И впервые за долгое время службы в следственном комитете и участия в командировках в горячие точки Солсбери, Парижа, Алеппо, Вершинина ударили по лицу. Боб ударил. Больно и расчетливо. Твердой как доска ладонью. Во рту стало солоно от крови, и в носу нехорошо захлюпало. — А вы профессионал бить стариков! — произнес Вершинин. — О, вы не есть старик! — возразил Боб. — Бить мы вас нихт! Мы вас будем пытать! Он повернулся к Тайре: — Битте, цанге[54][Пожалуйте щипцы]! Что здесь происходит. — Was passiert hier? Поначалу никто не понял, кто говорит. Вокруг стоял возбужденный галдеж, Боб замер с кусачками в руках. Немчура вернулась к своему исконному-к пыткам. — Что здесь происходит? — повторила Эва. Она была бледна, стояла пошатываясь, но уже пришла в себя. Инициативу объясняться взял на себя Боб по устоявшемуся уже старшинству. Возможно, он был даже офицером. Но сказать, что он собирается от живого человека кусочки щипчиками отщипывать, было не с руки даже офицеру бундесвера. — Видишь ли, дорогая! У нашего партнера возникло недопонимание, и он опрометчиво решил, что ничего нам не должен! Мы решили доказать ему, что он слегка неправ! — и Боб широко осклабился. Если это и была улыбка, то самая противная в мире. — И для этого вы взяли цанги? — осведомилась Эва холодным тоном. Если бы в лачуге имелись окна, они бы замерзли. Разговаривая, Боб помахивал кусачками, причём проделывал это настолько непринуждённо, точно это были палочки из китайского ресторана, а сам он в этом ресторане вел приятную беседу. Внезапно Эва увидела, что Вершинин, пардон, слегка побит. — Кто это сделал? — голос ее сделался хриплым. Боб осмелел. Какого он должен лебезить перед этой французской сучкой. — Видишь ли, милочка! — начал он пренебрежительным тоном. И Эва без затей врезала ему. Боб перелетел через всю комнату и обрушился на стол, оставив лачугу вообще без мебели. — Что смотрите! Взять ее! — крикнул он. Всего один раз Вершинин видел, как дерется Эва. Это случилось в Кале в баре год назад. Тогда девушка без особых усилий едва не выбила дух из двух здоровенных мужиков. Но в этот раз мужиков было трое, да еще бабы, тоже в количестве трех, явно обученные не только шерстяные носки вязать. Мориц ринулся в атаку аки раненный вепрь. Он бил ногами и руками ровно до тех пор, пока Эва не кинула его в стену. Гнилые доски разлетелись, а парниша выкатился далеко снаружи. Рафа похоже был боксером. Бил аккуратно, но сильно. Из стойки не выходил. Эве прилетело, но даже с кровью на лице девка была красива как никогда. Рафа пропустил подряд пару боковых ударов, силе которых позавидовал бы иной мужик. И она добила бы Рафаэля Надаля, если бы не три ражие евробабы, разом насевшие на нее. Эти дрались умело в группе. Эва не успевала отшвыривать одну, как наседала другая. В пылу драки все забыли о еще одном мужике-Джонасе Хоффере. Гаденыш ударил со спины, зло, сильно, без скидки на женщину. Эва вскрикнула как раненная птица и повалилась на пол. С начала драки Вершинин так и просидел на земляной кровати. Драться он не никогда не умел. Даже в молодости, не говоря о теперешней скажем так зрелости. Он был уверен, что Эва справится, или на худой конец крикнет «Бежим!», и они убегут. Но все повернулось по-другому. Группа оказалась тем, чем и являлась. Обученной диверсионной группой. Они кинулись на девушку всей толпой и стали ее забивать. Вершинин был культурным человеком. Даже интеллигентным. Но когда он увидел катающуюся под ногами окровавленную Эву и этих сосредоточенных упырей, гоняющих человеческое тело точно мяч, вся его культура куда-то делась. Весь многовековой опыт человечества, говорящий, что насилие человеку чуждо, что он должен подставить щеку для удара, любить ближнего и дальнего, отдать жену за миску горохового супа, а сам сидеть и читать умные книжки-все это улетучилось, как нечто не имеющего ровно никакого значения. Заревев аки зверь, разучившийся говорить и что-то соображать, он вскочил и врезался в центр разбушевавшихся варваров. Первой на пути оказалась спина Рафы, он продавил ее, споткнулся и стал падать. Упаду-амба, запинают, понял он. Чтобы не упасть, схватился за первого попавшегося немца, это оказался Боб Феербах, чуть ли не за яйца. Тот бил по рукам и по-заячьи