* * * Борис Олегович Лесневский припарковал машину у обочины и, прихватив с соседнего сиденья портфель, выбрался из теплого салона в промозглый холод непогожего зимнего вечера. Въезжать через арку во двор он не стал: там, во дворе, опять играла детвора, азартный визг и удалое гиканье которой были слышны даже на улице. Вчера какой-то юный вандал спустил у «цивика» два колеса — скорее всего, не из неприязни к владельцу машины, а просто от избытка переполнявшей его организм энергии, которая толкала его на непредсказуемые хулиганские выходки. Борис Олегович хорошо помнил себя в таком возрасте и, обнаружив спущенные, распластавшиеся плоскими черными блинами покрышки, не столько разозлился, сколько порадовался тому, что так легко отделался: могли ведь и не спичкой в ниппель, а гвоздем по борту или камнем в стекло, чтобы посмотреть, как оно посыплется… Поэтому, заехав в офис за кое-какими забытыми мелочами, которые могли пригодиться ему в дороге и на чужбине, Лесневский предпочел оставить машину на улице, под фонарем, где было полно прохожих, и время от времени прохаживались милицейские патрули. Истекали последние часы его пребывания на родине. Билет на самолет, который должен был умчать Бориса Олеговича из слякотной московской зимы к теплому морю и шепоту пальм, лежал во внутреннем кармане вместе с загранпаспортом; собранный, упакованный чемодан и дорожная сумка аккуратно стояли рядышком в прихожей его квартиры. С того момента, как в офисе побывал незнакомец, столь ловко вытянувший из него имя Мустафы Акаева, Лесневского не покидало тягостное ощущение нависшей над ним смертельной угрозы. Он не был лично знаком с Акаевым, но слухом земля полнится. За старым упырем много чего числилось, а что большинство его подвигов остались недоказанными, так Борис Олегович и сам хорошо умел играть в эти игры. Правда, случавшиеся время от времени у Бориса Олеговича мелкие разногласия с законом по сравнению с делами, которыми ворочал старый Мустафа, выглядели просто детскими шалостями. Уклонение от уплаты налогов, мелкий шантаж, лжесвидетельство блекли перед убийствами, пытками, похищениями людей и организацией террористических актов, которые молва приписывала Акаеву. Такие люди не любят оставлять свидетелей, особенно когда затевают дела вроде нынешнего. Да, незнакомец сказал правду: надо быть круглым идиотом, чтобы, оказав Акаеву посредническую услугу, оставаться в Москве. И неважно, что Борис Олегович не был посвящен в подробности его замысла. Нужно было бежать сразу, как только выяснил, с кем имеет дело, не дожидаясь, пока его лишат покоя. Нет, о том, что затевал Акаев, даже думать было жутко. Видно, старик совсем выжил из ума и, чувствуя, что теряет остатки былого авторитета, решил перед уходом на покой погромче хлопнуть дверью. Что ж, это уже были его проблемы, а Борису Олеговичу следовало позаботиться лишь о том, чтобы его этой дверью не зашибло. Правда, того звероподобного красного «доджа», что в последнее время частенько вертелся поблизости, сегодня нигде не было видно. Возможно, старый Мустафа не догадался, что Лесневский его вычислил. Конечно, он мог решить убрать Бориса Олеговича просто так, на всякий случай, но должен же где-то быть предел человеческой кровожадности! Зачем же лишний раз без видимой причины марать руки, которые и без того по локоть в крови? Успокаивая себя такими рассуждениями, которые сейчас, в отсутствие поблизости красного «доджа» с небритым джигитом за баранкой, выглядели довольно убедительными, Борис Олегович вступил под своды знакомой арки. Он шел, стараясь не попадать ногами в наполненные ледяной слякотью колдобины, что, с учетом царившей здесь тьмы, было весьма затруднительно. Неожиданно в подворотне сделалось светлее. Черная тень Бориса Олеговича, стремительно вытягиваясь в длину, описала полукруг по облупленной штукатурке стены, соскользнула на землю и, наконец, протянулась из-под его ног прямо вперед, превратившись в огромную черную стрелу, достававшую чуть ли не до середины двора. За спиной послышался шум работающего двигателя и плеск разбрызгиваемой колесами снежной кашицы. Борис