Пустой. Гладкий. Никаких боковых ходов. Сколько иду – непонятно, так, глядишь, и назад вернусь. Но вот наконец что-то мелькает впереди – такой же скучный, гладкий, ровный поворот. Можно пойти прямо… Ну почти прямо, все время немножко вправо; а можно резко свернуть направо. Сворачиваю. Прохожу – шаг, два, три, в глаза брызжет яркий свет, загораживаюсь рукой. Привыкаю… Хотя нет, просто стало не так ярко. Светящаяся ровная лента пробегает, пульсируя, по полу, стенам и потолку, словно указывая границу между мной и тем, что начинается дальше. За ней искрит сам воздух, словно в ночи падает горящий снег. Я зачарованно смотрю на крупинки света, вьющиеся в квадрате границы, – они двигаются все быстрее, быстрее, завихряются и сбегаются в четкие тонкие линии. Из линий складывается рисунок. Хороший, точный. Объемный. Нарисованный светом по темноте человек протягивает в мою сторону руку запрещающим жестом и говорит гулким, странно жужжащим голосом: – Стой. Я останавливаюсь. Нарисованный человек смотрит на меня и хмурится. Это мужчина. Довольно высокий, почти с Колума ростом. Длинные волосы собраны в хвост, густые брови почти срослись посередине. На щеках тень щетины, лицо усталое. – Что ты делаешь здесь, Уна Навиген? – угрюмо спрашивает он и на миг становится похож на постаревшего Эрика. Я отшатываюсь назад, на шаг, не больше, и беру себя в руки. Нет, я не убегу. – Я ищу своего брата, Лмма Навигена, – отвечаю я нарисованному человеку, – и для этого хочу войти туда, откуда расходятся все линии. – Входить для этого не нужно, – говорит он, – искать пропавших я тебя научу. – А что будет, если я войду? – Станешь, как я и многие другие, записью в памяти. – Другие? – переспрашиваю я. – Нас таких вот, – он на миг улыбается, поворачивая голову вправо-влево, – много. Но разговаривать с тобой, сколько бы ты ни приходила к этому порогу, буду я. – Почему? – Я один из твоих предков, Уна Навиген, – говорит он. Я договорилась с внешними техниками, что буду работать с ними по два дня из десятидневки. Они не возражают, а я буду считать эти дни себе за выходные. Физика выматывает, когда в таких количествах, а больше всего выматывает то, что я не понимаю больше половины в переписках Ернина, добро бы он с коллегами обсуждал только свою работу. – «Гвоздь», при удобном случае спроси у капитана, почему Ернин писал такой прорве адресатов одинаковые письма о том, какой способный, талантливый и – вообще не пойму, к чему это, – свободомыслящий ученик Ё Мун Гэн? И почему у Ё Мун Гэна опубликованы только две статьи о спирали, а дальше и все изучение и внедрение – сплошь Ернин? – Может быть, вы поговорите об этом с историком, сержант Кульд? – уточняет голос корабля у меня в левом виске. – Если тот не знает каких-то подробностей, тогда побеспокоим капитана. Разумно. – А когда я могу его увидеть? – Ближайшее совпадение ваших расписаний бодрствования произойдет примерно через три часа, но я бы рекомендовал дать офицеру Тихо еще полтора часа на гигиену и завтрак. – Отлично, извести меня, как он будет готов. Офицер Тихо – веселый румяный парень, сабра Убежища в третьем поколении. У меня-то только три из мам родились в Убежище, остальные, кроме Шуши, – корабельные дети. Тихо специализируется на последней истории Земли и не улегся спать, пока не пообщался с каждым, кто заявил на посадке, что ему есть что важного рассказать. Сколько это заняло? Шесть лет. Мои вопросы ставят его в явное затруднение. То есть ответ-то он, похоже, знает, но не знает, с чего начать так, чтобы я хоть что-то поняла. Я долго – поверьте, долго – слушаю и наконец пытаюсь подытожить: – То есть Доллар жил в хорошей стране, а Ернин в не очень хорошей, скорее плохой. А Ё Мун Гэн убежал из очень плохой страны в ту, что не очень, но все же плохую, и там стал работать с Ерниным, но поскольку он был из очень плохой страны, а Ернин и сам был из плоховатой, то Доллар работать с Ё Мун Гэном не хотел и никому не разрешал? – Примерно, – с облегчением выдыхает Тихо. – Даже несмотря на то что Ё убежал из своей