1 января 2004 Привет, Джесс! Представляешь? У меня похмелье! Уверен, что не только у меня, ведь сегодня первый день нового года. Я вчера пошел к Белинде, у нее собрались старые приятели, и мы слегка перебрали, даже Мал нам не помешал (Белинда не выпила ни капли, она же мамочка-трезвенница!). Было много водки и пара бутылок «Джека Дэниэлса». В голове туман, но вроде бы мы играли в «Баккару» и пили. На словах получается веселее, чем было на самом деле, а уж сегодня утром и совсем не до смеха. Я обычно столько не пью, ты же знаешь. Но год выдался дерьмовый, и ребята собрались, ну и захотелось выпустить пар. Да и еще – вот этим я ничуть не горжусь – при виде Белинды с Малаки на меня находит что-то странное. Мне завидно. Как увидел ее с малышом, а у меня никого, вот и позавидовал. Мерзость, да? Я вообще весь какой-то мерзкий, если подумать. Поговорил сегодня с твоей мамой. Или, точнее, поговорил с твоими мамой и папой около часа ночи. Я устал и разнервничался, как говорится, и решил было пожелать им счастливого Нового года. Прикинь? Наверное, надо было догадаться, когда твой папа в третий раз повесил трубку, но за меня решала водка. Утром опять набрал ваш номер, чтобы извиниться, и твоя мама прямо потребовала, чтобы больше я не звонил. И не приходил. И не пытался тебя увидеть – потому что не бывать этому. Тебе нужно поправиться, и, очевидно, мне нет места в этом твоем дивном новом мире, а значит, и не стоит мешать людям жить. Она сказала, что ты согласна, потому что без меня и воспоминаний о плохом сможешь выздороветь быстрее. Не особо-то я верю ей, Джесс, – но, может, просто не хочу верить. Обманываю себя. Знаю только, что я тебя люблю и очень по тебе скучаю. Скучаю по тебе, по нашей дочке и по тем временам, когда мы жили все вместе. Полгода я не видел тебя и не говорил с тобой, только писал письма, отправлял открытки, но так и не получил ответа. Даже не знаю, получаешь ли ты их или слишком слаба и не можешь ответить. Я не перестану писать, потому что хочу, чтобы ты знала, как сильно я тебя люблю. Как решительно я буду сражаться за тебя, и сражаться с тобой, и помогу тебе поправиться. Как сильно я хочу быть с тобой. Белинда вчера послушала мои стоны и сказала, что надо бы обратиться к юристу. Говорит, один ее коллега мог бы помочь. Потому что хоть я тебе и не родственник, мы с тобой достаточно долго прожили вместе, и у меня должны быть права, которые можно отстаивать, и что мне должны сообщить, где ты, и позволить тебя навещать. Белинда говорит, что пора кончать с моим недоверием к системе правосудия, перестать вести себя как отрезанный ломоть и браться за дело. Вот такая она, Белинда, – вся власть народу! Я, конечно, подумаю, но что-то не уверен, правильно ли так поступать. Мне отчаянно хочется тебя увидеть, Джесс, правда, но что, если твои родители с самого начала были правы? Когда мы встретились, ты жила по плану – умненькая девочка с хорошим будущим. А посмотри на себя теперь? Иногда мне кажется, что это я во всем виноват. И не заговори я с тобой в тот первый день, оставь тебя подбирать косметику со школьного двора, все сложилось бы гораздо лучше – для тебя. Ты бы, конечно, тогда жутко переживала, перенервничала бы, но зато теперь почти окончила бы университет, готовилась бы к потрясающей карьере, а не лежала бы в больнице. Оставь я тебя тогда в покое, ты жила бы счастливо. Убогое письмо получилось, скажи? Сплошное нытье. Наверное, вчерашняя выпивка никак не выветрится. Буду смотреть вперед бодрее – наступил 2004 год. Совершенно новый год. Может случиться все что угодно! Ну ладно, не забывай, детка, я тебя люблю. Твой Джо с похмелья xxx 8 мая 2004 Привет, Джесс! Ходил вчера с ребятами праздновать мой день рождения. Сначала