— Это ты мне будешь объяснять, как по-человечески ездить?! — разъярился оперативник. — Сейчас я тебе кое-что объясню, чурка ты с глазами! — Кто чурка? Я — чурка?! К импровизированному митингу присоединился водитель самосвала, который, собственно, ничего не видел, но на всякий случай взял сторону тех, кто показался ему более кредитоспособным — то есть кавказцев на красном «додже». На светофоре включился зеленый свет. Серебристый «цивик», фыркнув на прощание выхлопной трубой, укатил в одному ему известном направлении. Машины, раздраженно сигналя и мигая оранжевыми указателями поворота, медленно объезжали место аварии. Покинуть намертво законопаченный тремя столкнувшимися автомобилями ряд было нелегко, поскольку в двух соседних рядах машины шли сплошным потоком. Назревала пробка. — Все, джигиты, вы меня достали, — сказал бледный от ярости оперативник и, как пистолет, выхватил из кармана мобильный телефон. — Сейчас позвоню в ГИБДД, пускай они вам объяснят, что такое дистанция и зачем нужно ее соблюдать. Горбоносый Аслан, который с первой секунды разговора ожидал появления на свет удостоверения сотрудника уго- ловкого розыска, а то и ФСБ, внутренне расслабился. Неверный, которого так ловко протаранил по его приказу Ваха, скорее всего, не являлся сотрудником правоохранительных органов, иначе не упустил бы такого удобного случая козырнуть «корочками». Зачем он выслеживал Лесневского, осталось неизвестным; что Аслан знал наверняка, так это то, что Борис Олегович давно миновал перекресток, и след его надежно затерялся в паутине улиц и переулков московского центра. А это, в свою очередь, означало, что он все сделал правильно, заслужив похвалу уважаемого Мустафы. — Подожди, дорогой, — совсем другим тоном произнес он, бросив прощальный взгляд в ту сторону, где скрылась серебристая «хонда-цивик». — Зачем нам ГИБДД? Сами разберемся, слушай! Где твои глаза, ишак небритый?! — внезапно обрушился он на водителя. — Смотри, что с машиной сделал! На чем человек теперь ездить будет — на твоей спине, э?! Домой ступай, в кишлак, на арбе тренируйся! Водитель огрызнулся, от волнения перейдя на родной язык. Аслан ответил ему на том же наречии. Со стороны их разговор выглядел как яростная перебранка, на деле же они спокойно обсуждали ситуацию, вырабатывая план дальнейших действий. Ваху беспокоили последствия аварии — он боялся, что за помятый «кенгурятник» и разбитые противотуманки уважаемый Мустафа велит своим телохранителям помять ему ребра и подбить оба глаза — по количеству разбитых фар. Аслан успокоил его, сказав, что их действия заслуживают не наказания, а щедрой награды, и что по сравнению с тем, что они совершили, слегка помятое железо — мелочь, не стоящая упоминания. Немного успокоившись и получив от напарника инструкции по поводу дальнейшего поведения, небритый Ваха придал лицу угрюмое выражение и, снова перейдя на русский, с явной неохотой извинился перед оперативником. Аслан тем временем добыл из внутреннего кармана пальто вернейшее средство для улаживания любых проблем — толстое, туго набитое портмоне из натуральной кожи. Первым получил свою долю водитель самосвала — ему сунули в зубы пятьдесят долларов и пожелали счастливого пути. Водитель, убытки которого сводились к расплющенному в жестяной блин старому, да к тому же казенному, ведру, что по старинке болталось сзади на крюке сцепного устройства, удалился, весьма довольный таким везением. Позднее выяснилось, что доллары фальшивые; вынужденный давать разъяснения в милиции, бедняга так и не сумел сказать ничего вразумительного, поскольку предусмотрительный Аслан позаботился стать так, чтобы ни ему, ни водителю «Волги» не были видны не только номерная пластина, но даже и фирменный значок «доджа». Затем начался процесс оценки ущерба, понесенного «Волгой», продлившийся около пяти минут. Аслан, более не отрицавший вины своего водителя, соглашался со всеми претензиями противной стороны, и, когда был подведен окончательный итог, даже не попытался торговаться. Выложив без малого две тысячи долларов и любезно вызвав эвакуатор, чеченец