Мне кажется, будто я состою из двух человек. Один спит, а другой бродит во сне, как лунатик. И похоже, я способна на чудовищные поступки. Я вырезала ножом отметины на пограничных деревьях. Как долго? Годами? Но для чего я это делала? Я думаю о клеточках, растущих внутри меня, дублирующих себя, множащихся, развивающихся в нечто большее. В моем теле формируется новое тело. Малышка, желающая родиться на этот свет и стать сильной и жизнестойкой, как ее отец. Ребенок, не знающий, кем я в действительности являюсь. Я прикасаюсь к голому животу, к коже, усеянной мурашками, как вдруг слышу тихий стук в дверь и голос Каллы, застывшей у порога ванной. – Би, можно войти? Я поджимаю колени к груди, с волос капает вода, шея вжалась в стенку ванной. – Можно… – отвечаю я. И сразу слышу скрип приоткрывающейся двери. А за ним – осторожную поступь сестры, заходящей в ванную и притворяющей за собой дверь. – Прости за то, что я порезала тебя, – мой голос прерывается, звучит нервно, как будто я им долго не пользовалась. – Это вышло случайно, – покашливает Калла, и я представляю, как она косится на узкое оконце с едва колышущейся на ветру занавеской. А может, она смотрит на нож, лежащий у раковины. Калла не прерывает затянувшуюся паузу. Уж не позабыла ли она, что хотела сказать? Но вот ее руки сплетаются. – Я не та, кем ты меня считаешь, – наконец выговаривает она. Не эти слова я ожидала от нее услышать! – Ни я, ни Тео… мы не те, за кого ты нас принимаешь. Приподняв голову над краем ванной, я сажусь прямее. – Тео приехал в Пастораль две зимы назад. Это свой пикап он нашел на дороге. А я… – Калла осекается, а мне уже не хочется, чтоб она продолжала. Я не желаю услышать то, что она собирается сказать дальше. У меня предчувствие, что это меня сразит, сломает, раздвоит окончательно. – Я раньше жила в том, другом мире, что существует за пределами Пасторали, – Калла тщательно подбирает слова, подбираясь к правде, до которой докопалась. – Меня зовут Мэгги Сент-Джеймс. Я была писательницей, а потом переселилась сюда. Это было много лет назад. Пять… нет, уже семь лет назад. Я точно не помню, но я знаю… Вода в ванной становится невыносимо холодной. Мне больше не хочется оставаться в этой комнате и дослушивать до конца признание Каллы. – Би, я не… Я предвижу, что она сейчас скажет, потому что подсознательно понимаю: я всегда это знала. Я чувствую, как моя кожа немеет от холодной воды. Резкая грань между правдой и ложью грозит расчленить меня на две части – я слишком часто терла этот рубец, пытаясь содрать с раны грубую корку, увидеть, что под ней, и одновременно страшась, что рана откроется и еще пуще разболится. Меня никогда не покидало ощущение, что в нашем доме что-то не так. И Калла, и Тео казались мне порой чужими. И все-таки… без этих двух людей я не смогла бы жить. Калла мне не сестра. Как и я ей. Но мне претит слышать от нее это признание, потому что помню те летние сезоны, что мы провели с ней в детстве. Я помню день, когда умерли наши родители и Калла побежала к пруду, а я осталась сидеть в одиночестве в доме, тихо плача в уголке. А может быть, я горевала по родителям одна? А Калла не грустила на берегу пруда, потому что ее вообще там не было? Потому что мать с отцом не доводились ей родителями и у меня не было сестры. Я всегда была одна? Я прижимаю ладони к глазам – шум в ушах настолько сильный, что голова идет кругом. Опережая Каллу, я спрашиваю: – Почему мы помним то, чего с нами не было? У Каллы перехватывает дыхание. – Не знаю. Я знаю только одно: Леви нас обманывал, он лгал нам и мы не можем здесь дольше оставаться. Я отворачиваю голову к окну, прислушиваюсь к пению птиц, к ударам о стекло глупых мошек, ищу хоть какое-то напоминание. Мне нужно понять, как это место стало моим домом. Но сердце колотится и звенит в ушах, кровь клокочет, словно ищет выход наружу. – Я беременна… – Я знаю, – помолчав немного, произносит Калла. И я сознаю: моя сестра права. Мы не можем здесь оставаться. Леви сломал меня, и я не желаю растить нашу малышку, наблюдая за тем, с каким безучастием он на нее смотрит – как будто она ничего для него не значит. Я не желаю видеть, как он будет воспитывать своих детей и чувствовать, как разрывается мое сердце и гибнет моя душа, пока он меня забывает. Я вспоминаю Колетт, думаю об Эше. Он рискнул переступить границу ради спасения их дочки. Он любил жену так сильно, что поставил на кон жизнь. А Леви не любит меня даже настолько, чтобы поставить на ноги ребенка, растущего во мне. Мысль, зародившаяся на задворках сознания, наконец обретает форму и всплывает на поверхность. – Я не уйду без Колетт и ее малышки. Она заслуживает большего, чем это место. Лучшего, чем то, что с нею здесь случилось. Колетт уже потеряла мужа. Я не хочу, чтобы она тут осталась и стала свидетельницей смерти собственного ребенка. Калла нервно перебирает что-то пальцами. Я слышу слабый звук металла. Динь-динь. Похоже, у