собирался посидеть дома в настроении «день рождения мой, значит, буду таким разнесчастным, каким хочу». Но меня вытащили в паб, в тот самый, под арками, где отличный музыкальный автомат, помнишь его? Я заказал на нем несколько песен в твою честь – у них были мелодии the Ramones и «Disco 2000» группы Pulp. Белинда прошлась под песню «Groove Is In the Heart»[6] по всему пабу, отплясывая в своем любимом стиле «только посмотри на меня, разве я не достойна быть звездой» и пугая старичков, попивавших пиво. А потом мне что-то взгрустнулось, и я поставил «Nothing Compares 2 U»[7]. Песня не для веселых вечеринок, прямо скажем. Потом я вернулся домой. Представил, что ты там, и завел с тобой воображаемый разговор. Ты сказала, что очень меня любишь, накормила гренками с сыром, а потом мы уснули с тобой на диване. Вот только ничего этого не было. Люблю тебя. Джо xxx 10 июня 2004 Привет, Джесс! Жутковатый выдался год, согласна? Странно, как жизнь продолжается, даже если кажется, что это невозможно. Когда считаешь, что и не должна она больше продолжаться – ведь что-то огромное происходит, разбивая само существование вдребезги. Как будто во время землетрясения образовалась огромная трещина в асфальте и все здания, и вообще все, что казалось таким прочным, вдруг пропало, свалилось в огромную зияющую дыру. Но когда так и происходит, когда жизнь засасывает в яму, заполненную гравием и обломками, никто, кроме тебя, этого не видит. Как будто трагедия – это галлюцинация или параллельная реальность и всем вокруг кажется, что все в порядке. Почти как в том стихотворении из «Четырех свадеб» об остановившихся часах[8]. Не помню, кто его написал, но ты наверняка вспомнишь. Все живут как обычно, но твоя жизнь останавливается, и даже если другим ты кажешься нормальным, ощущаешь себя за миллион световых лет от нормальности. Вот так, у меня все не слишком распрекрасно – надеюсь, у тебя дела получше. Твои мама и папа почти потеряли со мной всякое терпение – и я их понимаю. Наверное, они расскажут тебе о том, как все случилось с садовым сараем и с полицией. Джесс, это не я, честное слово. Я бы ни за что ничего такого не сделал, сама знаешь. Ну, или надеюсь, что знаешь – мы ведь уже год как не виделись. Ты, конечно, изменилась, и я тоже – но не так сильно. Сарай – не моих рук дело. Это Лиам, приемный мальчишка из Шайки чокнутых. Я зашел к ним в припадке безумия и стал жаловаться мамаше на жизнь, и тут же слетелась вся семейка, стали составлять планы, как на войне, сумасшествие какое-то. Ты знаешь, какие они – друг друга ненавидят до печенок, а как только появится на линии огня цель, так и поднимаются вместе против общего врага. Бедняге Лиаму всего пятнадцать, настоящий рыжик и умом не блещет. Какой-то деревушке не хватило дурачка, скажем так. Он прожил в приемной семье всего ничего, история у него классическая, слезовыжимательная – отвратные родители, а раз его занесло к этим психам, то и счастливый конец вряд ли светит. Лиам молча слушал, как остальные пыхтят от гнева, ярясь на твоих родителей, – разговор перешел в кровожадные тирады, кажется, прозвучало слово «компенсация», и вообще все были очень злы. Очень и очень странно, ведь я на 99 процентов уверен, что на меня им плевать – наверное, просто нашли лекарство от скуки. Так вот, этот бедняга Лиам решил в ту ночь «всем показать». Ну и «показал» – поджег ваш сарай в саду. Все сразу все увидели, правда? Подоспела полиция, твой отец готов подослать ко мне убийцу, а твоя мама вся в слезах что-то бормочет по телефону, и все летит в тартарары. Я тут ни при чем, когда все случилось, я был у Белинды, так что меня обвинить не удалось. Но ты же знаешь, какого я мнения о полиции, хотя они нормально обошлись с