уселся в машину. Небритый Ваха повернул ключ зажигания, включил передачу, и красный «додж» укатил, оставив оперативника возле разбитой машины пересчитывать деньги. Молодой оперативник был так доволен неожиданно легкой победой, что далеко не сразу сообразил, что даже не потрудился запомнить номер протаранившей его машины. В тот момент это показалось ему ничего не значащей мелочью, истинные масштабы которой выяснились лишь вечером, в кабинете Сергея Дорогина, который, выслушав отчет оперативника, дал себе труд осмотреть полученные тем деньги под лупой и в ультрафиолете. Результат исследования очень развеселил участников вечернего совещания в офисе «Ольги» — всех, кроме главного героя печального происшествия и самого Дорогина, который, единственный из присутствующих, знал, во что они впутались, и потому не видел в данном инциденте ничего смешного. Глава 8 Михаил Шахов вошел в свой подъезд, неся в руке пакет с купленными в магазине по соседству продуктами. Было начало девятого вечера. На улице уже стемнело, свет фонарей едва пробивался сквозь густой оттепельный туман, а то, что продолжало сеяться с низкого, невидимого за ненастной мглой неба, по-прежнему не могло решить, как ему называться — снегом или дождем. Шапка так и не нашлась — видимо, он все-таки потерял ее во время стычки в гаражном кооперативе, — и, очутившись в ярко освещенной, сухой и теплой рекреации, Шахов первым делом стряхнул свободной рукой осевшие на волосах капельки воды. Кнопки вызова обоих лифтов рдели красным. Михаил раздраженно потыкал сначала в одну, потом в другую, и прислушался. В лифтовых шахтах было тихо — не гудели электромоторы, не щелкали реле, не скрипели, наматываясь на барабан, толстые замасленные тросы. Кнопки вызова продолжали светиться ровными красными огоньками, никак не реагируя на нажатия, из чего следовало, что к себе на восьмой этаж Михаилу придется идти пешком. Произнеся одно из тех коротких энергичных словечек, коими не принято щеголять в обществе дам, Шахов направился к лестнице. Архитекторам, которые проектировали дом, видимо, было невдомек, что лифты имеют неприятное свойство ломаться, и лестница здесь была устроена отдельно, служа, по замыслу проектировщиков, запасным путем эвакуации на случай пожара. Узкая, по большей части неосвещенная и, уж конечно, не отапливаемая, она на каждом этаже выходила в небольшие служебные лоджии. В лоджиях, как и на самой лестнице, было полно мусора и пустых, по преимуществу пивных, бутылок. Темнота милосердно скрывала густо исписанные стены и испещренные черными пятнами от сгоревших спичек потолки. Дом был шестнадцатиэтажный, народа в подъезде жила тьма-тьмущая, и многие из жильцов имели сомнительное счастье быть родителями подростков. Это делало почти бессмысленным такое техническое новшество, как домофон, который стараниями все тех же подростков то и дело выходил из строя. Поэтому, хотя физическая подготовка вполне позволяла Михаилу обходиться без лифта (а если понадобится, то и без лестницы), лестницу в своем подъезде он, мягко говоря, недолюбливал и предпочитал не пользоваться ею без острой необходимости. Сегодня, сразу после того, как он расстался с Дорогиным, ему позвонила жена — сказала, что у них с Анютой все в порядке и что они страшно по нему соскучились. Анюта обзавелась кучей новых друзей и целыми днями пропадает с ними на улице; у мамы опять разболелись суставы, но она крепится и, несмотря на все увещевания, по полдня простаивает у плиты — готовит разносолы для своих любимых девочек, как будто девочки безразмерные и могут жевать круглые стуки, не прерываясь даже на сон… Голос у Ольги был умеренно веселый, и Михаил так и не решился рассказать ей даже о той малой части своих неприятностей, о которой мог рассказать. Стараясь, чтобы его голос звучал примерно так же, как у жены, то есть весело, бодро, но в то же время с легкой грустью по поводу разлуки, он поведал, что у него все нормально, как обычно — в штатном, так сказать, режиме, — а под конец, не удержавшись, попросил повнимательнее присматривать за Анютой, чтоб