нее браслет или цепочка на шее, которую я увидеть не могу. – Мы уйдем сегодня ночью, – отвечает она. Калла Какие вещи берет с собой человек, собирающийся покинуть дом и не рассчитывающий вернуться? Я стою у задней двери. В небольшой холщовый мешок отправляются буханка хлеба, банка ежевичного варенья, две свечи на всякий случай (я понятия не имею, сколько продлится наш поход по лесу) и мой лучший свитер – без дырок в вороте или по швам. Но почему-то мне кажется, что это все не то. По спине пробегает нервная дрожь, я опять прикасаюсь к цепочке на шее. Она принадлежала в прошлом мне – мне прежней, позабытой, размытой на фото, растворившейся и стекшей каплями на пол, в щели между половицами. Теперь я прежняя – лишь серое пятно. Вспоминаю, как открыла черную коробочку с золотой лентой, а внутри лежала цепочка с одной подвеской. Поднесла ее к свету, струившемуся в окно, выходившее в город с видом на набережную. Я написала пять книг, составивших цикл о Лисьем Хвосте, и получила за них пять подвесок. Их присылала мне редактор – женщина, чье имя я не помню, – по одной после выхода в свет каждой книги. – Ты готова? – спрашивает Тео. Его голос сбивает меня с мыслей, возвращает из воспоминаний в настоящее. Муж придерживает мне дверь. Би уже покинула дом. Она пошла за Колетт и ее дочкой. А мы с Тео пойдем к Леви и заберем ключи от пикапа. Муж уверен, что они лежат в ящике рабочего стола в его кабинете. А потом мы встретимся с Би и Колетт на дороге у ворот и все вместе сбежим. Выпустив из пальцев цепочку, я киваю Тео. Порез на предплечье зудит, в висках пульсирует кровь. Когда муж закрывает за нами дверь, я оборачиваюсь через плечо. Жизнь, которой мы жили в этом доме, казалась настоящей, стоящей отпущенного Господом срока. Но она никогда не была нашей по сути. – Ты в порядке? – спрашивает Тео. – Мы, наверное… больше сюда… не вернемся. Никогда, – почти давлюсь словами я. Взяв мою руку, Тео крепко стискивает ее пальцами, и мы уходим прочь от фермерского дома. Но я больше не оглядываюсь из боязни передумать. Часть четвертая Дорога Би Нож заткнут за пояс юбки. Я не хотела ранить Каллу. Но откуда мне знакомо ощущение разрываемой плоти под давлением лезвия? И оно мне не противно. Я могла бы это повторить. Если понадобится… Я иду по тропинке к родильной хижине. Моя кожа еще влажная, но тело бурлит энергией. Я не до конца понимаю, почему моя сестра мне не сестра, почему моя память была словно забита пылью и мхом, но просвет уже забрезжил. В голове проясняется, мышление приобретает остроту, которой не было годами. Как будто неожиданный порыв осеннего ветра всколыхнул и уносит все ложные воспоминания, и я наконец начинаю отделять вымысел от реальности, фантазии от правды. Приблизившись к родильной хижине, я слышу внутри голоса Колетт и Феи и тихое хныканье малышки, у которой пока нет имени. Колетт боится давать имя дочке, сознавая, что той может не хватить отмеренного срока, чтобы оправдать его своей жизнью. Перед закрытой дверью маленького строения с купольным сводом я в нерешительности замираю. Что я скажу, войдя внутрь? Как мне убедить Колетт уйти со мной? Как ей все объяснить? Взявшись за ручку, я уже собираюсь толкнуть внутрь дверь, как вдруг она сама отворяется передо мной. И из родильной выходит Фея – я улавливаю ее лимонный запах. – Би! – испуганно восклицает она. – Где ты была? «Спала в лесу, за периметром, куда нам всем запрещено выходить…» – Ты в порядке? – спрашивает Фея. Я потираю ладони, стараюсь сфокусировать на ней глаза в надежде на то, что увижу хоть какие-то очертания стоящей передо мной фигуры. Но вижу одну темноту. – Мне нужно переговорить с Колетт. Пару секунд повитуха молчит, а потом я ощущаю слабое движение ее подбородка. Фея кивает и распахивает дверь шире. Переступив порог, я сразу направляюсь к койке Колетт. Малышка у нее на руках тихонько воркует, как всякий нормальный младенец. – Би, – еле слышно роняет Колетт, когда я касаюсь ее руки. Ее голос тонкий, слабый, натужный, словно Колетт все это время не спала. Словно смерть мужа подточила ее силы, и теперь ей приходится напрягать легкие, чтобы сделать новый вдох, понудить сердце биться, а не замереть беззвучно под ребрами. Похоже, ребенок – единственное, что удерживает ее в этой жизни. – Нам надо уйти из общины, – шепотом говорю я Колетт. – Малышка здесь не выживет. Но Колетт не успевает ответить, как ко мне с порога подлетает Фея. – О чем вы тут шепчетесь? Ее дыхание медленное, ровное – так дышит женщина, научившаяся собой владеть и успокаивать свое сердцебиение. – Вы же знаете, из Пасторали нельзя выходить, – добавляет Фея. – Это слишком опасно. Мы заучили эти слова наизусть, мы все время живем с этой мантрой. Но из-за нее же мы и умираем – мучительной, ужасной смертью с петлей на шее. – Я могу безопасно вывести нас на дорогу, – говорю я. – Как? – спрашивает Колетт Ее голос такой тихий и ломкий, что едва колеблет воздух.