– Смотрите, вот этих людей узнаёте? На большой свадебной фотографии стоял молодой и почти не лысоватый Мика с привлекательной шатенкой в чем-то нежно-голубом с градиентом и толпа народу вокруг. На фотках поменьше та же шатенка, Мика, еще какие-то рожи, в том числе – хм – этот самый блондин. Эля подняла взгляд блондину на переносицу и тяжко задумалась. Пароль Ленке она дать не догадалась. А что это за хмырь и мало ли почему он торчит на одних кадрах с Микой? Может, фото вообще с предыдущего брака и голубая шатенка не Ленка вовсе? Блондин нахмурился. Перевел взгляд с Эли на фото и обратно, вздохнул и вполголоса сообщил: – А еще у меня жопа волосатая и… – он явственно запнулся, – и член кривой. Посмотрел Эле в лицо (а у самого на щеках медленно расцвели красные пятна) и добавил: – А у тебя… вас… правая сиська больше левой. – И стрижка свекровкиной полоской, – закончила Эля. – Дурак, сразу бы так и сказал, а то обложил фотками при живом фотошопе-то. Блондин продолжал стремительно краснеть, отчего смотреть на него почему-то стало приятно. Эля улыбнулась. – Протяни, друг, руку под столом и положи мне на коленку, – распорядилась она и полезла в сумку. Вытаскивая терабайтник из дальнего кармана, она почувствовала, что он подчинился. – И гладь, – мстительно сказала она, – чего зря время тратить? Под столом вложила чертов жесткий диск в его ладонь, он взял. Рука исчезла. – Второй день в Москве, а уже за девушку подержался, – восхищенно сказал он. – Потом сводишь меня в кафе, – царственно ответила Эля, – отработаешь. Иди. – Заметано, – кивнул блондин и исчез. Эля потянулась и чуть не расхохоталась в голос. Свобода! Она расплатилась карточкой и дунула в ближайший магазин электроники – восстанавливать симку и покупать новый телефон. Все остальное потом. Тут же в метро на едва подключенный смартфон обрушился коллективный вопль «Эля, где ты шляешься?», так что она лихорадочно копипастила во все лички «пардон, романтическое приключение, все расскажу позже», пока не добралась до сообщения трехдневной давности от соседки: «Твою комнату обыскивают какие-то жлобы! Сломали замок!» Ах вы… Ах вы… Эля помотала головой, смахивая волну ярости, и мотнула дальше. «Ушли, в комнате срач. Эля, отзовись. Эля, ты жива вообще?» «Кажется, они спиздили ноут. Эля, я не знаю, забирала ли ты ноут с собой, но его нет. Отзовись, как сможешь». «Ну, – подумала умная Эличка, – что о ноуте плакать, когда машину где-то на МКАДе раздербанили. Крепись, голубка, если с терабайтником все в порядке, твой ноут этих тварей не утешит… А Мика купит новый. А вот домой идти не торопись. Иди в кафе, выпей кофе, ответь на все мессаги и соберись с духом». И, хотя Эля именно так и сделала, дома ее все же прорвало. Собирая раскиданный по всей комнате шмот, она подняла одинокую бирку и с недоумением крутила ее в руках, пока не сообразила, что́ держит в руках. Это от ненадеванного лифчика. От лифчика. Они спиздили лифчик. Лифчик! Она орала, как последняя базарная баба, так, что даже сосед сверху перестал сверлить – то ли принял на свой счет, то ли заслушался. Слезы брызгали во все стороны пополам со слюнями, она размахивала руками и топала, как будто ей три года и ей не купили мороженку. В дверях замаячил соседкин бойфренд. – Политика? – спросил он понимающим голосом. – Ну так, того, понятный риск. – Да кого там политика, – внезапно успокоившись, сказала Эля, – бизнес, мля. Нормальный московский бизнес. Завтра поеду смотреть, что у меня с машиной. Нальешь чего? – Кофе с коньяком, – сказал он, – и Анька купила какой-то продвинутой соли для ванны, никаких веществ внутрь не надо, выползаешь из воды счастливой медузой. Как такое? – Дай-ка просто коньяка для старта, – решила Эля и двинула на кухню. Соседка уже стояла на табуретке и копалась в открытой полке самого верхнего шкафа, где они по совместному решению хранили бухло. Эля посмотрела на нее, и тут ее осенило. – Ань, – вкрадчиво сказала Эля, – Анечка, ты ж психолог. Аня покачнулась на табуретке, но не упала, а выдернула с полки початую бутылку «Талламор дью» и спрыгнула. – Запрос вижу. Вань, уйди. – Да не надо. Наоборот, разлей на троих. – Что с тобой было-то? – спросил Иван, доставая стопки. – Что со мной было, то фигня по большому счету и понятно. Проблема в том, чего со мной не было, а я это видела. Эля вздохнула, махнула без закуси полста вискаря и стала рассказывать про девочку, у которой было двадцать шесть старших братьев, дядя-капитан, и всю эту ерунду, которая поселилась у нее в голове и не собиралась выписываться. * * * – Прямо сразу, как появляется возможность, надиктовывай мне по корабельной связи, если еще что увидишь. Никто ж не знает, почему программа тебя разбудила. Может, именно ради этих твоих ясновидений. Я фыркаю. Но, «мозгоправ прав», как говорится. Разумные люди, особенно после холодной отлежки, слушаются мозгоправа беспрекословно. Опять же, «все нештатное неси командиру», а уж куда нештатнее-то, нелепые сны наяву. Валуеву все знают. Она работала