– На всякий случай, – начинаю я. Но тут мимо проносится официант, на одной руке удерживая над головой полный поднос. Нараспев произносит: – Извините, дамы. Уиллоу пятится от него, пятится от меня и медленно отступает к дверям, скрываясь из вида. Остаюсь стоять одна посреди ресторана «У Стеллы» и мысленно умоляю девушку вернуться. Но она, конечно, уже ушла. Не замечая моего огорчения, подходит рыжая официантка и протягивает счет. Домой возвращаюсь долгой дорогой, но ни холода, ни сырого тумана не чувствую. Захожу в букинистический магазин на Линкольн-авеню и покупаю «Аню из Зеленых мезонинов». За книгу плачу всего два доллара. В состоянии она неважном – некоторые листы вываливаются, между пожелтевшими страницами спрятаны забытые сокровища: закладка с кисточками, старая фотография маленькой девочки в белых гольфиках и ее дедушки в синих клетчатых брюках. Книга с подписью: «Маме. 1989 год». На лестничной площадке встречаю соседа Грэма. Он выбрасывает в мусоропровод бутылку из-под вина. – Между прочим, бутылки надо бросать в специальный контейнер, тогда их отправят на переработку. Так полезнее для экологии, – укоризненно напоминаю я. Слышу в своем голосе «учительские» нотки, которые так раздражают Криса. Но Грэм только смеется. Дверь квартиры он оставил нараспашку. На диване с бокалом шабли возлежит очередная блондинистая королева красоты. Обмениваемся взглядами. Вежливо улыбаюсь, но девушка на мою улыбку не отвечает. – Опять попался. Экологическая полиция, руки вверх! – шутит он, но бутылку выбрасывать передумывает. Специальные баки, о которых я говорила, стоят возле черного хода. Ничего удивительного, что человеку, не слишком заботящемуся о проблемах окружающей среды, лень преодолевать такой путь. Но для меня это важно. Собираюсь было объяснить, что стеклянная бутылка разлагается чуть ли не миллион лет, но вовремя прикусываю язык. Очень хочется с кем-то поделиться, рассказать про сегодняшний вечер в ресторане «У Стеллы». Крис на роль доверенного лица не подходит. Даже Дженнифер меня не поймет – подруга слишком разумная и здравомыслящая. Нужен кто-то такой же спонтанный и порывистый, как я. Тот, кем руководят чувства, воображение и эмоциональное отношение к ситуации, для кого фантазия не пустой звук. Кто-то вроде Грэма. Но из открытой двери квартиры соседа доносятся звуки акустической гитары – это играет стереосистема. Королева красоты зовет Грэма по имени. Взяв бутылку под мышку, сосед говорит, что ему надо идти. Прощаюсь и смотрю, как он закрывает за собой дверь. Гляжу на украшающий ее квадратный венок самшита. Из квартиры доносятся веселые взвизгивания девушки. Дома фильм смотреть передумываю. Вместо этого укладываюсь в кровать с «Аней из Зеленых мезонинов». Когда Крис наконец приезжает из аэропорта, быстро прячу книгу под кровать. От глаз ее надежно скрывает темно-серая оборка покрывала, заглядывают за которую только кошки. Притворяюсь, что уже сплю. Крис укладывается рядом со мной и медленно целует. Однако прикосновения его губ только лишний раз напоминают о Кэссиди Надсен. Уиллоу Мама была самой красивой женщиной на свете. Длинные черные волосы, тонкое лицо с высокими скулами, безупречный изгиб бровей и самые яркие синие глаза, которые я когда-либо видела. «Люблю тебя, как белка орехи» – говорила она. Или: «Люблю тебя, как мышка любит сыр». По полдня проводили, выдумывая варианты позабавнее. «Люблю тебя, как толстяк тортики». А потом покатывались со смеху. Это была наша игра. Жили мы в штате Небраска, в маленьком деревенском домике в пригороде Огаллалы. Мама, папа, Лили и я. Поэтому началось все с Огаллалы, а вовсе не с Омахи. Сначала были мама и папа, и только потом Джозеф и Мириам. Это была совсем другая жизнь, да и я