– Разговоро-запретительное постановление. Арлин оказалась тем еще вредителем, хоть и невольно. Не прошло и пары минут с тех пор, как я вынесла Пончомену запретительное постановление, и она явилась за сумочкой. Все б ничего, но старушка назвала меня по имени. Раз эдак десять. Мим то, Мим се, и пару раз даже «А как пишется «Мим» по буквам?» Нет, ну серьезно. Излишне упоминать, что как только она ушла на свое место, мое тщательно выстроенное дело о молчании рухнуло. – Любишь читать, Мим? – спрашивает Пончомен, перелистывая страницы своей книги. – Пища для мозга и для души. Солнце уже зашло, большинство пассажиров спит, но некоторые, вроде идиота на соседнем сиденье, пытаются читать под светом потолочного фонарика. Опять идет дождь, даже сильнее, чем прежде, отчего ехать довольно страшновато. Дворники на лобовухе автобуса гипнотизируют – они совсем не такие, как на легковых машинах или грузовиках… все равно что сравнивать наждачную бумагу и гладкий кафель. – Вот так бред, – шепчет Пончомен, и его оборвавшийся голос зависает в воздухе будто перышко. Впервые, с тех пор как велела ему заткнуться, я поворачиваю голову. Книга в его руках тонкая, прошитая растянутой красной пряжей, с потрепанным сверху и снизу корешком. – Что? – шепчу я в ответ, не отрывая взгляда от книги. Пончомен поворачивает ко мне скрытую прежде обложку, и я вижу название: «Индивидуализм – старый и новый». – Автор – философ. Джон Дьюи. Меня с этого парня реально бомбит. «Это не та же книга. Не та же. Это не та же книга». Пончомен протягивает мне томик: – Интересно? С радостью одолжу. Игнорируя его, я отворачиваюсь к окну и вглядываюсь в размытый пейзаж. Но вокруг ночь, слишком темно снаружи и слишком светло внутри, и я вижу лишь собственное лицо с заостренными чертами в обрамлении длинных темных волос. Сейчас я как никогда непрозрачна. Зажмуриваюсь, и в этом чистейшем небытие книга Пончомена выковыривает смутное детское воспоминание из подкорки моего мозга. Путешествуя по синапсам и нейротрансмиттерам, оно взбивается до кондиции восхитительного соуса, и вуаля – кушать подано: Мама сидит в любимом желтом викторианском кресле, читает Диккенса. Я, в нежном возрасте семи или восьми лет, расхаживаю вокруг с молочной клетью, притворяясь, будто наша гостиная – это бакалейная лавка. – Почем кедровые орехи? – спрашиваю я девчачьим голосом. – По восемьдесят два доллара, – отвечаю другим, грубым. Папа сидит за столом. Сверлит взглядом биографию Трумэна, хмурится. И, думая, что в свои годы я ничего не слышу, спрашивает: – Тебе ни капли не тревожно, Ив? – По поводу чего, Барри? – отзывается мама. – Я о… да только взгляни на нее, – шепчет папа, закрывая книжку. – Она ведет себя, как… Голос его обрывается, но мама улавливает суть: – У нее нет братьев и сестер, Барри. Чего ты ожидал? Папа хмурится сильнее и шепчет все яростнее: – Именно так все начиналось у Из. Голоса и всякое такое. В точности вот так! Теперь и мама захлопывает книгу: – Мэри не похожа на Изабель. А папа вновь открывает свою и утыкается в нее носом: – Твои слова да богу в уши… – Мим? – Голос Пончомена возвращает меня к настоящему. – Что? Он вскидывает бровь и улыбается, вроде как забавляясь: – Я тебя как будто… в транс вогнал. Все нормально? Киваю. – Уверена? Я мог бы… ну не знаю, вдруг на борту есть доктор или типа того. Он вертится на сиденье, словно позади нас и вправду сидит человек со стетоскопом на шее. – Говорю же, все нормально. Пончомэн облизывает большой палец и