Олегович оглянулся через плечо, зажмурился от ударившего в лицо света фар и начал, осторожно перешагивая через лужи, пробираться ближе к стене, чтобы уступить дорогу въехавшему в подворотню автомобилю. Внезапно двигатель у него за спиной угрожающе взревел. В мгновение ока все поняв, Борис Олегович метнулся вправо, уже не разбирая дороги, больше озабоченный сохранностью своей жизни, чем сухостью обуви. Это его не спасло: в два счета настигнув беглеца, машина ударила его крылом, бросив на стену, придавила, дробя кости, но не остановилась, а поехала дальше, пропуская изломанное, исходящее предсмертным воплем тело между своим бортом и стеной, словно хотела втереть частного сыщика Лесневского в штукатурку. Отчасти это удалось: там, где стены коснулась голова бывшего адвоката, на штукатурке осталось смазанное кровавое пятно. Крик несчастного оборвался на высокой ноте. Изувеченный труп упал в грязную снежную кашу, окрашивая ее кровью. Заднее колесо машины с отвратительным хрустом прошлось по его шее, задев щеку и раздробив челюсть. «Десятка» с разбитой фарой, без бокового зеркала и со зверски ободранным, покрытым глубокими бороздами и вмятинами бортом вырвалась из жерла арки и резко затормозила напротив офиса Лесневского. На глазах у игравших во дворе детей и подростков, что, сидя с ногами на скамейке, пили пиво, водитель, не глуша двигатель, выбрался из машины и подбежал к забранному стальной решеткой окну сыскного агентства. Просунув между прутьями решетки монтировку, он несколько раз сильно ударил ею по стеклу, которое со звоном и дребезгом посыпалось вниз. Человек протолкнул что-то в окно, бегом вернулся за руль, захлопнул дверцу и с места дал полный газ. К тому моменту, как изуродованная «десятка» скрылась в подворотне на противоположном конце проходного двора, внутри офиса частного сыскного агентства «Доберман и К0» уже заплясали, поднимаясь все выше, языки огня. Они лизнули разбросанные по столу бумаги, и вскоре на рабочем месте Бориса Олеговича уже вовсю полыхал приличных размеров костер. Горящая бумага разлеталась в стороны, поджигая все, чего касалась; пламя с веселым треском вскарабкалось по пыльным шторам, и те рухнули на пол, разбрасывая пылающие клочья. Компьютерный монитор выстрелил, как большая новогодняя хлопушка, осыпав помещение стеклянной шрапнелью. Через минуту его примеру последовал монитор камеры наружного наблюдения, и разлетевшиеся вокруг обломки чадно горящей пластмассы внесли свою лепту в эту оргию тотального уничтожения. К тому моменту, как во двор, едва протиснувшись через арку, въехала пожарная машина, пламя уже выбивалось из офиса наружу, доставая до карниза второго этажа, и ревело, как запертый в тесной клетке свирепый, голодный зверь. Офис «Добермана» выгорел дотла. Стоявший в углу кабинета Лесневского сейф, разумеется, уцелел, но хранившиеся внутри него деньги и бумаги превратились в аккуратные стопки пепла, сохранявшие первоначальную форму до тех пор, пока их не разметал ворвавшийся в открытую спасателями дверцу сейфа сквозняк. Вместе с деньгами, документами и несколькими десятками компрометирующих разных людей фотографий в пепел обратился и клочок бумаги, на котором рукой Бориса Олеговича был записан регистрационный номер красного полноприводного «доджа». Глава 14 Когда во всем доме неожиданно погас свет, Аслан разговаривал по телефону. Помянув хромого шайтана, чеченец закончил разговор и, используя мобильник в качестве источника света, вышел в коридор. Из комнаты охраны доносились гортанные возгласы изумления и досады. Впрочем, тревоги в голосах охранников не чувствовалось, и, выглянув в окно, Аслан понял, почему: электричества не было по всему поселку, дома превратились в мертвые глыбы мрака, почти полностью слившись с темнотой ненастного зимнего вечера. Лишь кое-где в окнах виднелись отблески слабого света — люди блуждали в потемках по своим жилищам, подсвечивая себе фонариками, зажигалками или, как Аслан, мобильными телефонами. Убедившись, что все более или менее в порядке, Аслан поднялся на второй этаж, чтобы проверить, как там хозяин. Уважаемый Мустафа, как выяснилось, тоже