мозгоправом, еще когда я не родилась. Валуеву будят, сказал «Гвоздь», на неделю раз в три года, она консультирует своих аспирантов и ложится назад. Внештатно ее поднимали восемнадцать лет назад, еще по пути к Земле, когда у дежурного офицера от страха тяжко оторвало крышу и его ловили всем неспящим составом по уровням и трюмам. А так постоянно по очереди дежурят трое мозгоправов помладше, собственно, аспиранты. Пока висели под моргающим щитом, дежурили, наверное, все. Очко играло, поди, у всего состава. Сейчас Валуева медленно постукивает сигаретой по краешку пепельницы. Я завороженно смотрю, как дымок исчезает в вытяжке комнаты. Пожарная сигнализация у Валуевой в кабинете отключена раз и навсегда. Наверное, поэтому ее и не будят без особой необходимости. Валуеву почему-то крайне интересуют технические характеристики той постройки, на которой там все происходит. И карты ей по памяти перерисуй, и общий вид с лодки. И всю родню нарисуй, кто кому кем. Мою семью она держит развернутой на экране: видимо, готовилась. Я бы на ее месте тоже почитала досье, прежде чем вызывать на собеседование военнослужащего, ради которого меня подняли. Фотографии всех моих матерей со знакомой отметкой процента генов каждой. Я мысленно подмигиваю им и отворачиваюсь. – Записывай время и длительность, – инструктирует меня Валуева надтреснутым голосом и постукивает длинным ногтем по столу. – Да, мэм, – отвечаю я. – Не думай, что я заставляю тебя заниматься ерундой, дорогая. Если ты собираешься читать и перечитывать научные статьи Ернина или рассматривать на максимальном увеличении записи волгалаговских камер, то помни – этим и до тебя занимались одиннадцать лет более компетентные люди. Никто не надеялся, что ты внесешь хотя бы какую-то интригу в наше безнадежное состояние. Что же, ты уже по крайней мере нагенерировала чего-то такого, что пришлось разбудить меня и Тихо… – Тихо? – Историка. Сейчас я скину ему твои зарисовки, и попытаемся определить исторический период и регион. – Вы думаете, мэм? – Я должна проверить, – отвечает Валуева и вздыхает. Наконец она меня отпускает. Я прошу разрешения присоединиться к работе штатной бригады профилактического осмотра, Валуева хмыкает. – Очень скоро ты поймешь, Кульд, что в этом году на этом корабле тебе можно абсолютно все, кроме, пожалуй, суицида. Ты – последняя надежда примерно миллиона человек, и что бы тебе ни заблагорассудилось… Кто же знает, где и как тебе нужно искать ответ? – А почему мы не можем поставить радужный мост сами? – жалобно спрашиваю я. – Ну заново? – Потому что ни на «Гвозде», ни на «ВолгаЛаге» для этого нет оборудования, – с усмешкой отвечает Валуева. – Раньше окна не пропадали никогда, их и нарочно разрушить не так-то просто. Но имей в виду – технические вопросы – это не ко мне вообще-то. После полутора часов в когтях Валуевой я чувствую себя легкой и пустой. Выпотрошенной. В голове не осталось ничего своего, словно Валуева забрала себе каждую проговоренную тему и осталось пустое гулкое пространство. Только вьются обрывки ернинских формул, над которыми я провожу часов по десять в сутки. Может, их и вычитывали до меня, но раз уж меня разбудили, то я должна делать свое дело хорошо. Закрыть глаза – и сплетается фрактальная математика щита. Я начинаю понимать, как он это сделал. И чем он рисковал. Щит мог при ошибке в расчетах стать не отражающим, а концентрирующим, и тогда от Земли осталось бы мокрое… нет, сухое и горячее место. Интересно, он пробовал щит на Луне, например? Хотя нет, плетение, создающее магнитное поле такой силы, чудовищно дорого по составляющим, а искривленный одномер обратно в идеальную прямую не выправишь. Вряд ли. Я спускаюсь в холодильник. Корабль знает, что мне нужно, капитан, по всей видимости, не возражает. Будь я как все, можно было бы отправиться сразу к техникам, но я – Србуи Кульд, самый легкий техник, и у меня индивидуальный скафандр, который, конечно, хранится рядом с отсеком, где я лежала. У моего скафандра укорочены штанины, ботинок нет вовсе, а магнитные подковки закреплены на коленях. Мало того что я расходую кислород медленнее, чем люди с такой же, как у меня, длиной рук и шириной плеч, у меня лучше проходимость на сложном рельефе поверхности «Гвоздя». Я быстрее справляюсь с любыми работами, которые предполагают наклоны к поверхности, и значительно лучше вижу мелкие деформации в обшивке. Я иду – когда в работе – просто на четвереньках, так элементарно удобнее, да и сцепление надежнее. И угол, под которым я смотрю на поверхность, совершенно другой, чем у нормального человека в скафандре, и поляризация шлема интерферирует с отраженным от обшивки светом радикально иначе, чем когда стоишь к обшивке перпендикулярно. Ребята, поняв, как я выслеживаю трещины, начали сами ходить крючком (голову опустить в скафандре невозможно, а согнуться в поясе – почему бы нет?), но им тяжело, а мне – нормально. Так что, если корабль разбудил из всего холодильника именно меня, то, может быть, дело в моих кондициях?