— Я хотел бы осмотреть комнату и кабинет мистера Флипа, — прошу я. Он настолько потрясен и шокирован, что можно подумать, будто я попросил его о чем-то совершенно непристойном. — У вас есть ордер на обыск? — То есть, что значит «обыск»? Понимаю, что настаивать в данном случае бесполезно. — Берю! — зову я. Появляется Берю, вымазанный в муке, и с распахнутыми «воротами в закрома», где хранятся «принадлежности» для свадьбы и вечеринок. — Послушай, Берю. Мне надо осмотреть это именьице, но тип этот против. — Так, может быть, усыпить его? — предлагает напарник. — Не его, конечно, а его бдительность. Сделай такую диверсию, чтобы я смог побродить, где мне нужно. — Слушаюсь, босс, — с готовностью соглашается Берю и возвращается на кухню, сопровождаемый беспокойным взглядом Бен Моя. — У вас все? — спрашивает он тоном, который должен означать: «Пора завязывать!» — Не было ли у Флипов врагов? — Я уже говорил вам, что более милых людей трудно было даже представить. — Но ведь можно быть милым и в то же время иметь врагов, мистер Мой. — Только не им! — Часто они ездили в Европу, в частности, во Францию? — Мистер Флип не был там с тех пор, как отбыл военную службу в соединениях, расквартированных в Германии. Это было четыре года назад. Что касается его супруги, бельгийки по национальности, то она была там только на похоронах отца. — Муж ездил с ней? — Нет. — Почему? — Этого я не знаю. Это не мое дело. А теперь, мистер Санатоний, пора закругляться. У меня много дел, и в данный момент… — Еще один вопрос, мистер Мой… Он сжимает свои квадратные челюсти и заявляет: — Еще один — согласен. В чем дело? — Флипы познакомились в Европе, когда Стив отбывал воинскую службу? — Да, именно так. Пора кончать. Но что же медлит Берю? К счастью, в этом отношении на него можно положиться. Ничего не надо организовывать. Едва я вспоминаю о Берю, как в соседней комнате раздается невероятный грохот. Бен Мой бросается туда. По шуму может показаться, что бушует обезумевший от ярости слон. Я пользуюсь этим и быстренько выскальзываю из комнаты в противоположном направлении. В строении фасадного типа ориентироваться легче, чем в замке Шамбор. Особенно здесь, где жилище — прежде всего функционально и в высшей степени схематично. Я говорю себе: раз кухня сзади, то жилые комнаты впереди, а столовая — рядом с кухней, потом — кабинет, а за ним — спальня хозяев. Вот почему я, как бомба, взрываюсь в западное крыло дома. Есть ли в этом смысл? Я не думаю об этом, но во мне теплится надежда. Можно и ошибиться. Но иногда и пустяк наталкивает на сногсшибательные открытия. Жилая комната объединяется с кабинетом. Она поделена на две комнаты, но чувствуется, что эта система раздела практически не используется, и хозяева большее время проводят в средних комнатах. Я работаю методично, быстро и тщательно, как и положено, без всякой нервозности. Открываю ящики, осматриваю их содержимое и снова закрываю. Мне попадается много документов, драгоценностей, счетов, квитанций. Наконец, в красивой шкатулке, обтянутой розовым шелком, я натыкаюсь на письмо, к моему изумлению, написанное по-французски. Там вложена и фотография. Прикинув, сколько времени я уже хозяйничаю здесь, решаю, что пора, и выскакиваю в открытое окно жилой комнаты. Небрежной походкой направляюсь к машине, которая лениво гудит, разморенная полуденной жарой. Дверца машины открыта, и я забираюсь в кабину. А на ферме продолжается шум и переполох. К грохоту примешиваются крики, добавляющие жару к общей панике. Наконец, выскакивает Бен Мой, разъяренный и взъерошенный, и тыкает пальцем в нашу машину. Появляется помятый и перепачканный в муке Берюрье. — Гоу хоум! [4] — начинает по-английски Мой. Подумать только, и это кричат американцы НАМ: «Гоу хоум!» Да, времена меняются. — Ну, так что там случилось с обезьянкой в клетке? — Я привязал к ее хвосту проволоку, другой конец которой прикрепил к кастрюльке. Когда негритянка взяла мешок с мукой, обезьяна прыгнула на нее, и кастрюлька свалилась на электроплиту, а на ней стояла груда тарелок, и все это полетело со страшным грохотом на пол! Мука рассыпалась, и что тут началось! Он говорит и жмурится, как кошка. Вероятно, его воспоминания весьма потешны, потому что Берю корчится в судорогах смеха. До меня все его переживания доходят в ослабленном виде, так как я занят чтением того, что нашел в вещах Стива Флипа. Я кончаю читать и рассматриваю фото, словно текст надо сличать с картинкой, как в иллюстрированном комиксе. — …лето? Я читаю. Машина подскакивает на ухабах. Шофер что-то напевает. — …лето? — повторяет Берю. Я отрываюсь от письма. — Что «лето»? Какое «лето»? — Я тебя спросил, хватило времени, чтобы осмотреть все, что ты хотел? — Да, с избытком. — Что-нибудь дельное? — Да, довольно интересно. — Я вижу, ты весь погружен в это интересное. Я продолжаю читать. Затем опять разглядываю фотографию и, наконец, прячу все в карман. Старый ковбой опять затягивает свою ковбойскую песню. — Я вижу, ты что-то заполучил, — говорит Берю. — О чем задумался? — О миллиарде, который должна выплатить страховая компания. Он корчит гримасу. — Почему? — Контракт есть контракт! — Но он завещан был жене Бордо. — Точно. — Насколько мне известно, она умерла. — Ты получил верные сведения, но у нее тоже есть наследники. — Как это? — Да, по крайней мере — один, но законный. Я вытаскиваю скрепленные вместе документы и отделяю фотографию. — Вот он.