ее, кроху, никто не обидел, и чтобы, упаси бог, не играла вблизи дороги, потому что в нашей глубинке едва ли не каждый считает, что езда за рулем в пьяном виде — самое обыкновенное дело. Сказать больше он так и не отважился. Дорогин клялся и божился, что за его людьми жена и дочь Михаила будут как за каменной стеной, так стоило ли, в самом деле, понапрасну волновать Ольгу? Ведь, узнав, какие дела творятся вокруг ее драгоценного муженька, она не усидит на месте — бросит все и примчится, да еще, чего доброго, и Анюту с собой прихватит. А если и не прихватит, кому от этого легче? Дочь останется под ненадежным присмотром больной тещи, а Дорогин, как ни крути, командует не дивизией, а всего-навсего небольшим частным сыскным агентством. Не может же он, оставив все иные дела, бросить весь свой штат на охрану семейства Шаховых! Поднимаясь по лестнице, Михаил вспомнил свой первый после долгой разлуки разговор с Дорогиным, который состоялся в кафе. Тогда, узнав, что жена и дочь Михаила пробудут в Вязьме еще неделю, Сергей сказал: «Этого должно хватить». Неужели он и впрямь рассчитывал за такой короткий срок распутать это дело? Шахов вздохнул: верилось в это с трудом, как и в любое чудо, и все-таки в душе, вопреки здравому смыслу, продолжала теплиться надежда. Он миновал очередную техническую лоджию, где гулял сырой холодный ветер. На грубо оштукатуренной стене рядом с дверью, что вела на следующий лестничный марш, красовалась цифра шесть. Еще два марша, и Михаил будет дома. Посмотреть телевизор, конечно, не удастся — спасибо ворам, но холодильник и газовая плита остались на месте, так что сытный ужин ему обеспечен. Полный желудок — основа любого… тьфу, привязалось! Да и какие такие мероприятия могут быть на ночь глядя? Хватит ему вчерашних мероприятий, которые еще неизвестно, каким боком вылезут… Забранная рифленым армированным стеклом дверь громко хлопнула у него за спиной, притянутая сквозняком. Ее сопровождаемый дребезжанием плохо закрепленного стекла грохот был таким сильным, что еще некоторое время отдавался в ушах, и Михаил не сразу услышал шаги спускавшихся навстречу людей. Этот лестничный марш был не освещен. Света горевшего далеко внизу уличного фонаря, что проникал сюда через застекленную дверь, едва хватало, чтобы разглядеть первые несколько ступенек. Сверху приближались шаги нескольких человек — не слишком быстрые, поскольку на лестнице стояла кромешная темень, но достаточно легкие, что говорило о далеко не пенсионном возрасте тех, кому они принадлежали. На исписанных похабщиной стенах заиграли неверные оранжевые отсветы — видимо, один из идущих подсвечивал себе зажигалкой. Кто-то негромко насвистывал мотив лезгинки, и Шахову немедленно вспомнились слова песенки, которую во время срочной службы он услышал от одного веселого армянина: «На Кавказе есть гора — самая большая, а под ней течет Кура — мутная такая! Если влезть на тот гора и с него бросаться, очень много шансов есть с жизнью распрощаться…» Он едва успел задаться вопросом, кто это может насвистывать на темной лестнице лезгинку, как в глаза ему внезапно ударил луч мощного электрического фонаря. Он зажмурился, ослепленный, и тут на него напали, без предисловий попытавшись огреть по голове чем-то тяжелым. Спасительный инстинкт заставил его в последний миг отдернуть голову, и удар пришелся по плечу. Пальцы разом онемевшей руки разжались, и пакет с продуктами с шорохом упал ему под ноги. Рассыпавшаяся картошка с глухим дробным стуком запрыгала по ступенькам; уклоняясь от нового удара, он шагнул в сторону. Под левой ногой что-то громко хрустнуло, чавкнуло, и Михаил поскользнулся на сметане, которую двадцать минут назад купил в магазине. Пытаясь сохранить равновесие, он пригнулся; над головой что-то стремительно промелькнуло, обдав макушку ветерком, послышался глухой стук, и кто-то взвыл нечеловеческим голосом, по всей видимости, угодив кулаком вместо скулы Шахова в кирпичную стену. Все еще ничего не видя из-за плавающих перед глазами зеленых фосфоресцирующих пятен, он вслепую нанес мощный боковой