страны? – Ну если бы он убежал сразу в хорошую страну, то было бы, наверное, иначе, – пожимает плечами Тихо. – Но Ернин воспользовался всем влиянием, что у него было, и пропихнул модель Ё Мун Гэна до экспериментальной стадии в космосе, а там уже всем стало ясно, что хватит ерундой заниматься? – Ну тоже… Но в целом да, Доллару хватило ума прекратить это на своем уровне. А результаты работы спирали были очевидны после первых же испытаний, так что холодновозки начали строить и поднимать немедленно, еще до того, как разведчики достигли Убежища. Солнцу оставалось, по расчетам, примерно шесть спокойных лет, и успеет ли Ернин со щитом, было неочевидно. Меня продирает холод. Нет, бегство людей с Земли и так не самая веселая тема в школьном курсе истории, но осознавать, насколько мы все висели на соплях, мне не нравится. И я чрезвычайно рада, что не жила простой работягой там и тогда, когда от меня не зависело бы вообще ничего. Вне общей очереди пробить место в холодновозку нельзя было даже для детей, как мне рассказывали. Сейчас я по крайней мере могу пасти вшей, чтобы «Гвоздь» продержался в рабочем состоянии подольше, или хотя бы поливать огурцы для поддержки команды, которая везет миллион эвакуированного народу в безопасное место. Тихо тем временем вытаскивает папку с моими рисунками и совершенно другим голосом, как будто извиняясь, сообщает, что не нашел в фотоархивах похожих построек – ни целых, ни руинированных. Вот прям удивительно-то, а? – А куда сам Ё Мун Гэн делся? – вдруг соображаю я. – Переписка с ним обрывается, последнее письмо от Ернина с кучей вопросов в архиве лежит, а ответа нет. – Депортировали его, – вздыхает Тихо. – Как началась шумиха, откуда он родом, пришел запрос, верните-де наше имущество, его и выслали обратно. – И что? – И все, – жестко говорит Тихо. Не нахожу что сказать. Закрываю глаза, чувствую вокруг себя – вокруг «Гвоздя» – плотные витки спирали, сплетенной из бесчисленных одномеров. Любопытно, что помешало Ернину притвориться, что идея принадлежит ему самому, и скрыть имя невезучего аспиранта? Или, наоборот, он надеялся, что прославленного и очень полезного ученого удастся выцарапать обратно? Но, пожалуй, это уже не то, чем вообще мне стоит интересоваться. А с другой стороны, черт его знает, Ернина, что он имел в виду в своей программе побудки. Когда он умер, война была в самом разгаре, а до моего рождения еще оставалось пять лет, матери тогда и знакомы-то не были. В генетике комбинаторного XX-ребенка никаких сюрпризов быть не должно. Если бы что и нашлось, то всё выяснили бы без меня. «Гвоздь» говорит, над моей генной картой насижено триста с лишним человеко-часов, и никаких выводов он не слышал. Теоретически, конечно, Шуши и Эвелин – медики и могли чего-нибудь накрутить… Но в любом случае Ернин к тому моменту давно умер! Так. Голова у меня кипит, а выхода никакого и близко нет. Вопрос «зачем будить такого, как я» вроде бы совершенно не связан с вопросом «где, черт возьми, подъем на радужный мост», ведь программу Ернин оставил не на тот случай, если мост исчезнет, а вообще на всякий случай. Может, программа вообще сглючила. С третьей стороны, зачем вообще программа шерстила генные карты? Чтобы что? Историк сидит напротив меня молча. Я вежливо прощаюсь и иду в тренажерку. Кардио, перенастроенный на протезы велотренажер, грузы, бокс. На пару часов я выкину весь этот клубок из головы. И вот, уже моясь в душе после тренажерки, я вдруг вспоминаю слова Валуевой о том, что мне сейчас можно всё. Без ограничений. Почему бы мне, правда что, не захотеть просто от балды чего-нибудь? Хо-хо, ведь я даже смогу это внятно обосновать. Я хочу смотаться на «ВолгаЛаг» и повидать живьем самого Текка. Потом маме Шуши расскажу! А нужно мне, ну скажем, лично обсудить тот момент, когда заметили исчезновение окна. И еще изучить динамику перемещений «ВолгаЛага». И ознакомиться с состоянием заключенных. Выхожу из душа, надеваю форму, не спеша иду по пустым гулким коридорам к своей норе. «„Гвоздь“, – думаю, – а устрой мне экскурсию