нами после несчастного случая, я все равно выхожу из себя, стоит им показаться у двери. Твой отец – не дурак, пусть сарай сжег не я, но ясно же, что без меня не обошлось. Он сказал, что докажет, мол, это я все подстроил. Наверное, расскажи я, кто это сделал, он бы так не злился, но я же не мог сдать Лиама, правда? Он и без меня скоро куда-нибудь загремит, но я просто не мог на него донести. Я пытался предупредить Лиама, убеждал не ввязываться в делишки Шайки чокнутых, быть благодарным крыше над головой и пропитанию, и все – но парень-то почти ребенок. Ему шариков в голове не хватает. Рыжик хочет, чтобы его любили, и не понимает, что в этой семейке любви не найти. Боюсь, с этим мне ничего не поделать. Я попытался как-то все исправить с другой стороны, с твоими родителями, но – вот сюрприз! – ничего не вышло. Мне и правда очень неприятно – они как раз собирались ложиться спать (представь себе картину: оба в стеганых халатах, выпили по чашечке какао, поздний вечер, еще нет и десяти часов), когда твоя мама пошла на кухню помыть чашки и увидела, что в саду пожар. Она, наверное, перепугалась до чертиков. В вашем районе такого не бывает, правда? Здесь у нас по пятницам иногда жгут автомобили, и это никого не удивляет. Но не у вас. Ну, и мне было очень неловко. Я пошел к вам, чтобы поговорить с твоими родителями, но твой отец прямо на крыльце стал на меня кричать. Покраснел, брызгал слюной, как будто вот-вот взорвется, – даже не беспокоился, что подумают соседи, а на него это не похоже. Честно говоря, я хотел наорать в ответ или хотя бы объяснить, сколько зла они причинили, не давая мне тебя увидеть, но потом заметил, что вид у твоего отца не совсем здоровый. Если он так и будет кричать, то накричит себе сердечный приступ или что-то вроде того. Он назвал меня подонком, «беспризорной крысой» и сказал, что я сломал тебе жизнь, – ничего так, да? Я уж подумал, что все как-нибудь утихнет, но сегодня получил письмо из полиции – приказ не приближаться к вашему дому, что совсем не круто. Держаться подальше от твоих родителей мне не сложно. Каждый раз, когда они пытаются меня убедить, что ты сама не хочешь меня видеть, я начинаю им верить – и это меня убивает. Когда я им верю, то будто бы проваливаюсь в те трещины от землетрясений. Мне жаль, что ваш сарай сгорел. И мне жаль, что моя приемная семейка – такие мудилы. Прости, что ругаюсь. Мне так жаль, что тебя нет рядом, а Грейси нет совсем. Прости меня за все. Но я люблю тебя – и за это прощения просить не стану. Джо xxx 10 сентября 2004 Привет, Джесс! С днем рождения, красотка, – вот твоя пачка жевательной резинки! Где бы ты ни была и что бы ни делала, надеюсь, с тобой все в порядке. Не могу доставить письмо и подарок лично – тот запрет на приближение к вашему дому все еще в силе! – и потому отправляю по почте, чтобы пришло без опозданий. Или вообще пришло. Я тут подумал, милая, и вот что надумал: пожалуй, это будет мое последнее письмо. Возможно, ты прочтешь эти строки с огромным облегчением. Логика подсказывает, что или ты читаешь мои письма, но не отвечаешь, потому что не хочешь меня видеть, или не читаешь – и тогда, Рут и Колин, если читаете вы, то ИДИТЕ НА ХРЕН!!! И на хрен ваш полицейский запрет на приближение! (Я почти уверен, что если они прочли эти строки, то твой отец фыркнул и произнес целую тираду о том, что сквернословие – признак недалекого ума. И потому повторяю: ИДИТЕ НА ХРЕН!!!) Ну вот. Получаешь ты мои письма или нет – я просто больше так не могу. Мне так много надо тебе рассказать, а притворяться, что ты слушаешь, сил больше нет. Чем дольше это тянется, тем тягостнее у меня на душе, и если уж по-честному, то мне еще и горько, и плохо, и одиноко. Я потерял ребенка, потерял