удар. Кулак вонзился во что-то мягкое; человек охнул, складываясь пополам, и Михаил инстинктивно посторонился, пропуская мимо себя падающее тело. По лицу мазнула чья-то воняющая табаком пятерня. Шахов поймал ее и резко рванул на себя и вбок, одновременно отставив ногу в сторону. «Вай!» — воскликнул владелец пятерни и с шумом покатился по ступенькам. К Михаилу частично вернулось зрение, и он немедленно этим воспользовался, свалив еще одного из нападавших хорошо нацеленным ударом в подбородок. Фонарик продолжал слепить глаза; он рванулся вперед и вверх, к тому, кто его держал, намереваясь отобрать чертову штуковину и треснуть ею кого-нибудь по зубам, но тут прямо в лицо ему с шипением ударила струя аэрозоля из газового баллончика. Нестерпимая вонь резанула по глазам и, как бронированный кулак, ударила по легким, выворачивая наизнанку внутренности. Михаил мучительно закашлялся, ничего не видя из-за застилающих глаза слез, и в это время его ударили сзади по затылку — ударили, судя по ощущениям, чем-то тяжелым, деревянным — наверное, той самой штуковиной, которой в самом начале драки пытались раскроить ему череп. Шахов упал на колени. Чей-то ботинок ударил его в лицо, опрокинув на ступеньки. Он скатился назад, к двери лоджии, и здесь, на заплеванной, замусоренной площадке, его некоторое время избивали ногами. Потом избиение внезапно прекратилось. — Живой? — услышал он над собой показавшийся гулким, как в железную бочку, голос. Наконец-то вспомнив о пистолете, он с трудом подтянул под себя руку и начал проталкивать ее за пазуху. Рубашка была испачкана чем-то липким — не то кровью, не то кетчупом из разбившейся бутылки. Над головой гудели, переговариваясь, голоса; Михаил почти ничего не понимал из-за шума в ушах. Пальцы коснулись теплой рубчатой рукоятки, обхватили ее и медленно потащили «Ярыгин» из кобуры. Указательный палец скользнул под скобу, обвив спусковой крючок, большой привычно сдвинул флажок предохранителя. Михаил выпростал руку с пистолетом из-под одежды, и ему сейчас же наступили на запястье, придавив так, что, казалось, затрещала кость. Пистолет грубо выкрутили из ослабшей ладони; послышался щелчок, а за ним — металлический лязг упавшей на бетонные ступеньки обоймы. Маслянисто клацнул затвор, и Шахов услышал, как выброшенный из ствола патрон со звонким стуком ударился о кафельный пол. Что-то тяжело шлепнулось ему на спину между лопаток, и он понял, что это его пистолет. — Ты себя плохо ведешь, уважаемый, — раздался над головой обманчиво ласковый голос. — Целые сутки бегаешь, как угорелый — туда-сюда, туда-сюда… Надоело, слушай! Сиди спокойно, делай, что тебе говорят, и все будет хорошо. А если опять начнешь чудить, зарежем, как барана, вместе с твоими шлюхами. Думаешь, ты один такой на свете, замены тебе не найдется? Михаил дернулся, и его снова пнули в ребра, на которых и без того, казалось, не осталось живого места. Корчась от боли, он почувствовал, как чужой ботинок убрался с его руки. Лица коснулся ледяной сквозняк, потом хлопнула, дребезжа разболтавшимся стеклом, дверь лоджии. Последним, что он услышал, был удаляющийся мотив лезгинки: «На Кавказе есть гора…» Потом за стеной как ни в чем не бывало ожил лифт — загудел, залязгал, остановился здесь же, на шестом этаже, глухо громыхнул сомкнувшимися створками дверей и пошел вниз. — Суки, — пробормотал Шахов, садясь. Он ощупал себя, кряхтя от боли в избитом теле. Болело везде, но кости, кажется, были целы. Тогда он нашарил в кармане чудом уцелевшую зажигалку и, подсвечивая ею, нашел пистолет и обойму. Последним отыскался откатившийся к стене патрон. Михаил загнал его в ствол и сунул пистолет в кобуру, а потом, придерживаясь за стену, поднялся на ноги и выпрямился. Собирать затоптанные, окропленные кровью продукты он, естественно, не стал, подумав лишь, что и ему, наконец, посчастливилось внести свою лепту в процесс превращения лестницы в хлев. Очутившись в своей прихожей, он первым делом содрал с себя и с отвращением швырнул в угол лопнувшее по шву, густо измазанное дрянью пальто. Бумажник и удостоверение