был в полном порядке и справился с неожиданной помехой, как подобает профессиональному солдату, быстро и без посторонней помощи. На столе, за которым он сидел, горели свечи в количестве, достаточном для того, чтобы читать газету, не слишком напрягая зрение. Именно этим Мустафа Акаев занимался в данный момент. Впрочем, приглядевшись к нему внимательнее, можно было заметить, что на самом деле он не читает, а разглядывает помещенный на развороте портрет действующего президента так внимательно, словно выбирает место, где следует нарисовать мишень. Услышав звук открывшейся двери, он опустил газету и бросил поверх нее быстрый, внимательный взгляд. Аслан опустил крышку телефона, погасив его неяркое сияние, и только теперь заметил, что среди подсвечников и всего прочего на столе под рукой у хозяина лежит пистолет. «Да, — с уважением подумал Аслан, — воинами не рождаются, ими становятся. Но, однажды став воином, человек воином и умирает, сколько бы десятилетий мирной жизни не пролегло между его последней битвой и концом жизненного пути. Да и кто их видел, эти мирные десятилетия? Кто угодно, только не уважаемый Мустафа! Пожалуй, он уже забыл, что это такое — настоящий мир…» — Пришел проверить, не испугался ли я темноты? — негромко спросил Акаев, усмехаясь в седые усы. — Не волнуйся, дорогой, со мной все в порядке. Я перестал спать при свете, когда мне было три года. — Я пришел по делу, — сказал Аслан, который явился сюда как раз за тем, о чем говорил Мустафа. — Только что звонил Джабраил. Он разобрался с сыщиком, как ты и просил, уважаемый. — Его видели? — спросил Мустафа. — Да, во дворе были люди. Все запомнили машину, но никто не запомнил номер, потому что он был залеплен грязью. Но, когда понадобится, у нас найдется человек, который сможет вспомнить этот номер и сообщить его милиции. — Хорошо, — медленно кивнул Мустафа. — Только пусть этот человек не забывает, что иметь возможность позвонить в милицию и действительно сделать это — не одно и то же. — Обижаешь, уважаемый, — сказал Аслан, который и был тем самым человеком, о котором только что говорил. — Ты же знаешь, что любой из наших людей скорее даст отрезать себе язык, чем по собственной воле скажет ментам лишнее слово. — Нужно быть очень осторожными, — откладывая в сторону газету, сказал Мустафа. — Слишком много стоит на кону, чтобы рисковать без острой необходимости. Нам и так пришлось наделать шума. Сначала этот журналист, потом сыщик… — Позволь задать тебе один вопрос, уважаемый, — склонив голову в поклоне, сказал Аслан. — Возможно, я слишком много хочу знать, но не скажешь ли ты мне, чем провинился перед нами журналист? — Ты действительно хочешь знать слишком много, — спокойно и даже сочувственно произнес Мустафа. — Даже больше, чем знаю я. Поверь, я тоже очень хотел бы выяснить, за какие грехи мы отправили этого неверного к праотцам. Возможно, со временем я это узнаю и, возможно, поделюсь своим знанием с тобой. А пока все, что мне известно, это что за него замолвили словечко очень уважаемые люди, наши старые добрые друзья из… ну, скажем так, из жарких стран. Аслан понимающе кивнул. Добрым друзьям уважаемого Мустафы, которые проживают в жарких странах, порой нужны самые неожиданные вещи, и мешают им иногда самые неожиданные персонажи. Что ж, почему не оказать уважаемым людям маленькую услугу? Тем более что за каждую маленькую услугу эти уважаемые люди платят большие деньги, из которых кое-что перепадает и Аслану… С первого этажа послышался какой-то неясный шум — негромкий стук, словно кто-то ударил подушечкой пальца по донышку алюминиевой кастрюли, глухой шум падения и короткий металлический лязг. Если бы Аслан, войдя, потрудился закрыть за собой дверь, они с Мустафой вряд ли вообще что-то услышали бы. Уже начавшая покрываться старческими пигментными пятнами ладонь Акаева легла на рукоятку пистолета, но тут же медленно убралась. — Шайтан, — сказал уважаемый Мустафа. — Спустись вниз, дорогой, и скажи этим хромым ишакам, у которых обе ноги левые, чтобы сидели спокойно и не ломали мебель. Клянусь аллахом, они порой ведут себя, как малые дети! Так бы