Вера Линн. Морское кладбище. Эпилог Теперь позвольте мне рассказать, как затонул пароход. Если ты никогда не бывал на носу, который наполняется водой и, словно острие ножа, резко уходит под воду, если никогда не видел, как пассажиры хватаются за рангоут и штаги, когда корма башней поднимается из воды, если никогда не видел, как винт вращается на фоне неба, никогда не слышал, как люди отчаянно барахтаются во взбудораженной воде, никогда не чувствовал силы тяготения, швыряющей тебя по гладкой, как рыбья кожа, тиковой палубе, то живи в мире. Радуйся, что тебе не пришлось делать выбор – уйти вместе с судном в черную пучину, на дно, или прыгнуть в ледяные волны, сжимая в объятиях младенца, твоего родного сына. Младенцы под водой задерживают дыхание. Это инстинкт. Позвольте мне рассказать о тонущем судне. Все начинается со взрыва, настолько мощного, что ударная волна вышибает из меня воздух, сдавливает грудь, ребра бьют по сердцу. Взрыв в носовой части, по правому борту. Настолько мощный, что деревянные панели в салонах обваливаются, обнажая железные балки, настолько мощный, что пассажиры теряют сознание и их раскидывает во все стороны. Могучая ударная волна поднимает судно – его длина 250 футов! – над морем, сила тяжести прижимает меня книзу, а затем оно опять падает на взбудораженную поверхность, и меня подбрасывает вверх. Все это происходит, когда я спускаюсь по лестнице. Среди грохота подо мной исчезает ступенька, меня швыряет на застланную ковром площадку, голова врезается в латунные перила. Секунду-другую полная чернота. Потом я прихожу в себя. Дезориентированно озираюсь по сторонам. В ушах звон. Тяжелый дым ползет из разрушенных переборок, заполняет лестницу. Запах кордита и дыма свербит в носу. Я опускаюсь на корточки. Голова свинцовая, словно череп цел, но внутри все распухло, подбородок отвисает. Я кашляю, прижимаю руки к вискам – ладони красные от крови. Поднимаю голову. Все лицо в порезах, перекошенное в разбитых зеркалах. Я встаю, чтобы идти дальше, но тут судно резко кренится на правый борт. Я оскальзываюсь, беспомощно сжимаюсь в комок, площадкой ниже налетаю на стену. Слышу топот сапог по лестнице. Корпус судна грохочет, словно раненый великан. Я вижу, как черные сапоги топочут по полу, по моим волосам, сапоги со шнурками на внутренней стороне, тяжелые шаги по красной дорожке, шаги войны. Солдаты меня не замечают. Я чувствую на пальцах их подметки, но не чувствую боли. Слышу крики по-немецки. Страх заразителен. Из коридоров выбегают пассажиры, сбиваются в толпу, сквозь бутылочное горлышко коридора прокладывают себе дорогу к лестнице. Наверх, на прогулочную палубу, к спасательным шлюпкам! Сына я до сих пор не нашла. – Где Улав? – Я падаю на колени. – Где мой сынок?! Среди шума и грохота никто меня не слышит, никто не отвечает. Все качается, когда я поднимаюсь и начинаю бежать. Бегу по коридору, расталкиваю троих молоденьких солдат вермахта, двоих коммивояжеров в костюмах, отталкиваю старую женщину, которая плачет и зовет на помощь. Судно быстро набирает воду. Словно Великое наводнение[108], водные массы несут с собой по коридорам целые реки досок, бортовых фонарей и багажа. При каждом шаге мне приходится ступать на всю ногу, чтобы не упасть. Переборки между машинным отделением и коридором во многих местах рухнули. Воздух тяжелый и горячий, как на пожаре. Он должен быть в каюте. Улав, мой сынок, он родился такой маленький, всего 2,7 килограмма. На прошлой неделе он впервые улыбнулся. Улав, где же ты? Машины пыхтят медленнее, замолкают. Пароход «Принцесса Рагнхильд» тонет, а мой сын пропал. * * * На следующий день после катастрофы я паромом переправилась через Вест-фьорд в свои родные места. Куда мне иначе податься? У меня ничего не осталось. Все пропало, все на морском кладбище. Небеса рухнули, море затопило землю и истребило почти все живое, я плыла в крошечной щелке меж стихиями, словно в воздушном кармане в коридоре тонущего корабля. Передо мной поднимались горы Москенеса, мы причалили в маленькой бухточке, там, где церковь. Все по-прежнему – кричали чайки, дома на сваях спокойно стояли в воде, пахло рыбьими потрохами и морской солью. И все по-новому. Я шла