были на месте; собственно, ничего иного он и не ожидал, поскольку грабить его никто не собирался. Его просто немного поучили уму-разуму, чтобы не бегал «туда-сюда» и покорно, как бройлерный цыпленок, ждал своей участи. Он кое-как разулся, снял пиджак и, волоча его по полу за рукав, доковылял до гостиной. Здесь он включил свет, добрел до кресла, со стоном повалился в него и, сам не зная, зачем это делает, дотянувшись до пульта, включил телевизор. Широкий плазменный экран вспыхнул яркими красками, и полуголая, загорелая и лоснящаяся, как только что снятая с гриля курица, густо накрашенная блондинка запела про любовь. Некоторое время Шахов бездумно глазел на ее зазывно выставляемые напоказ прелести, а потом его вдруг осенило: ба, да это ж мой телевизор! Вернее сказать, домашний кинотеатр со всеми причиндалами — DVD-проигрывателем и акустической системой. Тот самый, который не далее как вчера украли. Висит, понимаешь, на прежнем месте, словно его никто и не трогал… Что за притча? Для надежности придерживая ладонью ноющую шею, он обернулся. Музыкальный центр стоял на отведенной для него полке, и светящиеся голубоватые цифры на его передней панели показывали текущее время — двадцать тридцать одна. — Что за притча? — пробормотал Михаил. — Я что, сплю? Он снова перевел взгляд на телевизор. На экране блондинку сменила жгучая брюнетка — тоже полуголая и тоже очень аппетитная. Из многочисленных динамиков акустической системы неслась, создавая эффект присутствия, бряцающая ритмичная музыка. Если это был сон, то какой-то уж очень реалистичный. Особенной реалистичностью отличалась боль во всем теле, а также запах запятнавшего рубашку кетчупа «Балтимор» со свежими овощами. Кряхтя, Шахов выбрался из кресла и двинулся в обход квартиры. Все было, как вчера, но с точностью до наоборот — он заглядывал в углы и выдвигал ящики, но все, что вчера бесследно исчезло, сегодня неизменно обнаруживалось на своих местах. Впору было решить, что все события минувших безумных суток ему действительно приснились. Правда, на своем месте не оказалось новогодней елки, которую он сегодня утром собственноручно вынес на помойку, и ребра продолжали ныть, напоминая о себе резкими вспышками боли при каждом неловком движении, но что с того? В конце концов, елка тоже могла ему присниться, а бок он повредил, навернувшись в темноте со ступенек чертовой лестницы — навернувшись самостоятельно, без посторонней помощи… Он пересчитал чудесным образом вернувшиеся в ящик комода деньги, возвратился в гостиную и выключил телевизор. Ему подумалось, что было бы недурно проверить состояние своего банковского счета — а вдруг и там все по волшебству приняло первозданный вид? — и невесело усмехнулся: как же, держи карман шире… Где-то зазвонил телефон — старый, еще без полифонии, последний такой аппарат с окончательно севшим аккумулятором Михаил выбросил года четыре назад. «Ну и слышимость здесь все-таки, — подумал он, с неудовольствием косясь на стену, за которой жили иногда любившие пошуметь соседи. — Ковер, что ли, повесить для звукоизоляции?» Потом он осознал, что телефон исполняет не Моцарта и не канкан, а лезгинку, и, вполголоса выругавшись сквозь зубы, подхватил с пола мятый, испачканный пиджак. Выудив из кармана продолжающий вибрировать и пронзительно пищать телефон, он посмотрел на дисплей. Входящий номер, как и следовало ожидать, не определился. — Тварь, — сказал Михаил телефону, нажал клавишу соединения и, ничего больше не говоря, поднес его к уху. — Алло! — послышался в трубке густой, с легкой хрипотцой, низкий мужской голос. — Алло, кто это? — Конь в пальто, — любезно ответил Михаил, ненавидевший эту манеру — звонить на ночь глядя или, наоборот, ни свет ни заря незнакомому человеку и, даже не подумав представиться, спрашивать, кто у телефона. — Кого надо-то? — Тебя, дорогой, — сказал голос в трубке, — тебя, уважаемый! Акцент был едва уловимым, и кто-то другой, возможно, его бы не расслышал. Но ухо бывшего солдата, с автоматом наперевес прошедшего Первую чеченскую, коренного москвича, с некоторых пор