и высек, честное слово. — Хорошо, уважаемый. — И поплотнее закрой за собой дверь. Я хочу почитать Коран, дабы укрепить свой дух перед ожидающими нас испытаниями. Ты не замечал, что Коран лучше всего читать при естественном освещении? Я имею в виду не дневной свет, а живой огонь — пламя масляного светильника или, на худой конец, свечи, как сейчас. Электричество, как и дневной свет, исподволь внушает суетные мысли, отвлекая от возвышенных раздумий… Я становлюсь болтлив, — оборвав себя, добавил Мустафа совсем другим тоном. — Неужели это старость? Снизу донесся новый звук. На этот раз сомнений быть не могло: кто-то сослепу налетел в темноте на цветочный горшок, и тот с треском разбился вдребезги о каменные плиты пола. — Ступай, — сказал Акаев, — пока они не разнесли весь дом. И передай, если не угомонятся, отправлю обратно в горы баранов пасти. Слова уважаемого Мустафы были пустой угрозой. Разумеется, он мог (и делал это неоднократно) отправить любого из своих джигитов в родной кишлак, причем не просто так, а вот именно пасти баранов, рубить дрова и помогать женщинам выполнять грязную домашнюю работу. Но в данном случае он по неведению адресовал свои слова единственному человеку в доме, которого не мог прогнать с глаз долой — своему внучатому племяннику Ибрагиму. Когда выключилось электричество, Ибрагим Акаев, как обычно, сидел за компьютером. Не удержавшись, Ибрагим произнес в погасший экран короткое и энергичное русское словечко, выученное во время учебы в институте. Брань, особенно русская, в доме Мустафы Акаева, мягко говоря, не поощрялась, но уж очень велика была досада Ибрагима, лишившегося не столько плодов своих трудов (поскольку все, что считал более или менее важным, он своевременно сохранял на жестком диске), сколько возможности продолжить работу. Впрочем, он сразу успокоился. Жизнь в доме дядюшки Мустафы, при всех ее минусах, имела свои достоинства, к числу которых относилась возможность не экономить на оборудовании. Подсвечивая себе дисплеем мобильного телефона, Ибрагим снял с полки ноутбук, смахнул с него пыль и поднял крышку. Машинка послушно включилась и начала грузиться, наполняя сердце молодого программиста привычным теплым чувством, какое мог бы, наверное, испытывать бытовой электроприбор при включении в сеть или гоночный автомобиль, педалей которого наконец-то коснулась нога хозяина. Это было чувство востребованности, необходимости — если угодно, обретения места под солнцем. Как всякий настоящий программист, Ибрагим Акаев жил по-настоящему лишь тогда, когда пальцы его левой руки порхали по клавиатуре, а правая ладонь лежала на удобно изогнутой спинке компьютерной мыши. Пару раз споткнувшись и один раз чувствительно треснувшись головой об угол стола, он подключил к ноутбуку скоростной модем и вышел в Интернет. Внимательнее всмотревшись в расположенную внизу экрана панель задач, Ибрагим разочарованно вздохнул: индикатор заряда аккумулятора показывал, что батарея почти разряжена. Ее должно было хватить от силы на полчаса, а значит, о настоящей работе не могло быть и речи. Что ж, оставалось лишь вспомнить русскую поговорку о беде, которая не приходит одна, и наслаждаться тем, что есть. Он немного побродил по Интернету, но это занятие быстро ему наскучило: Ибрагим давно перерос детское увлечение бесцельным блужданием по мировой информационной сети и безответственной трепотней в режиме он-лайн. Четверти часа ему хватило, чтобы понять: электричество скоро не дадут, а раз так, надо ложиться спать. Он сегодня и так провел за компьютером слишком много времени, а организму, даже молодому, иногда требуется отдых. Он закрыл программу и выключил ноутбук (испытав при этом чувство, сходное с тем, какое должен испытывать электроприбор, вилку которого выдернули из розетки, или гоночный автомобиль, двигатель которого заглушили, не проехав и ста метров). Из комнаты охраны все еще доносились раздосадованные голоса: сегодня по телевизору транслировали хоккейный матч, и изнывающие от безделья головорезы, которых прикармливал дядюшка Мустафа, были недовольны тем, что их лишили развлечения. Кто-то бродил по