листает книжку дальше: – Хорошо, а то я как раз дошел до самого интересного. Ни за что не поверишь, что Дьюи пишет дальше… – Я как раз дошел до самого интересного, Ив. Вот, слушай: «Мысли вслух, спорящие голоса, комментирующие поступки голоса, соматическая пассивность, вынимание мыслей…» – Что ты читаешь? – прерывает мама. Я слышу, как папа поворачивает книгу, демонстрируя обложку: – «Клиническая психопатология» – нашел в библиотеке. Мне четырнадцать. Стою за дверью родительской спальни, прижавшись к ней ухом. – Барри, какая древность! Это что, пряжа? Развалилась настолько, что пришлось сшивать. Папа шумно дышит через нос. – Оттого написанное тут не стало менее актуальным, Ив. Автор, Курт Шнайдер, великолепен! Предположу даже, что гораздо лучше Макунди. Смотри, он тут говорит, как отличить психотическое поведение от психопатического. Опускаюсь вниз и заглядываю в щель под дверью. Мамины хлипкие тапочки раздраженно снуют по комнате. – Психопатическое поведение? Господи, Барри! Папа вздыхает: – Я же тебе рассказал, что видел сегодня. Сегодня Эрик-с-одной-р бросил меня прямо во время обеда. А позже, забрав меня из школы, папа вел себя как-то странно. – Ты видел нашу дочь, расстроенную из-за мальчика, – говорит мама. Мгновение не раздается ни звука, а потом… – Ив… – Тихий печальный голос отца полон отчаяния. – Она задавала вопросы и сама на них отвечала. Точно как Изабель. – Ладно, теперь я встревожен, – влезает Пончомен. Мой смещенный надгортанник трепещет, утихает и снова начинает дрожать. Я вытаскиваю из рюкзака средство для снятия макияжа и протискиваюсь мимо коленей Пончомена. Больше не могу ждать. Иду по проходу под бесконечный вой шин снаружи и грохот волн, поднимаемых ими на лужах. В предпоследнем ряду Арлин спит на плече Джаббы Хатта. Тот читает роман Филипа К. Дика, словно и не замечая на себе крошечной головы соседки. В уборной сдвигаю щеколду на «ЗАНЯТО». Лампы включаются автоматически, затопив комнатушку болезненно желтым светом. В грязном зеркале вижу, как закрывается мой мертвый глаз. Это все еще сводит меня с ума, ибо физически я ничего не ощущаю и узнать, что нерабочий глаз закрыт, могу, только глядя на него в зеркало здоровым. Мама всегда говорила, какая я хорошенькая, но я-то лучше знала. И сейчас знаю. По отдельности мои черты можно считать привлекательными: волевой подбородок, полные губы, темные глаза и волосы, оливково-коричневая кожа. Милые кусочки, но словно смещенные. Как будто каждая часть лица-пазла замерла в миллиметре от места назначения. Я делаю вид, что мне плевать, но это не так. И никогда не было. О боже, чего бы я только не отдала, чтобы собрать фрагменты воедино! Но я Пикассо, а не Вермеер. Вытаскиваю из кармана мамину помаду – мою боевую раскраску. Черный цилиндр с блестящим серебряным кольцом посредине. Я стараюсь не использовать ее на людях. Сколько потом не оттирай средством для снятия макияжа, на щеках все равно остается красноватый оттенок, точно искусственный румянец. Но несмотря ни на что, сейчас мне это необходимо. Начинаю с левой щеки. Всегда. Привычка – королева, и все должно быть в точности как прежде, до миллиметра. Первый штрих – двусторонняя стрела, которая упирается в переносицу. Затем широкая горизонтальная линия на лбу. Третий штрих – стрела на правой щеке, отражающая левую. Следом толстая линия посередь лица от верхней части лба до самого подбородка. И наконец, точки внутри обеих стрелок. – Даже Пикассо использовал чуток румян, – шепчу я.