сама была совсем другая. Мама часто рассказывала, как они с папой поженились. Говорила, что к тому моменту уже ждала меня. Ни ее, ни папу это не смущало, а вот мамины родители были очень недовольны – считали, что это неприлично. Оказалось, папа им вообще-то не нравился. Поэтому в один прекрасный день, когда маме было девятнадцать лет, они поехали далеко, в Де-Мойн, нашли там часовню и обвенчались. Пока Лили спала, мы сидели на крыльце нашего сборного домика и красили ногти на ногах в красный цвет. Мне тогда было восемь лет. Мама рассказывала про уютную маленькую церковь у обочины дороги, про то, как шла по проходу к алтарю в белоснежном платье – без бретелек, длиной до колена. Описывала мама и короткую фату. Сказала, что такой фасон называется «птичья клетка», поэтому всегда представляла, как на голове у мамы сидят канарейки. Говорила мама и про священника, который их поженил. Утверждала, что фамилия его была Любовь – преподобный отец Любовь. Но даже в восьмилетием возрасте мне не верилось, что священника действительно так звали. Помню, как мама произнесла: «Вот так нас поженила любовь». Она сидела, глядела на нашу скучную невзрачную улицу и на мальчишек, пинавших мяч на лужайке. Потом еще раз повторила «лю-ю-юбовь» – протяжно, нараспев. Мы обе рассмеялись. Мама сказала, что папа выглядел очень элегантно. Нарядился в рубашку и галстук, а пиджак взял взаймы у друга. Мне очень трудно было представить папу в пиджаке, рубашке и галстуке. В костюме я его ни разу не видела. К сожалению, фотографий со свадьбы у мамы с папой не было. Ни у него, ни у нее не было фотоаппарата. Зато у них имелся документ, в котором было указано, что они муж и жена, и для родителей он был ценнее любых снимков. Мама показывала мне эту бумагу. Сверху красовалась надпись: «Брачный сертификат», а снизу подпись: «Преподобный отец Любовь». А потом, месяцев через шесть, родилась я. Про этот день мама тоже рассказывала. Говорила, что я, видно, рассудила, что спешить некуда, и рожала она поэтому очень долго. А когда папа в первый раз взял меня на руки в больничной палате, держал очень осторожно, будто хрупкую вазу. Бабушки с дедушками в больницу не приехали. Я их вообще ни разу не видела. Мамины родители с нами не общались, а папины уже умерли. Время от времени мы ходили к ним на могилу на кладбище на Пятой улице. Оставляли одуванчики рядом с двумя надгробными камнями, на которых было написано: «Эрнест Дэллоуэй» и «Ивлин Дэллоуэй». Бабушка постоянно говорила маме, что она вылитая Одри Хепбёрн. Потому ее и назвали Холли, в честь Холли Голайтли[2]. Поэтому мама собирала длинные черные волосы в высокую прическу-улей и порхала по дому с сигаретным мундштуком в руке, хотя не курила. Все как в фильме. Еще каждый день наряжалась в старомодные платья в горошек и сыпала цитатами Одри Хепбёрн, делая вид, будто это ее собственные мысли. А я сидела на диване и смотрела на маму во все глаза. Ничего удивительного, что папа женился именно на ней. Не встречала женщин красивей мамы. Много раз просила рассказать, как они познакомились. Маме эта история никогда не надоедала. Случилось это в городе, в салуне, где папа работал барменом. Какой-то нахал стал приставать к маме, и папе это не понравилось. Папа заметил, что этот тип продолжает с ней разговаривать и держит за руку, хотя мама ясно сказала, чтобы оставил ее в покое. Папа поспешил на выручку, как благородный рыцарь, – так рассказывала мама. А еще говорила, что выйти замуж за папу было лучшим решением в ее жизни, хотя теперь бабушка с дедушкой из ее жизни исчезли. Раз – и пропали, сказала мама, изобразив широкий жест, будто фокусница. Папа работал дальнобойщиком, поэтому дома бывал редко. Ездил от одного побережья до