коридору; сквозь плотно закрытую дверь до Ибрагима донесся непонятный глухой, с металлическим подголоском, стук, за которым последовал невнятный шум падения и короткий металлический лязг. Ибрагим снова вздохнул, не столько удивленный (потому что удивляться уже давно перестал), сколько раздосадованный непроходимой тупостью дядюшкиных охранников. Какой-то болван, шаря в потемках в поисках распределительного щитка, споткнулся и упал, выронив лязгнувшее оружие, без которого эти ребята не ходят даже по нужде. А теперь спрашивается: зачем ему понадобился распределительный щиток, если даже пятилетнему ребенку должно быть ясно, что электричества нет во всем поселке? Чтобы это понять, достаточно просто посмотреть в окно… Светя себе телефоном, Ибрагим порылся в ящиках стола и отыскал фонарик — китайский, маленький, но довольно яркий, поскольку в качестве источника света в нем использовались целых девять крошечных галогенных лампочек. Он щелкнул расположенной на торце цилиндрического корпуса кнопкой, и в темноте вспыхнул луч голубоватого света. Яркий световой кружок скользнул по компьютерному столу, размытым пятном отразился в потухшем экране монитора, пробежался по заваленным специальной литературой вперемежку с блоками питания, жесткими дисками и прочей электронной требухой полкам, коснулся пола и остановился, упершись в закрытую дверь. Возле двери на высокой подставке стоял объемистый керамический горшок с комнатным растением, названия которого Ибрагим не знал. Этот цветок с разлапистыми темно-зелеными листьями был неприхотлив — не требовал много света и не нуждался в частом поливе. Его принесли сюда по настоянию дядюшки Мустафы, который где-то вычитал, что данное растение очищает воздух от пыли и вредных веществ, насыщает его кислородом и частично нейтрализует негативное воздействие на человеческий организм электромагнитного излучения. «Да, дядюшка заботлив, — подумал Ибрагим. — Только он не принимает во внимание то обстоятельство, что проживание в одном доме с ним для человеческого организма вреднее и опаснее, чем близкое соседство с протекающим ядерным реактором…» По роду своих занятий Ибрагим служил Мустафе Акаеву чем-то вроде проводника, посредством которого старик поддерживал связь с внешним миром. Но, в отличие от телефонного провода, который неспособен распознать в потоке электронов звуки человеческой речи, и даже компьютера, который может накапливать, хранить, сортировать и даже обрабатывать информацию, Ибрагим Акаев очень хорошо понимал значение посланий, что поступали на имя Мустафы по электронной почте. Значение это не нравилось ему чем дальше, тем больше. Похоже, затевалось нечто, сулившее в перспективе массу неприятностей, и Ибрагим не хотел иметь к этому никакого отношения. Он и раньше подозревал, что старик не такой праведник, каким пытается выглядеть, и закрывал на это глаза: тому, кто хочет преуспеть в этой жизни, принцип «бедный, но честный» не подходит. Но дело начинало попахивать международным терроризмом, а это уже было Ибрагиму не по нутру. Его воспитали правоверным мусульманином; дядюшка тоже обожал цитировать Коран, но Ибрагим, которого высшее образование научило сомневаться во всем, кроме, быть может, учения пророка, прекрасно видел, что дела старого Мустафы находятся в разительном несоответствии с его словами. В самом деле, какая польза всемогущему Аллаху от того, что уважаемый Мустафа убьет одного, десять, сто или даже тысячу неверных? При необходимости Аллах мог бы сделать это сам, на то он и всемогущий. И неужто в этом мире станет меньше горя и слез благодаря действиям Аслана и Вахи, которые по приказу все того же Мустафы украли у матери десятилетнюю девочку? Это что, тоже воля Аллаха? Рассказ Аслана об этом похищении Ибрагим случайно (а может, и не так уж случайно) подслушал сегодня после обеда. Во время похищения были убиты два человека; еще одного, какого-то неизвестного Ибрагиму журналиста, Аслан и Ваха отправили на тот свет, как только вернулись в Москву. И кому, спрашивается, были нужны все эти убийства — Аллаху? Или, может быть, тому арабу, послания от которого время от времени