Прижав руки к окну, он успевает позвать Джесс еще раз, прежде чем его снова оттаскивают, и на треснувшем стекле остаются лишь кровавые отпечатки его рук. Его уводят, говоря, что пожарным нужно подойти к машине. Уверяют, что ему нужно успокоиться. Что его девочки в надежных руках и что все будет хорошо. Вот только он знает, что ничего этого не будет. Ничего больше никогда не будет хорошо. И он умолкает, уходит в себя, пока его, всего в синяках, измученного, в крови, ведут к машине «Скорой помощи» и закутывают в одеяло из фольги. Он стоит в темноте, по его лицу скользят яркие лучи фонарей – спасатели принимаются за дело. Они тушат огонь. Что-то говорят Джесс. Фельдшер застегивает на ней кислородную маску, а пожарные готовят оборудование для резки кузова. Кто-то где-то плачет. Может быть, он. К нему направляется полицейский с мягким кроликом в руках, которого Джо купил целую вечность назад. Полицейский протягивает кролика Джо, и тот прижимает к себе пропитанную вином игрушку и беспомощно всхлипывает. Глава 16 Идти недалеко, и по пути я представляю себе, что происходит в конторе. Белинда рассказывает печальную историю моему двоюродному брату. Быть может, мне стоило остаться, как живому свидетелю происшедшего, заставить себя выслушать пересказ событий, которые я гнала из памяти многие годы. Наверное, надо было остаться. Как сильной личности. Однако я не готова – мне больно об этом даже подумать. Добравшись до цели, я вижу, что улицу действительно «подчистили», как выразилась Белинда, но многое осталось неизменным. Возле дома по-прежнему стоит машина, у которой вместо колес подставки из кирпичей, в садике перед крыльцом раскиданы ржавые игрушки и играют дети, будто сошедшие с экрана герои фильма о беспризорниках. А вот и собака – у них всегда была собака – на длинной цепи, привязана к углу дома. Пес старый, помесь немецкой овчарки, и смотрит он на меня без особой благожелательности. Может, раздумывает, не броситься ли на нарушителя, однако, судя по всему, сил у него нет. Поджав хвост и навострив уши, пес медленно идет ко мне навстречу. Я протягиваю ему руку, давая время обнюхать и познакомиться, а как только он готов меня признать, глажу его, почесывая за ухом. Он в ответ облизывает мои пальцы и ложится на землю у кирпичной стены, прячась в тени. Обходя машину на кирпичных подставках, я безошибочно чувствую: меня засекли и пушки успели зарядить. Выгляжу я вполне респектабельно, так что приняли меня, скорее всего, за служителя закона и теперь торопливо убирают всевозможный компромат. Когда я подхожу к двери и поднимаю руку, чтобы постучать, створка распахивается. Рядом с крыльцом я заметила бетонный пандус, и теперь понятно, кому он понадобился, – глава шайки приветствует меня, сидя в инвалидном кресле. Он скатывается по пандусу, и я отступаю на несколько шагов. Мы молча изучаем друг друга. Он заметно постарел, годы обошлись с ним жестоко. В волосах, стянутых в хвост, уместный, может быть, на мужчине лет на двадцать моложе, пробивается желтоватая седина, похожая на никотиновые пятна. Джинсы перепачканы, из кармана джинсовой рубашки торчит все та же пачка сигарет Benson&Hedges. Я презираю этого человека. Презирала тогда и презираю сейчас. Окидывая его тяжелым взглядом, я отмечаю все подробности: он прикован к инвалидному креслу, здоровье его разрушено, каждый вдох дается ему с заметным трудом – и все же не нахожу в душе ни капли сочувствия. Будь он не таким отвратительным, все было бы иначе. Он отвечает мне таким же мрачным взглядом, а играющие за моей спиной дети вдруг умолкают, обнаружив, что происходит кое-что интересное. Серебристые спицы колес вздрагивают, хозяин дома изучает меня с головы до ног затуманенным взглядом и улыбается – узнал! А у меня в животе все стягивается в тугой узел. – Ни черта себе! – выпаливает он с широченной ухмылкой. С нашей последней встречи зубов у него во рту поубавилось. – Принцесса! А мы уж думали, ты померла! – Жаль вас разочаровывать, – резко отвечаю я, не отступая ни на шаг. Перед такими созданиями нельзя проявлять и тени слабости. Этому меня научил Джо. – Жива и здорова, как видите. Он криком приказывает детям не пялиться на нас и закуривает. Дым с огромным удовольствием пускает мне в лицо, как раньше. – Чему обязаны великой чести? – спрашивает он, глядя на меня с прищуром сквозь вонючее облако. – Если явилась разыскивать нашего Джо, так его давно след простыл. Ненавижу, как он произносит «нашего Джо», как будто Джо когда-то был их собственностью. Может, он и прожил в этом доме большую часть детства, но никогда не был «членом шайки». Когда мы с Джо