосипедом. Когда мы пересекли речку, дорога пошла на подъем. У моего велосипеда была всего одна передача. Вильгельм с легкостью катил в гору, а мне приходилось вставать и всем телом поочередно наваливаться то на одну педаль, то на другую. Ужас как трудно. Мы ехали по берегу фьорда, потом вверх по горному склону. Прошла вечность, прежде чем дорога кончилась. Нас по-прежнему окутывал мрак. После летнего солнцестояния ночи стали длиннее. Он беззаботно спрыгнул с велосипеда. – Мог бы предупредить, что у нас тут олимпийские соревнования! – запыхавшись, сказала я. – Ты же справилась, Вера. Проторенная тропинка, хорошо заметная среди деревьев даже в ночной темноте, вела в лес. Он пошел первым. Тропинка уходила круто вверх. Березняк и зеленая растительность сменились осыпями и скалами. В одном месте я поскользнулась на гладком камне, но он тотчас крепко, словно клещами, ухватил меня за запястье. Наши взгляды встретились. Не говоря почти ни слова, мы продолжили восхождение. Только когда мы выбрались на плато, я заметила, что вокруг забрезжил серый рассвет. Оглянувшись назад, я увидела далеко внизу дома и палатки в Сунндалсёре, а в другом направлении меж зубьями скал извивался блестящий фьорд, стремился к морю, в тысяче метров под нами. Мы сели на маленький каменный уступ у самой вершины. Вильгельм достал баранью колбасу, порезал ножом. – У нас в Германии тоже есть горы, – сказал он. – Но море в долины не проникает. – Тебе бы побывать на Лофотенах, – сказала я. – Там вода достигает высоты этак в пол-Маттерхорна, а вокруг горы. – Ты оттуда родом? Выговор у тебя северный. – Ты вправду слышишь разницу? – засмеялась я. Он кивнул. – Давай махнем на Лофотены, а? Я улыбнулась: – Теперь вся моя жизнь на юге. Вильгельм откусил кусок колбасы. – Почему? Не знаю отчего, но я начала рассказывать. Так вышло само собой. Про родной дом на лофотенском острове, где солнце никогда не заходит или никогда не встает, о темном подвале, который мама в конце концов арендовала у Эллингсена, хозяина Å, поселка на краю света с последней буквой алфавита в качестве названия. Я рассказала историю, которую услышала от мамы буквально перед самым отъездом. Про 1919 год, когда она целое лето работала в мелочной лавке в Сволвере, чтобы заработать денег и поступить в учительскую семинарию. Разгар лета, жара, и в тот вечер мама с подружкой пошли на танцы. В гавани стояло русское поморское судно, тамошние матросы пили квас и водку, играли на гармошке и плясали. После танцев мамина подружка ушла, и мама осталась с чужим парнем, темнобровым и рыжеволосым. Звали его Димитрий. Он говорил о России, о городах с золотыми церковными куполами, о местах, где так холодно, что по ночам приходится разводить костры и греть машины, чтобы не случилось короткого замыкания. Говорил о господских домах, где слуги подавали вино, и черный хлеб с икрой, и жареное мясо, с которого жир стекал на серебряные блюда, о том, что они поженятся в роскошной церкви, куда свет проникает сквозь синие витражные окна, и что он никогда ее не покинет. Вот что он рассказывал, и той ночью была зачата я. На следующий день мама проснулась поздно и ни его, ни поморского судна уже не увидела. Вильгельм внимательно выслушал всю историю. – И Димитрий так никогда и не вернулся? – Когда я доросла, – продолжала я, – мама повела меня в лодочный сарай. Там она показала мне лофотенский сундучок, который собрала для Димитрия, на случай, если он вернется. Сперва я огорчилась, ведь мама принимала желаемое за действительное и ждала напрасно. Но потом я поняла, что это был символ: мы всегда должны быть готовы к путешествию. Окончив школу, я уехала. Все свои вещи я сложила в лофотенский сундучок. И решила никогда не возвращаться… Надо же, я все тебе рассказала! – воскликнула я. – Никогда со мной такого не бывало. Теперь твой черед. Он спокойно начал рассказывать. Сложная история, о расколе в германской социал-демократической партии, между социалистами и социал-демократами, он назвал множество имен, мне незнакомых. Вилли Брандт отошел от теоретического, интеллектуального социализма, вступил в Рабочую партию. Главное – общим фронтом против фашизма, рассказывал Вильгельм, остальное второстепенно. Большинство находившихся в Норвегии немцев были на родине в розыске и лишены гражданства, Брандт в 1936-м ездил в Германию под чужим именем: мол, норвежский студент; но с самим Вильгельмом дело обстояло иначе. Он приехал в Норвегию подростком и через норвежских студентов вошел в откровенно антинацистские круги эмиграции. Родители его работали в немецком представительстве в Осло и политикой не занимались. Личное дело чистое, без сучка и задоринки, и когда осенью тридцать восьмого он вернулся в Германию, пришлось идти в армию. – Ты служишь в немецкой армии? – спросила я. Ответил он не сразу: – Есть много способов вести борьбу, Вера. У меня свой путь. А ты должна найти свой. Первые солнечные лучи окрасили окрестные горы. Мы сидели на каменном уступе. Когда я пишу эти строки, тридцать с лишним лет спустя, в мансардной комнатушке с видом на Фана-фьорд, я все еще ощущаю скалу за спиной, щекотку вереска на лодыжках, солнце, согревающее голые плечи, и вкус соленой бараньей колбасы во рту. Вижу его открытое, мальчишеское лицо с чуть раскосыми глазами и чувственным ртом, темно-русые волосы, рубашку цвета хаки, пропотевшую и мятую после восхождения. Как бы мне хотелось, чтобы тем чудесным летом 1939-го, безоблачным июльским утром в горах между Сунндалсёрой и Эксендалом, я накрыла его руку своей и прошептала: «Идем, мы уезжаем, ты и я, сегодня». Обычная история, так дело обстоит со всем, что следовало бы сказать, со всем, что следовало бы сделать, с людьми, которых мы могли бы любить, и с книгами, какие могли бы написать, – истории мира, состоящей из всего того, что могло бы случиться, нет конца. В тот же вечер начался дождь. Лагерная аллея превратилась в жидкое месиво. Вильгельм уехал. Два дня спустя я вернулась в Берген. А осенью забеременела от Тура. Началась война, родился Улав, стал лучиком света, проникавшим сквозь щелку в глубокую, темную шахту. ТРОНХЕЙМ Ночью я спала беспокойным воробьиным сном, а когда проснулась в каюте Рагнфрид и глянула в иллюминатор, то увидела Мункхолмен[76]. Мы входили в гавань Тронхейма. Я была слишком расстроена и нервозна, чтобы идти завтракать. Сегодня все решится. Сегодня я встречусь с Вильгельмом, впервые после молодежного лагеря. Вместе с Рагнфрид и малышом Улавом я стояла на прогулочной палубе, когда мы причалили и корпус парохода тяжело ударился о пристань. Сзади подошел Тур, одет он был безукоризненно: сшитый на заказ коричневый костюм и котелок. – Отчалим не раньше вечера, – сказал он. Никто не отозвался, Улав у меня на руках захныкал. – У меня куча дел, – продолжал Тур, – освобожусь поздно вечером. Вот на это я и надеялась и от радости, что надежды оправдались, и ожидания, что принесет день, невольно положила ладонь ему на плечо. – Я бы охотно осмотрела город вместе с тобой, ну да ничего, подождем следующего раза.