по дороге, огибающей бухточку, мимо лодочных сараев, мимо складов, мимо изумленных местных, которые отступали в сторону при виде женщины с безумным взглядом, шла к Сёрвогену – и через несколько минут постучала в дверь швейцарского дома-шале с гравированной латунной табличкой, которую так хорошо помнила: «Шульц». – Вера! – ахнула учительница Шульц, открыв дверь. – Господи, что случилось? Ответить я не смогла, но учительница, женщина умудренная, поняла, что дело серьезное, когда я, перешагнув через порог, рухнула на оленью шкуру возле камина и отключилась. Она не стала меня поднимать, только укрыла. Испуганная девчушка пряталась за ее юбкой. Малышка Эльса, ей было всего три года. Я спала долго, до середины следующего дня. Секунда, когда я проснулась, но еще не вернулась к реальности, была единственным счастливым мгновением. Едва я глянула на бурное море и серое небо, весь мир вокруг посерел. Доктор Шульц тоже вернулся, дал мне успокоительное, я стала вялой и сонной, боль на время отпустила, и я спряталась в том мире, где еще ничего не случилось, где пароход не потерпел крушения, где мне не пришлось бежать, где не было войны, где мама не умерла, а отец не пропал. В эти первые недели малышка Эльса каждый вечер приходила в гостевую комнату. Сидела на полу, играла в куклы, а через некоторое время стала гладить меня по волосам. Зима пришла на Лофотены поздно, и той осенью 1940-го я начала в поисках продуктов наведываться в Сёрвоген и в окрестные горы. Йертруд выращивала лук и картошку, и если прибавить сюда зайчатину и рыбу из Вест-фьорда, то питались мы лучше, чем большинство в стране. И какой же у меня был аппетит! Первые недели после крушения я почти ничего не ела, а теперь уминала блинчики на завтрак и рыбу на обед. Однажды Йертруд посмотрела на меня и сказала: – Ты ешь как лошадь, Вера. – Надо наверстать потерянное. – Ты уверена, что не беременна? – Беременна? Ты с ума сошла! Но аппетит никак не унимался, а вскоре меня стало тошнить по утрам, грудь налилась, навалилась усталость, которой конца-краю не было. Зимой 41-го живот округлился. Сомневаться не приходилось. Июльским вечером 1941-го, когда фьорд был гладкий, как зеркало, а над островом сияло солнце, я лежала дома в мучительных схватках в окружении доктора Шульца, игравшего роль повитухи, Йертруд и малютки Эльсы, которые держали меня за руки. Родила я здорового мальчика и назвала его Улав. Другой возможности не существовало. Через несколько дней я было пошла в церковь, чтобы окрестить ребенка и записать в церковную книгу, но перед дверью остановилась. Вернулась обратно, в дом Шульцев. Немногим позже мне переслали из Бергена изначальную метрику Улава, датированную июлем 1940-го. Я работала – присматривала за Улавом и Эльсой. Жили мы отдельно, в другом доме, который у Шульца стоял прямо возле могучей Бунессанды. Бодрые, сильные, проворные, ни малейшей анемии, от которой страдали южане. Улав подрастал быстро. В шесть месяцев уже ползал и еще до года сделал первые шаги от стены дома до небольшого амбара. Я была на судне, унесшем с собой на дно весь мой мир, но никогда об этом не рассказывала. В те времена подобные события не прорабатывали с психологом, о них не говорили, о них молчали. Тут были и свои преимущества. Жизнь продолжалась, зиму сменила весна, потом лето – на севере шутили: оно аккурат выпало тогда на пятницу, – а за летом пришла осень с ее ветрами и потемками. Так шли военные годы. Однажды в начале весны 1944-го ко мне в комнату зашла Эльса. В школу она пойдет на будущий год, но читать уже научилась. Улав спал в соседней комнате. Она стояла в ночной рубашке, личико серьезное, умное. В руках лист бумаги. На миг я оцепенела и едва не задохнулась. Метрика. Метрика. – Зачем ты ее взяла? – воскликнула я, подавляя ярость, и выхватила бумагу у нее из рук. – Это для взрослых! – Там написано, что Улав родился в Бергене в сороковом году, – сказала она. – Но ведь здесь не Берген, а Сёрвоген. И я была рядом той ночью, когда он родился, я помню, как ты кричала. – Эльса… – начала я. – Мама! – крикнула она. – Тетя Вера говорит, что Улав родился… Я поспешно притянула ее к себе, сердце в груди стучало как безумное. В конце