другого, возил какие-то грузы, а иногда, чтобы побольше заработать, – и токсичные материалы. Мы очень скучали по папе, когда он был в рейсе, и особенно мама. Но когда папа возвращался, всегда баловал маму вниманием – целовал и дотрагивался до нее в таких местах, что она краснела. Чтобы встретить папу как следует, мама наряжалась, завивала волосы и красила губы яркой ягодной помадой. Куда бы папа ни ездил – в Вермонт, Джорджию или еще куда-нибудь, – отовсюду привозил подарки для меня и Лили. Совсем скромные – брелок, открытку, маленькую статую Свободы. Но мы им все равно очень радовались. Когда приезжал папа, будто наступали и Рождество, и летние каникулы одновременно. Для мамы у него тоже были подарки, но папа говорил, что покажет их, только когда мы с Лили ляжем спать. Иногда просыпалась ночью и слышала, как они смеются у себя в спальне. Денег у нас было немного, но мама обожала ходить по магазинам. Конечно, те вещи, которые ей нравились, мы себе позволить не могли. Поэтому мама брала меня и Лили и отправлялась в магазин, просто чтобы примерять платья и крутиться перед зеркалом. Мы это делали, только когда папа был в отъезде. Мама просила не рассказывать папе, чтобы он не расстроился. Она очень любила рассуждать про «когда-нибудь». Когда-нибудь у мамы будет свой салон красоты, и ей не придется больше стричь клиенток в ванной, смежной с нашей с Лили комнатой. Когда-нибудь мы переедем в большой дом, и будет он не сборным. Когда-нибудь мама отвезет нас в Чикаго и покажет удивительное место – Магнифисент-Майл. Мама рассказывала про эту улицу, будто речь шла о каком-то сказочном месте. Мне даже иногда и впрямь казалось, будто это сказка, но мама уверяла, что нет. Говорила про магазины «Гуччи» и «Прада» и про одежду, которую там купит, когда у нее будут деньги. Когда-нибудь. У мамы был целый список мест, которые обязательно надо посетить. Эйфелева башня, могила Одри Хепберн в каком-то маленьком швейцарском городке, Магнифисент-Майл. В моем детстве всего у нас в хозяйстве было мало, всего не хватало. Даже в восемь лет понимала это, однако о большем не мечтала. Я была счастлива в нашем сборном домике в пригороде Огаллалы, и, хотя мама обожала помечтать про «когда-нибудь», мне ничего менять не хотелось. Мама часто повторяла: «Конечно, у нас ничего нет, зато мы есть друг у друга». Но однажды и этой привилегии мы лишились. Крис У Хайди пунктик – обязательно все делать правильно. И особенно это касается сортировки мусора и сдачи на переработку. Все относим в специальные контейнеры – банки, бутылки, газеты, батарейки, фольгу. Вешалки она всегда возвращает в химчистку, а не выбрасывает. Стоит мне прийти из магазина с полиэтиленовым пакетом, устраивает выговор – надо было взять с собой сумку из дома. Даже во сне слышу ее суровый голос, произносящий: «Это можно сдать на переработку». Данную фразу Хайди повторяет всякий раз, когда я хочу выбросить один-единственный конверт или листок бумаги – о ужас! – в мусорное ведро. Молоко покупаем только в стеклянных бутылках, которые потом можно использовать. Стоят они при этом бешеные деньги. В нашей квартире пауков не давят, а выносят на балкон или – в случае, если погода плохая, – в подвал дома, где они могут спокойно плодиться и размножаться среди картонных коробок и старых велосипедов. Раздавить паука ботинком или спустить в унитаз – бесчеловечно. Кошки у нас появились после того, как Хайди нашла под помойным баком у задней стены дома двух котят. Их мать растерзала бродячая собака. В один прекрасный день Хайди явилась в квартиру с двумя грязными комочками. Весили бедняги не больше фунта-двух, под редкой шерсткой торчали косточки. Хайди объявила: «Они будут жить у нас». Меня, как всегда, не спросила. Так