выл. В толпе диверсантов появилась прореха, Вершинин прорвался из круга бьющих и рвущих, из этого клубка боли, упал, но быстро вскочил — и побежал. Под ногами хрустели гнилые доски, он проваливался, выдёргивал ноги и бежал дальше. Перед лицом были почему-то не возбужденные лица, а ноги, которые он легко раскидывал в стороны, а диверсанты послушно валились как снопы. Лачуга полнилась криками, и что-то в них было глубоко неправильным. Вершинин понял, что именно. В них агрессия заменилась неприкрытым изумлением. Да я по стене бегу, понял он. Пара слов на прощание. Все могло кончиться для него плачевно, если бы агенты догадались отбежать от стен подальше, тогда бы он до них тривиально не допрыгнул. А так что, нормально. Он бегал по стенам, сдёргивая врагов за ноги, а когда они падали, ещё и дубасил кулаками. Благо они теперь лежали, но он то стоял на своих двоих. С той лишь разницей, что под прямым углом к противнику. Уже много позже, по привычке анализируя все свои крупные неудачи, как и победы, он объяснил ту легкость, с какой противник был повержен. Дело в том, что вся наука рукопашного боя строилась на том, что человек стоит башкой кверху, а сила тяжести направлена вниз. В случае же с Вершининым он вышибал опору из-под противника под немыслимыми невозможными в нормальной жизни углами. Еще он допускал наложение гравитационных полей разных направлений. То есть в момент, когда из-под Боба вышибали ноги, на них краткосрочно действовала сила тяжести, направленная под 90 градусов в стену, то бишь бедный Боб не просто так со всего маху въехал рылом в земляную кровать. Драка закончилась, когда Вершинин провалился в дыру в стене и повис на огромной высоте над маячившими глубоко внизу кремлевскими стенами. Еще одна могилка в стене, подумал он. Гнилые доски не выдержали веса его тела и с треском оторвались. Он полетел вниз, но очень недолго. Легкий спазм в горле, тошнота-и сила гравитации вернула привычное направление. Вокруг было темно, но по дну котлована метались лучи прожекторов. Надо было двигаться, но у него не было сил. Кто-то шумно приблизился и вздернул его на ноги. — Жак, надо бежать! — Эва озабоченно оглядела его. — Ты как? — Я устал! Подбадривая, она закинула его руку на плечо и почти понесла прочь от хижины. Вершинин оглянулся. Хижина занималась огнем, еще слабым, но все более усиливающимся. Рядом с хижиной Вершинин заметил сержанта, сразу поняв, что тот давно мертв. Хоть диверсанты и постарались придать ему сидячую позу. — Сволочи! — ругнулся Вершинин. Эва тащила его не по тропинке, насквозь просвечиваемой, а через кусты черного орешника. Они замирали каждый раз, когда над ними пролетал очередной квадрик. — Дай отдохнуть! — взмолился Вершинин. Сил уже давно не оставалось от слова совсем. Было лишь одно огромное горячее не помещающееся в груди сердце. Эва героически подтащила его к возвышающейся под углом бетонной глыбе и прислонила. — Надо идти быстро! — Не могу! Над ними очень низко пролетел квадрик. Маленький комарик в ночном небе. — Жак! — она тянула за руку. Сейчас будет рывок, которым она меня вздернет на ноги, и у меня остановится сердце, подумал он. — Двоим не уйти! — улыбнулся он. — Не говори ерунды! — Это не ерунда, и ты это знаешь! Помнишь, тогда в Кале, ты тоже сказала: «Двоим не уйти!» и что я должен был уйти, потому что только я потом смогу тебя вытащить? Сейчас к сожалению, это не работает. Я уже ничем не могу тебе помочь. Так что теперь твоя очередь уходить. — Жак! — вскричала Эва с отчаянием. — Все нормально! — успокоил он. — Только дай мне посмотреть на тебя на прощание! — Не хорони себя! — Я не про себя! — поправил он. — Я ведь больше тебя никогда не увижу, ведь правда? Она ничего не сказала. — Вот видишь, это правда! Он вгляделся в любимые черты. Растрепанная, с ссадинами, она все равно была красива. Эти голубые глаза, источающие тепло и сожаление одновременно. — Иди! — он оттолкнул ее. — Иди и не задерживайся! Я уж тут сам разберусь! Она чмокнула его в щеку словно ребенка, встала, задерживая на нем взгляд-и канула в ночь. Квадрокоптер уже не ныл комариком, уже выл как раненый лось. Ночь вокруг полнилась звяканьем боекомплекта и топотом тяжелых армейских ботинок. Раздавались торжествующие крики: — Тут он, сука!