концов она успокоилась. Я погладила ее по длинным волосам. Шепнула, что все будет хорошо. – В войну, – сказала я, – некоторые вещи должны оставаться секретом. У тебя ведь есть секреты от подружек, верно? И ты знаешь, что самое главное – их сохранить. Она кивнула, серьезно, задумчиво глядя на меня. – Вот и это тоже секрет. Ты знаешь, что сделают немцы, если откроют секреты? Они сожгут дом. Заберут маму у тебя, у нас. Поэтому никто не должен их узнать. Понимаешь? Ни сейчас, ни позднее. На следующий день я уехала. Земля горела у меня под ногами. Останься я там, другие могут все узнать – либо сами найдут доказательство, либо вырвут у меня правду. Если же я уеду, а Эльса проболтается, мать скорее всего сочтет эту историю выдумкой, которых у детей сколько угодно. Память мало-помалу сотрется, как надпись на песке, и в конце концов она сама усомнится во всем этом. Так я думала. Я стояла у поручней, рядом с Улавом. Он уже так подрос, что, вытянув шею, был почти что выше поручня. Один из рыбаков переправил нас через Вест-фьорд. Зубцы Москенеса таяли на горизонте. Никогда больше я туда не вернусь. Под предлогом поисков работы в столовой на руднике в Сулихьельме я благополучно миновала на поезде немецкие контрольные посты. А в один из дней двое лыжников из Якобсбаккена возле Сулихьельмы проводили нас в горы. Утро выдалось холодное, погожее, градусов пять-десять, в самый раз для лыжни, а на первых подъемах парни пособили мне с санками, где был Улав. На верхней равнине они попрощались. Я продолжила путь на восток, через протяженные горные массивы и затянутую льдом воду, вверх по крутым склонам и вниз по опасным кручам. На карту    была поставлена моя жизнь, и не только моя, но и жизнь Улава. Погода резко изменилась, началась оттепель, и мне пришлось идти по насту. Я чертыхалась, сынок сладко спал в санках, в счастливом неведенье, что если я от усталости сяду, то уже не встану. И я шла дальше. Начался снегопад. На лыжах я ходила не больно-то хорошо, а при температуре около нуля лыжня вообще тяжелая, вдобавок я промокла, что еще хуже, чем трескучий мороз. Дул ветер, я все шла, шла, не знаю сколько, и вот в конце концов ландшафт стал полого спускаться вниз, снег проваливался в коварные, журчащие промоины, проглядывала трава, всю зиму примятая снегом, точно волосы помадой. Провизия давно кончилась, под конец я питалась кашей, предназначенной для Улава. Без нее я вряд ли бы добралась. Несколько дней спустя я доковыляла до пограничного пункта в Северной Швеции. Меня отвели к шведскому врачу. Он с любопытством оглядел нас, потом бросил взгляд в метрику и сказал, что сынок мой маловат для своих лет. Я ответила, что питание в Норвегии скудное. Он сказал, что для четырехлетнего ребенка мальчик говорит не очень хорошо. Я ответила, что дети развиваются в разном темпе. В общем, швед поставил печать на наши бумаги. «Улав Фалк, рожденный 27.07.1940». Теперь все было официально: Улав возродился. Но какова правда? Двадцать третьего октября 1940 года взрыв пробил правый борт судна, а я не могу найти ребенка. Стучу в каюту 11, колочу по дереву, в кровь разбиваю костяшки пальцев, слышу внутри плач Улава. Но дверь не открывается, какой-то долговязый парень пытается мне помочь, но потом тоже сломя голову убегает. Дверь не поддается. В отчаянии я отворачиваюсь, бегу на прогулочную палубу. Там спускают спасательные шлюпки. На палубе я вижу Вильгельма. Пароход перекошен под странным углом, я цепляюсь за штаг, а корма задирается к низкому небу. Вместе мы устремляемся обратно, на лестнице водопад, коридор внизу почти целиком под водой, над водой лишь наши головы, но Вильгельм делает последнюю попытку вышибить дверь плечом, бесполезно, и тотчас мощный поток подхватывает его и уносит по коридору прочь, на морское дно. Я пробую удержать его, но следующая волна швыряет меня по коридору в другую сторону, прочь от него, прочь от тебя, Улав, – по коридорам и по лестницам, все становится исчерна-синим, потом я замечаю слабый свет, с судорожным вздохом выныриваю на поверхность и меня поднимают на борт грузовой шхуны «Батн-фьорд». И все семьдесят пять лет я пытаюсь сохранить тебе жизнь. Глава 44. Свидетельская подпись