– Ладно, отбой, – говорю я. – До связи, – откликается Оксана, и шелест ее дыхания исчезает из зоны слышимости. Я вспоминаю о пришедших логах на следующий день и ковыряюсь в них в качестве переменки между попытками врубиться в стоячие волны интерференции магнитных полей ернинских плетенок. Не, я даже немного понимаю теперь, почему витки не должны проходить друг к другу ближе чем на кубический корень из радиуса спирали; но что мне это даст – абсолютно не ясно. С логами проще. И, что характерно, я быстро понимаю, что – опаньки! – непосредственного разговора с живым внутренником я не вижу, а вижу только запросы на базы параметров внутренней обшивки. Кидаю запрос Оксане – та вне доступа, снаружи. Лезть в ернинскую абракадабру не хочется до смерти, так что я звоню Маккензи и пытаюсь разъяснить нашу сову уже через него. – Обшить снаружи? Внутрянкой? Она ж держать ни хера не будет, – просвещает меня Маккензи. – Что именно держать? – Она же на газообмен рассчитана, сквозь нее течь будет. – Ну сколько течь? Маккензи кряхтит. – Данные-то по ней стандартные… Проницаемость внутренней обшивки при вакууме моль на квадратный метр за одну тысячу семьсот восемнадцать и пятьдесят три сотых стандартного часа. До хрена, так-то, у нас эти моли не лишние. «Это да, – думаю я, – если весь шрам выложить внутрянкой, столько потерь газообмена нам не осилить». – Погоди, а другие возражения были? – Кроме того, что внутрянка вообще не для вакуума? Ну вошек придется на ее очистку перепрограммировать, внутрянку же нельзя обычными победитовыми жвалами чистить, там надо мелкую щеточку и магнитную кольцевую ловушку в глотку ставить. «Вошки-то оно, конечно…» – думаю я. – Маккензи, а может, ты со мной и бригадиром посидишь, помаракуешь? Не могу я, как мне жалко «Гвоздю» шрам полировать. – Да посидеть с хорошими людьми – почему не посидеть? Кто там ноне бригадир? – Оксана Кушиньска. – Не помню такой. Ладно, познакомимся. Я скидываю кораблю запрос на согласование расписаний нам троим и иду в тренажерку. Девять часов физики зараз, больше не-не-не-не-мо-гу. Оксана, что характерно, Маккензи помнит – они в какой-то момент были ровесниками и даже играли по выходным в какую-то подвижную игру в пустом трюме, но потом мода на ту игру прошла, да и годы Оксаны сильно отстали от сплошных Маккензиевых лет. Он ее не помнит совершенно. – А Србуи помнишь! – упрекает его Оксана. – Такой шнобель забудешь! – парирует Маккензи. – Ага, нос-то у меня самое заметное, – фыркаю я. – Еще ямочка на щеке, – отзывается он, – будь их две, даже у замороженных бы стояло, а так только теплых пробивает… – Я вам вообще не мешаю? – весело спрашивает Оксана. Маккензи резко затыкается и меняется в лице. Становится понятно, что надо переходить к делу. Оксана выводит на стол карту шрама – сорок восемь метров в длину, девять в ширину, два пересечения с линией спирали, и оба, что характерно, возле срезов грани. Мы долго тыкаем в карту пальцами и мучаем стол расспросами – как менялась динамика роста опухоли по краям и посередине, как переродились слои между несущей сеткой и поверхностью, насколько удалось затормозить рост и за счет чего. Маккензи огорченно крякает, осознав масштаб проблем, вызванных многолетним замедлением обменных процессов, – той их части, что подлежит лечению изнутри. Наконец Оксана сердито спрашивает, что происходит на краях внутрянки и живого металлохитина, Маккензи сердито отвечает, что сродство там ничем не отличается от сродства выводимых вовне объектов типа кессонов или устий вошечного сброса, и тут они молча смотрят друг на друга. Долго. – Считай, – говорит Маккензи. Оксана теребит карту, выводит калькулятор, вымеряет какие-то области. – Ну под тридцать квадратных метров, если так, – вздыхает она. – Пусть даже и полтос, – удивленно отвечает Маккензи, – дай посчитаю… С квадрата… тьфу, не может столько быть… а, это я не разделил на сутки, а умножил, дурак старый… Сейчас… С квадрата, выходит, будет вытекать двенадцать молей и… две десятых примерно в год. Шестьсот десять молей в год, если полста квадратных метров. – Чего-чего? – тупо спрашиваю я. – Ну если внутрянку нарастить только совсем под спиралью, – поясняет мне Маккензи, – желобом. А по бокам – да фиг с ним, пусть растет как хочет. Шестьсот молей в год «Гвоздь», поди, сдюжит. – Это смотря сколько лет куковать, – вздыхает Оксана. – На мой век хватит. – Да полста, поди, и не нужно, хотя там же изгиб у желоба площадь наберет, – проворчала Оксана. – Короче, пойду-ка я с Саидом перетру это дело, он опытнее меня. Спасибо, Србуи. Хорошо, что восстановили знакомство, коллега. Она пожимает Маккензи руку и уходит. – Так что там насчет ямочки? – спрашиваю я. Маккензи смотрит на меня так, как будто подумывает надеть мне стул на голову. – Нормальная ямочка. И нос отличный, сразу скажу. Слушай, отстань, а? Ну что поделать. Включаю торпедную атаку. – Да ладно, ладно. Чего