в нашем браке решаются любые вопросы. Хайди сказала, и все тут. Я их зову Первая и Вторая. Да, оба котенка оказались кошками, поэтому я в нашем женском царстве единственный представитель мужского пола. Хайди дала новым питомцам имена Одетта и Сабина, но мне они показались глупыми. Называть беспородных кошек человеческими именами – перебор, сказал я. Особенно красивыми французскими. Первая кошка трехцветная, вторая – черная, с довольно длинной шерстью и сверкающими в темноте глазами. По примете, именно такие приносят неудачу. Эта зверюга меня не выносит. Поэтому в субботу утром совершенно не удивился, когда вылез из кровати и нашел Хайди стоящей посреди гостиной и глядящей на меня своим фирменным взглядом потерявшегося котенка. Хайди только что закончила телефонный разговор и сразу принялась рассказывать про какую-то несчастную бездомную девушку со станции Фуллертон. Было почти десять часов утра, но за окном было так темно, что казалось, будто гораздо раньше – часов пять-шесть. После утомительной командировки в Сан-Франциско собирался посидеть, откинувшись на спинку кожаного кресла, и весь день смотреть бейсбол. Но Хайди уже выпила для храбрости кофе и приготовилась идти в атаку. Жена стояла посреди комнаты в халате и тапках и сжимала в руке мобильный телефон. Сразу понял: что-то она недоговаривает. В Чикаго сотни тысяч бездомных, но Хайди по какой-то причине заинтересовалась судьбой именно этой девушки. Нет, не подумайте – Хайди всегда обращает внимание на бомжей, на всех до единого, мимо пройти спокойно не может. Но привычки вскакивать из-за них спозаранку в выходной у Хайди раньше не наблюдалось. – В городе полно приютов для бездомных, – произношу я. На улице идет дождь. Опять. По всем каналам показывают репортеров, стоящих на улицах и шоссе по колено в воде. Говорят, дороги стали опасными и непроходимыми. Даже огромные скоростные магистрали Эйзенхауэра и Кеннеди закрыли. Вот-вот объявят чрезвычайное положение. В новостях показывают установленные на улицах желтые знаки «Разворачивайся, утонешь». Звучит оптимистично. Насквозь промокшая репортерша в золотистом пончо стоит где-то в Лупе. Бедняжку хлещут струи дождя – можно подумать, стук капель по крышам и окнам не демонстрирует достаточно убедительно, что льет сегодня, как из ведра. Репортерша предупреждает, что быстрый поток воды высотой даже в несколько дюймов может унести машину. «От автомобильных поездок лучше воздержаться, – вещает девушка с таким встревоженным видом, будто ее и правда волнует наша безопасность. – Если есть возможность, постарайтесь их отложить». – В приют она не пойдет, – возражает Хайди с такой уверенностью, что сразу понимаю: жена не просто видела эту девушку на улице, а говорила с ней. Из того, что Хайди рассказала по своей воле и что мне удалось из нее вытянуть, картина складывается следующая: жена заметила возле станции Фуллертон бездомную девушку-подростка, собирающую милостыню. На руках у нее был младенец. Когда вошел в гостиную, собираясь посмотреть телевизор, Хайди только что закончила разговор по мобильному. Когда спросил, с кем она говорила, жена поспешно ответила: – Да так, ни с кем. Но я сразу понял, что это был кто-то очень важный. Однако жена не хочет, чтобы я о нем знал. Вот что бывает с мужьями, которые постоянно мотаются по командировкам, думаю я. Жены начинают им изменять. Вскакивают с кровати в несусветную рань, чтобы вести тайные беседы с любовниками, пока мужья отсыпаются после работы. Вид у Хайди виноватый, взгляд такой, будто ее застукали на месте преступления. Совсем не похожа на мою добропорядочную жену. Спрашиваю: – С мужчиной говорила? Вспоминаю, как вчера вечером в кровати Хайди от меня отстранилась. Неужели причина в