к капитану Текку?» «Задачу понял. Как получу ответ, извещу вас, сержант», – отзывается голос корабля. Холодновозки всегда делались цилиндрическими – гравитация-то нужна. Но «Гвоздь» был первым, собранным уже после реальных перегонов реальных кораблей через радужный мост, когда выяснилось, что для спирали важно, какой толщины объект пропихивать в окно, а вот длина объекта на энергозатраты и, главное, на суммарную длину обмотки почти не влияет. Ежу понятно, что тут же из четырех бандур старого образца собрали конструкцию в форме лома. Так что прогулка по магистрали – это дело хорошее, надолго. Потом вернусь по противоположной. Лишь бы не идти снова читать про резонирование полей одномерных объектов, будь они тридцать три раза неладны. Два с половиной километра прямо. Семьсот восемьдесят пять метров по изгибу цилиндра и два с половиной километра назад, строго вниз головой относительно предыдущей дорожки. Ноги идут. Голова свободная. В поперечном коридоре мелькнуло. Я резко останавливаюсь, смотрю. А, мужик в форме внутренних техников, ничего удивительного. Мужик хмуро смотрит на меня – пожалуй, не мужик, а дед. – Србуи? – недоверчиво говорит дед. Ну ничего ж себе! Мы кидаемся обниматься. Маккензи, похоже, вообще не ложился – ну так и есть, говорит, плюнул и отказался морозиться еще на пути к Земле. Сначала было много работы. Потом, наоборот, когда застряли, он встал на постоянную вахту, а с ним на пару дежурят ребята по полгода, а больше чем троим изнутри дела и нет, вошки хорошо справляются, только, считай, контроль и нужен. – А чего, – говорит, – мне шестьдесят восемь теплых, мне в настоящую гравитацию все равно не с руки спускаться, мне что так, что так тут сидеть, а ребят жалко… Он скидывает напарнику, что смену на сегодня закончил, и мы вдвоем идем на камбуз поживиться чем-нибудь по такому поводу. Еще бы! Если не считать капитана и Валуевой, а их можно не считать, я с ними раньше никогда не виделась, Маккензи – первый человек из моего времени, которого я вижу в этом пробуждении. Ему есть что рассказать о том, как «Гвоздь» собирал последних живых людей с обмороженной Земли. Как в один оборот дежурный офицер тупнул обесточить «Гвоздь» на выходе из-за земной тени, и они почти три минуты шли только под щитом. Хорошо, что обошлось, капитан даже говорить ничего не стала – засунули человека в пассажирскую заморозку немедленно, в Убежище разберутся. Как страшно было, когда первый раз мигнул щит – они были на ночной стороне, вроде бы в безопасности, но магнитное поле начало такие штуки выкидывать, что «Гвоздь» еле справился. И атмосфера начала подниматься обратно, по всему горизонту, пусть ненадолго и невысоко, но вскипела, как жидкий азот на теплом полу, потом ложилась обратно почти двое суток, пришлось весь протокол спуска катеров сдвигать… Я слушаю Маккензи, разглядываю его морщинистую морду, белые брови и не знаю, как спросить насчет возможности секса. Раньше все как-то мы с ним не совпадали, а сейчас?.. Но в какой-то момент он как-то так на меня смотрит, что становится ясно – лучше не предлагать. Мы проводим время вместе, пока он совсем не начинает зевать, и уговариваемся дать знать друг другу о свободном времени через «Гвоздь». У меня, в общем, тоже остается всего девять часов до внешней смены, а без восьмичасового сна и разминки никто меня к наружным люкам и близко не подпустит – протокол есть протокол. – Почему в этот коридор никто не ходит? – переспрашивает нарисованный светом человек. – А, вот ты о чем. Сюда нельзя попасть без позволения. – Я же попала. – Я тебя впустил, – спокойно отвечает он. – А этажом выше? И вообще, внутренние этажи все пустые стоят, почему? Люди как-то живут наверху, а там и дожди льют, и бури случаются. – Бури, к сожалению, случаются, – задумчиво говорит он не столько мне, сколько себе. – Теперь случаются… Отвечаю на твой вопрос. Чтобы сюда добраться, у тебя должен быть гражданский доступ, семейный доступ и мое согласие. У большинства людей наверху есть только гражданский доступ, да и то не всегда.