ты сразу вскинулся, не буду я больше. Безногой бабе не приходится удивляться, когда мужики отстраиваются, чего уж там. Еще пива? Какое уж тут пиво. Маккензи начинает орать, что я издеваюсь над пожилым человеком и на самом деле не могу его клеить. Я ору, что мне самой решать, он орет, что на корабле полно мальчишек, но тут мне надоедает орать, и я спокойно говорю: – Так трудно представить, что я хочу человека из своих лет? Через семь часов я просыпаюсь в слабом свете маленького аквариума, встроенного в стену в комнате Маккензи. Сам Маккензи спит рядом, раскинув руки по матрасу. Ну что тут скажешь, он и вправду не то чтобы в лучшей форме – у меня были любовники и повыносливее, – но все то, что говорили девки о плюсах пожилых мужчин, оказалось правдой. Ему действительно интересно и важно, что чувствует женщина, и он умеет реализовать этот интерес. Измотал он меня, как не всякий курсант бы справился. Я не то чтобы выспалась – даже наоборот, но, собственно, почему я не сплю? – Слушай, это не моя форма свистит, – вдруг совершенно ясным голосом говорит Маккензи, – это, поди, твой зуммер? Зуммер. Форма. Действительно, какой-то тихий прерывистый звук. Я сажусь, озираюсь в поисках формы – вон она, валяется в углу и слегка светится. Выкапываю из кучи рукавов и штанин проводок с мерцающим заушником, цепляю на место. Писк прекращается. – Сержант Србуи Кульд, – говорит мне «Гвоздь», – к сожалению, на ваш запрос о посещении станции «ВолгаЛаг» получен отрицательный ответ. Форма замолкает и гаснет. Я сижу на матрасе в комнате Маккензи, растерянно моргая. – Все в порядке? – спрашивает он. – Ничего срочного, – отвечаю я задумчиво, ложусь с ним рядом и утыкаюсь лицом в густо заросшую седой шерстью грудь. Любопытно, что секс будто дает разрешение на то, чтобы просто лежать рядом. Без секса почему-то нельзя. Не то чтобы я была против секса, но ведь это совершенно разные вещи. Как если бы нельзя было чистить зубы, пока не причешешься. Маккензи обнимает меня левой рукой и мгновенно засыпает снова. Я лежу рядом с ним, молчу и вроде бы не сплю. Просто опять – после, кажется, довольно большого перерыва – я вижу свои бродячие картинки. Девочка стоит на мосту. Дует ветер. Маккензи вздыхает во сне. Девочка поворачивается и бежит. Я еще чувствую на лице паутину. Но недолго. С океана дунуло знакомым резким ударом, я оглядываюсь. Где я? Но как? Чертов предок, предупреждал же, что выкинет обратно на Мост в любом сохранившемся месте, все верно. Я стою у парапета на наружном крае Университетского острова. Погода портится, с востока наваливается брюхатая синяя туча, таща за собой – пока в отдалении – пелену дождя. Меня продирает холод. Краем глаза я вижу какое-то движение – как будто на расстоянии вытянутой руки пролетает птица странного цвета, но движение ниже и вообще-то далеко, разве бывают птицы такого… Я успеваю повернуть голову и слышу удар. В воду между куском Моста, на котором я стою, и краем с загибающимся внутрь ободом виадука падают какие-то обломки металла, из туч сверкает одинокий солнечный луч, и между частями Моста вспыхивает что-то похожее на стеклянную паутину. «Ты вернешься не совсем туда, откуда вышла», – вспоминаю я предупреждение нарисованного предка. Что да, то да, мужик, не соврал, уважаю. Солнечный луч исчез, паутину – если присмотреться – видно; несколько стеклянистых нитей, выныривающих из сахарно-черного слома тела Моста и идущих куда-то сюда. Я поворачиваюсь и бегу вдоль парапета к обратной стороне острова. Да, так и есть – дальше, к едва торчащей над водой глыбе, что лежит ровно посередине между университетом и плавнями северного берега, тоже протянута стеклянистая нить. Дальше… Дальше, кажется, ничего нет. Но, может быть, мне просто не видно – далеко, а нить тонкая, толщиной с обычный корабельный канат… Или лиану. Я захлебываюсь воздухом, поворачиваюсь и бегу к деревянным мосткам длинного спуска. У меня очень много новых вопросов к предку. Внизу стоит толпа, суетятся люди возле яликов, кто-то уже гребет в сторону входящего в воду виадука. Вся толпа смотрит на воду, куда пару минут назад упало что-то, что я не успела рассмотреть. Да что ж такое-то! Почему я всегда оказываюсь хоть в шаге, но не там, где что-то происходит! Ладно бы совсем мимо, чтобы мне потом рассказали, а вот именно что вроде рядом, но там, куда я ухом повернута! Да что ж это за жизнь-то такая – быть младшей сестрой! Тем временем я успеваю ссыпаться по лесенке вниз, к началу пирса, и пытаюсь понять, что же там в воде. Три ялика крутятся на поднятом приближающейся непогодой волнении почти посередине между быками обломков Моста, но что они там пытаются выловить – не видно. Меня кто-то хватает за плечо. – Уна Навиген? – Шамас, купец со Второго Юга. – Отпустите меня! – ору я. Он отпускает, но тут же хватает за руку, а сам отворачивается и кричит в сторону: – Навиген! Навиген! Кто тут видел Навигена?