любовнике? Сразу принялся гадать – бывал ли этот тип у нас дома? Может, ушел незадолго до моего приезда? Вернулся я в начале двенадцатого. Зои дома не было, а Хайди уже лежала в кровати. Когда Зои была маленькая, они с Хайди своими руками делали плакаты с надписью «Добро пожаловать». Украшали наклейками, рисунками, фотографиями и другими симпатичными, любимыми девочками любого возраста мелочами. Но с тех пор прошло лет пять-шесть, и теперь мой приезд никакой реакции не вызывает. Только кошки ждали у двери и встретили сердитым мяуканьем, даже не прося, а требуя еду. Ни дать ни взять ультиматум: «Не накормишь – пеняй на себя». Кошачьи миски из нержавеющей стали, которые Хайди никогда не забывает наполнить, вчера вечером были пусты. – Хайди, – повторяю я, на этот раз нетерпеливее. – Ты говорила с мужчиной? – Нет-нет, – быстро, без запинки отвечает жена с нервным смешком. Не могу понять – то ли врет, то ли по сравнению с моим предположением о супружеской измене ее секрет кажется безобидным пустяком. – Тогда с кем? – не сдаюсь я. – С кем ты разговаривала? Повисла пауза. Жена решала, признаваться или нет. Я уже изрядно рассердился, когда она нехотя сообщила, что говорила с девушкой. С той, у которой ребенок. – С бездомной? – уточняю я. Уф, прямо гора с плеч свалилась. – Она только что звонила, – поясняет Хайди. Щеки раскраснелись – то ли от кофеина, то ли от смущения. У меня отвисает челюсть. – Ты ей дала свой номер? Вид у Хайди становится смущенный и виноватый. Отвечает жена не сразу. Потом робко произносит: – Вчера, когда повела ее в ресторан и накормила ужином, оставила визитку. Ну, это уже ни в какие ворота. С тревогой гляжу на стоящую передо мной женщину – растрепанные медные волосы, дикий из-за избытка кофе взгляд – и гадаю, куда подевалась моя жена. Да, Хайди неисправимая идеалистка и оптимистка, она всем старается помочь, но в этот раз жена зашла слишком далеко. – Накормила ужином?.. – начал было я, но тут же встряхиваю головой и перехожу к более важному вопросу: – Зачем она звонила? Смотрю во взволнованные глаза Хайди и отчаянно желаю, чтобы на моем месте оказался кто-то другой. Хайди направляется к кофемашине, будто и так уже не выпила слишком много кофеина. Наполняет сувенирную кружку, которую Зои подарила ей на День матери несколько лет назад. Кружка черная, керамическая и украшена фотографиями Хайди, которые после неоднократной «стирки» в посудомоечной машине теперь различить трудно. Хайди добавляет в кофе миндальные сливки. Отлично, еще только сахара не хватает. – Уиллоу говорит, Руби всю ночь плакала. Бедняжка глаз не сомкнула. Уиллоу очень волнуется. Ну и устала, конечно. У девочки наверняка колики. Помнишь, с Зои было так же? Всю ночь не спала. Я за нее волнуюсь, Крис. Вернее, за них обеих. Из-за того, что ребенок постоянно кричит, а помочь некому, у матерей часто начинается послеродовая депрессия. Я уже не говорю о синдроме тряски младенца[3]. Не найдясь с ответом, тупо переспрашиваю: – Уиллоу? И Руби? Так их зовут? Хайди отвечает, что да. – Что за имя – Уиллоу[4]? Так деревья называют, а не людей. А Руби… Но договорить не решаюсь. Хайди глядит на меня будто на воплощение зла. Воплощение зла, стоящее посреди гостиной в одних боксерах. Прохожу мимо Хайди и направляюсь на кухню, чтобы самому выпить кофе. Может, тогда эта несусветная история уляжется в голове. Вот бы оказалось, что я просто не так понял жену. Бывает, после сна туго соображаешь. Стою, уставившись на гранитную столешницу, и не спеша потягиваю напиток. Жду, когда он подстегнет мою мыслительную деятельность. Но когда выхожу из кухни, Хайди уже стоит у двери, натягивая массивную оранжевую куртку прямо поверх халата. – Ты куда? – ошарашенно спрашиваю я.