тебя, и никому в целом мире нет до этого дела. Опять я ною, да? Но я так больше не могу. Мне от этого только хуже, и пора что-то менять. Я задолжал за квартиру и пришел к выводу, что мне все равно. Это был наш дом – твой, мой и Грейси, но с тех пор, как тебя со мной нет, все не так. Я здесь просто сплю, жду и пытаюсь убедить себя, что в конце концов все наладится. Вряд ли я выдержу еще хотя бы ночь в той квартире, сидя на нашем диване и слушая наши пластинки, вспоминая дни, когда нам понадобились детская дверца на кухню, те особенные заглушки на розетки и оранжевая табуреточка, на которую Грейс поднималась, чтобы добраться до туалета. Я все время смотрю на картинку, которую она нарисовала, а ты вставила в рамку, – на ней мы втроем стоим под радугой, и я похож на огромного паука, а у тебя улыбка шире, чем лицо, и с нами черный лабрадор (хоть и похожий на черного слизняка). Тогда все было очень хорошо. Нам было весело. Я обожал слушать, как Грейси болтает, коверкая слова, но всегда смотрел на нее очень серьезно, не позволяя себе рассмеяться, когда она просила «включить грель» вместо «обогревателя», или как произносила «лолтый» вместо «желтый», или как сокращала названия ягод, потому что они слишком длинные – я до сих пор говорю «клубни», «голуби» и «мали». И как она думала, что шоколадные эклеры на самом деле пирожные, которые зовутся Клер! Недавно увидел коробку таких «шоколадных Клер» в магазине и разрыдался. Люди шарахались от меня, будто я заразный. Смех и счастье, которые Грейс принесла в нашу жизнь, бесценны, и я ни за что не забуду ни мгновения. Но я просто не могу больше жить в прошлом, с ее игрушками, одеждой, рюкзачком, сиреневой кроваткой и книжкой про зайца. И дело не только в Грейс, но и в тебе. Мне до боли тебя не хватает. Мне будто бы сунули руку в грудь и сжимают сердце железными пальцами. Я так тебя люблю и всегда любил. С того самого первого слова, которое ты мне сказала: «Спасибо!» И с тех пор – на наших свиданиях, в первые ночи вместе, и когда мы переехали в нашу квартиру, и родилась Грейси – я должен был благодарить тебя. Когда мы жили с тобой, растили Грейси, я был счастливее всех на свете. Никогда прежде и потом я не чувствовал, что меня любят, ждут, во мне нуждаются. Даже в самые трудные наши дни я все равно был счастлив. А теперь я не чувствую, что меня любят, ждут, что я кому-то нужен, и в лучшие дни в сердце нет радости. Кое-что от тебя тоже осталось здесь, рядом с игрушками Грейси, и я так и не смог расстаться с этими мелочами. Твоя расческа, в которой застряли волосы, и бальзам для губ так и лежат в ванной, а серебряные ангелы, которых ты сделала, лежат под кроватью. Когда мне становится особенно грустно, я беру в руки твою расческу и нюхаю тюбик с бальзамом для губ, потому что в них как будто остались частицы тебя. Когда мы потеряли Грейси, все рухнуло, знаю, все разлетелось вдребезги. Но когда увезли тебя, стало еще хуже. Сначала я держался, говорил себе, что надо быть сильным и ждать, когда ты вернешься. Может быть, я даже надеялся, что у нас будет другой ребенок – не взамен Грейси, нет, но мы же подумывали, что однажды у нее появится братик или сестричка, помнишь? Но теперь, когда прошел год с того дня, как тебя увезли в больницу, приходится признать, что, возможно, ты никогда не вернешься домой – не войдешь, по крайней мере, в эту квартиру. И может быть, ты этого и не хочешь, такая жизнь не для тебя. Я все пытался узнать, где ты, что с тобой происходит, писал письма, посылал открытки, настойчиво требовал ответа от твоих родителей. На прошлой неделе твоя мама сказала по телефону, что с тобой все в порядке, ты выздоравливаешь, но нужно продолжать лечение, и тебе проще, если меня нет рядом.