познакомились, он уже ночевал у друзей и знакомых, прокладывал себе другую дорогу в жизни. Впервые увидев Джо без одежды, я не могла на заметить шрамы, оставленные ремнем сидящего передо мной человека, – выцветшие красные полосы поперек спины, которые рисовали отвратительную картину жестокости и пренебрежения. Невидимые глазу шрамы были даже страшнее. Я никогда не могла понять, почему этим людям разрешали брать на воспитание детей. В юности, когда смотришь на мир, ожидая справедливости, осознать такое особенно трудно. Теперь, повзрослев и проработав несколько лет в системе образования, я гораздо лучше понимаю происходящее – никто не жаловался. Дети были слишком напуганы, а «родители», если требовалось, могли устроить любое представление, выставить себя очаровательными, заботливыми и жертвующими собой. Некоторые ученики в школе, где я работаю, тоже живут в приемных семьях, но их приемные родители совсем другие – для них воспитание неродных детей не работа, а призвание, которому они отдают все силы, не обращая внимания на усталость и боль прощания, когда приходится отпускать ребенка, которого успели полюбить. Хочется надеяться, что большинство семей, которым доверяют воспитание приемных детей, тоже такие – настоящие ангелы во плоти, готовые дать несчастным детям второй шанс и спокойную жизнь. Я говорю себе, что Шайка чокнутых – просто исключение из правила, но все равно злюсь на них. За то, что они сделали с Джо. С другими детьми, которых приняли в свой дом, за то, как обращаются с теми малышами, которые живут в их доме сейчас и строят у меня за спиной крепость из сломанной подставки для сушки белья и прогнившего куска брезента. – Знаю, – отвечаю я, отказывая ему в удовольствии увидеть хоть какие-нибудь эмоции на моем лице. – Я его разыскиваю и пришла выяснить, не сможете ли вы мне помочь? Приподняв брови, он выпускает дым, раздумывая над моими словами. Под сливной трубой стоит бочка для сбора дождевой воды, этакий знак заботы о природе, чего хозяин дома делать явно не намерен. Верхушка бочки грубо отпилена, и прилетевший в нее окурок медленно плавает в мутной воде. – К чему мне так утруждаться? – спрашивает он и с искренним интересом ожидает ответа. Я вдруг воображаю себя крутой героиней боевиков, вроде Лары Крофт или Черной Вдовы – они бы без труда сбили этого слизняка на землю и сообщили, что по капле выцедят из него жизнь, если он не ответит на вопрос. Однако я не героиня блокбастера, а простой школьный администратор, джиу-джитсу не владею, да и прикасаться к сидящему передо мной мужчине не имею ни малейшего желания. И потому отвечаю так, чтобы вызвать в нем некоторый интерес. – Денег у меня немного, но за информацию я заплачу, – не повышая голоса, сообщаю я. – Мне нужны имена его настоящих родителей и, если возможно, их адрес. – Они уехали обратно в Дублин, точнее сказать не смогу, даже если бы и захотел. Имена помню. Сколько дашь, принцесса? У тебя небось и счет в банке, и большой богатый дом, и все дела. Кто ты теперь? Юрист? Врач? Бухгалтер? – Нет, я всего лишь работаю в школьной администрации. Могу предложить 50 фунтов и больше никогда вас не потревожу. Он обдумывает мое предложение и, как я и предполагала, заламывает другую цену, выше названной. Я и не надеялась, что услышу от него хоть слово по доброте душевной, потому что нет в нем ни доброты, ни души. Конечно, когда-то он был другим – в детстве, когда бегал по улицам невинным ребенком. Наверняка и он может рассказать печальную историю, которая сделала его таким – жестоким и безразличным. У него тоже есть шрамы, но мне его судьба не интересна. Я не могу позволить себе утонуть в болоте несчастий, в котором влачит существование эта семья. В конце концов мы приходим к компромиссу, и я передаю собеседнику пачку банкнот, которые сняла в банкомате по пути к этому дому. Дети смотрят на нас с искренним интересом, и даже пес приподнимает одно ухо. – Мать звали Мона, – выдавливает он, медленно и тщательно пересчитав деньги, как будто мне нельзя доверять. – Мона Фаррелл. Фамилия отца была Райан, имя вроде бы Патрик, но на сто процентов не уверен. Такое чисто ирландское имечко, это точно. Не знаю, чем тебе это поможет, ведь они отказались от мальчишки, когда ему исполнилось всего четыре года. Хорошо, что мы оказались рядом и подставили плечо. In loco parentis[12], взяли в семью, и все такое. Я тоже не знаю, чем мне помогут эти имена, но у меня есть основания предполагать, что родители Джо были из Дублина и что Джо отправился туда же, а потому любая информация может пригодиться. И еще я отчетливо понимаю, глядя на человека, который смотрит