привыкшего видеть вокруг себя больше кавказцев и уроженцев Средней Азии, чем братьев-славян, распознало его мгновенно, и Михаил понял, что это не ошибочное соединение, а именно тот звонок, ради которого ему вручили телефон. — Как ты себя чувствуешь, дорогой? — продолжал безымянный телефонный голос. — Нормально я себя чувствую, — процедил Михаил. — Как огурчик. Чтоб ты себя всю жизнь так чувствовал, как я сейчас! — Ай, молодец! — похвалил голос. — Слушай, я хотел узнать: тебе вещи вернули? — спросил он деловито. — Да, — лаконично ответил Михаил. — А где «спасибо»? Люди старались, воров искали, объясняли, что нельзя хорошего человека обижать, и где благодарность? Михаил криво улыбнулся. — А ты приезжай, — посоветовал он. — Я тебе свою благодарность выражу лично. Так сказать, непосредственно, с глазу на глаз. — Приеду, дорогой, обязательно приеду. В свое время. Посидим, коньячку выпьем, шашлыком закусим, потолкуем… Кстати, с твоим банковским счетом тоже все в порядке, можешь проверить. Михаила последнее сообщение ничуть не удивило — он ожидал чего-нибудь именно в этом роде. Нужно было быть полным кретином, чтобы не понять, что его подвергают грубой психологической обработке, стараясь окончательно сбить с толку, размягчить, сделать податливым. Вяленую воблу с той же целью колотят об стол, а Михаила Шахова сначала грабят, потом бьют морду в темном подъезде, а потом с шутками и прибаутками возвращают украденное и сулят небо в алмазах — естественно, на определенных условиях… — Да ты просто волшебник, — сказал он в трубку. — Старик Хоттабыч. Может, вы мне и дачу заново отстроите? — Этот сарай? — пренебрежительно переспросил голос. — Зачем тебе эта собачья будка, слушай? Купишь себе виллу в Майами, на «роллс-ройсе» будешь на дачу ездить! Жена и дочка станут каждое утро в океане купаться, свежие фрукты кушать, тебя благодарить! Не жизнь — сказка! Я тебе завидую, честное слово! Михаил снова опустился в кресло и выкопал из кармана скомканного пиджака сигареты. Пачка была расплющена в блин, несколько сигарет сломались. Он выбрал целую, щелкнул зажигалкой и закурил. Болтовня собеседника, который явно чувствовал себя хозяином положения, его безумно раздражала, но он помнил о жучке, установленном в телефон коллегой Дорогина, долговязым Геной, и не спешил прерывать соединение. Их разговор наверняка прослушивали, и, если потянуть время, спецам из сыскного агентства, быть может, удастся определить, кто и откуда звонит. — До конца жизни будешь отдыхать, — продолжал рассыпать цветы кавказского красноречия собеседник, — откроешь календарь, а там одни праздники! Только сначала, дорогой, надо немножко поработать. Совсем чуть-чуть, понимаешь? Работа легкая, приятная, и никто ничего не узнает, если сам не станешь лишнее болтать. Ну, ты как, согласен, нет? Михаил сильно прикусил зубами фильтр сигареты. Главный вопрос, наконец, был задан, и вся его дальнейшая судьба зависела от того, как он на этот вопрос ответит. Положительный ответ формально означал не что иное, как государственную измену, а отрицательный стал бы смертным приговором не только ему, но и его семье. Словом, как сказал один юморист, выбирай, но осторожно… Высаживая его из машины перед подъездом (и для пущей достоверности с самым невинным видом принимая плату за проезд), прикинувшийся таксистом Дорогин сказал: «Когда дойдет до настоящего дела, тяни время изо всех сил. Дело движется, но у них слишком большая фора: мы только что стартовали, а они уже в двух шагах от финиша. Тормози их, торгуйся, проси время на размышления… Только не перегни палку. Когда совсем припрут к стенке, соглашайся. В конце концов, подкинешь им дезинформацию. Пусть-ка они ее проверят, если такие умные!» — Мне нужно подумать, — сказал Михаил. — Э! — с огорчением воскликнул собеседник. — Что тут думать, слушай? Ты целые сутки думал, и что — ничего не придумал? Ты же умный человек, должен понимать, что для тебя хорошо, а что плохо! Себя не жалеешь — о жене с дочкой подумай! — Слушай, ты, — свирепея, процедил Михаил. — Если ты их хотя бы пальцем тронешь…