на меня, щурясь на ярком солнце, что прийти сюда было необходимо. Так я напомнила себе, откуда Джо родом. Как он рос и с чем столкнулся. – Все-таки невероятно, что Джо вырос именно здесь, – тихо говорю я, собираясь уходить. – Ну да, ну да. Благодарение Господу. А теперь отвали, хочу почитать «Рейсинг Пост»[13]. Он разворачивает коляску, въезжая на крыльцо, и я отскакиваю назад, чтобы не попасть по колеса. Вскоре он исчезает в доме, оставив входную дверь распахнутой настежь. Я же стою неподвижно еще несколько секунд, собираясь с мыслями и борясь с волной тошноты. Родители Джо бросили его, оставили здесь жить. Мои же, из самых лучших побуждений, оторвали меня от человека, которого я любила. Мне так и не удалось узнать, какой матерью стала бы я, но всей душой надеюсь, что лучше, чем и те и другие. Я оглядываюсь на детей, играющих перед домом, они визжат, брызгаясь водой из бочки, вылавливают сигаретные окурки и швыряются ими друг в друга. Один из них, мальчишка лет семи – ему пора бы ходить в школу, – смотрит на меня, склонив голову набок. По его губам скользит полуулыбка, он будто бы и хочет подойти ко мне, и побаивается. Он явно здесь старший, следит за малышней, и сердце у меня сжимается. Порывшись в сумке, я вынимаю ручку и нацарапываю номер телефона на старом магазинном чеке. Передаю сложенную бумажку вместе с десятифунтовой банкнотой мальчику, и он смущенно их принимает. – Если тебе понадобится помощь, – говорю я с улыбкой, но не приближаясь, чтобы не отпугнуть ребенка, – позвони. Меня зовут Джесс. И купи на всех сладкого, когда приедет фургончик мороженщика. Договорились? Молча кивнув, он бросает тревожный взгляд на окна дома и прячет банкноту в носок. Такой маленький, но уже рассудительный. Я машу на прощанье, и пес лениво бьет хвостом по бетонной дорожке. За собакой, наверное, я еще вернусь. Глава 17 В Дублин мы выезжаем только через несколько дней. Я встречаюсь с нашим семейным адвокатом, который читает мне завещание и объясняет состояние финансов. От него же я получаю письмо, которое оставила для меня мама. Я все еще злюсь на нее, хоть и тоскую – не самый приятный клубок эмоций, – и потому прячу письмо, чтобы прочитать его когда-нибудь потом. Белинда удачно дополнила наш поисковый отряд, она привлекла Майкла к необходимым изысканиям. Майкла Белинда явно приводит в ужас и восхищает одновременно, и она в равной степени наслаждается и тем и другим, безжалостно играя со вчерашним студентом. Когда я вернулась в контору, Майкл, потрясенный рассказом Белинды об аварии, крепко меня обнял. Ему хочется поговорить со мной об этом, но я просто не могу – и мои психотерапевты, конечно же, увидели бы в этом огромный шаг назад, но я все равно не выпускаю на волю страшные воспоминания, чтобы относительно нормально жить. Майкл поселился у меня и привнес в мою жизнь громкие звуки, яркие цвета и хаос – ощущение новой жизни. Пожалуй, без него и без новой цели я осталась бы совсем одна в слишком большом доме и бродила бы из комнаты в комнату, не зная, куда себя деть. Джо преподнес мне еще один дар – цель в жизни. В Ливерпуле мы сели на паром до Дублина, где на Белинду напала морская болезнь, отчего она пришла в ярость – такие проявления слабости никогда не были ей свойственны, а в Дублине остановились в скромной гостинице неподалеку от парка Сант-Стивенс-Грин. Прекрасные, бурлящие жизнью улицы, магазинчики на Графтон-стрит пользуются успехом у покупателей, солнце одинаково ярко светит и местным жителям, и туристам, и студентам. Мы устроили пикник на лужайке огромного парка, где расположилось перекусить довольно много народу, рядом с павильоном, в котором играет оркестр. Разложили на одеяле письма и наши записи, карту города и мой рюкзак. Детский рюкзак. Это рюкзачок моей дочери. Белинда отдала его мне по зову своего доброго сердца, чем едва не лишила меня присутствия духа. У Белинды на чердаке сохранилась целая коробка игрушек и других вещей, принадлежавших Грейси, и мне еще предстоит их увидеть. А пока хватит и рюкзачка с Дорой-путешественницей. Я взяла его дрожащими руками, и меня затопили воспоминания о моей прелестной девочке – о том, как мы с ней гуляли в парке, как ходили в детский сад, как заглядывали в магазины. Это обыкновенный маленький рюкзак, но в нем хранится бесценный клад, исполненный радости и боли: крошечная щетка для волос, в зубьях которой запутались золотистые волосинки; фигурка Джесси, девушки-ковбоя из мультфильма «История игрушек»; картинка, на которой Грейси изобразила нас втроем в космосе, после того, как послушала перед сном книжку «Доброй ночи, Луна!» пять вечеров подряд.