поступают на электронный адрес Мустафы? Последнее представлялось близким к истине, и Ибрагим полагал, что упомянутый араб слишком много на себя берет, отдавая распоряжения от имени Всевышнего. Давно вызревавшее решение покинуть гостеприимный дом пожилого родственника и попытаться наладить жизнь самостоятельно сегодня приобрело очертания непреложного закона физики. Камень, подброшенный вверх, обязан упасть обратно на землю. Ибрагим Акаев, осознав, что ему с дядюшкой не по пути, должен уйти, пока не стало слишком поздно. Ибрагим знал, что уйти от Мустафы будет непросто — вернее сказать, непросто уйти живым. Но, если раньше эта мысль его останавливала, то теперь, с учетом всех обстоятельств, она превратилась в дополнительный стимул к скорейшему уходу. И, если уходить, то почему не сейчас, когда вокруг стоит кромешная тьма, камеры слежения не работают, а охранники тычутся по углам, как слепые котята, будто и впрямь рассчитывая отыскать пропавшее электричество где-нибудь под ковром или за комодом? Ибрагим выключил фонарик и немного постоял, давая глазам привыкнуть к темноте. Это мало что ему дало: ночное небо было затянуто плотными тучами, и снаружи в комнату не проникало ни единого лучика света. Тем не менее, выходить в коридор с включенным фонарем не хотелось: это привлекло бы внимание охраны, а Ибрагим хотел, чтобы о нем как можно дольше не вспоминали, чтобы иметь время на сборы. На ощупь добравшись до двери, он повернул ручку и вышел в коридор. Здесь он сразу же споткнулся обо что-то мягкое и тяжелое, вроде мешка с мукой, лежавшее на полу прямо у порога. Испуганно отпрянув, Ибрагим нащупал в кармане фонарик. Мешку с мукой, равно как и любому другому мешку, нечего было делать у порога его рабочего кабинета. Да и на ощупь предмет, о который он споткнулся, напоминал не столько мешок, сколько… Ибрагим вдруг осознал, что больше не слышит голосов охранников, и ему сделалось не по себе. Куда они все подевались? Неужели всем скопом отправились выяснять, что случилось с электричеством? И что, во имя Аллаха, все-таки лежит на полу у него под ногами? А может быть, не что, а кто?.. Кнопка фонарика негромко щелкнула, и слегка дрожащий луч на краткий миг вырвал из темноты распростертое на полу тело, накрывшее собой тупоносый короткоствольный автомат Калашникова. Ибрагим успел разглядеть темную лужу, что натекла из-под головы охранника, и тусклый блеск бессмысленно уставившегося в стену широко открытого глаза. В следующее мгновение кто-то мертвой хваткой вцепился ему в глотку и втолкнул обратно в комнату. Фонарик выпал у него из руки и жалобно хрустнул под чьей-то ногой. Ибрагим замахал руками, пытаясь сохранить равновесие, и сшиб с подставки цветочный горшок, который с коротким треском разбился вдребезги. Этот звук, вызвавший неудовольствие уважаемого Мустафы, был едва ли замечен его внучатым племянником, который утратил связь с реальностью из-за охватившего его ужаса. Чья-то твердая рука припечатала Ибрагима лопатками к стене. В щеку ему уперлось что-то твердое и холодное, издающее отчетливый запах оружейной смазки, и незнакомый, показавшийся потусторонним голос прошептал страшные слова: — Федеральная служба охраны. Пикнешь — пристрелю, как собаку. Где девочка? — Не стреляйте, — придушенно прохрипел Ибрагим. — Не убивайте меня, я программист! Я знаю, где она, я все скажу! — Ишь ты, программист, — хмыкнул в темноте еще один незнакомый голос. Дверь комнаты закрылась, мягко клацнув язычком защелки, и Ибрагим заговорил. Буквально накануне, думая о нем, уважаемый Мустафа мечтал, чтобы мальчик поскорее повзрослел и стал мужчиной. Теперь этот миг настал: Ибрагим Акаев повзрослел в мгновение ока, ибо ничто так не взрослит, как предательство. * * * По пути от КПП к особняку Мустафы Акаева Дорогин ввел Михаила в курс дела, кратко и доходчиво объяснив, кому они собираются нанести визит. Остановив машину, он порылся в бардачке и протянул Шахову прибор ночного видения, крепившийся к голове при помощи широкой эластичной ленты. Второй такой же прибор он без лишних слов нацепил на себя, убедив Михаила в том, что после разговора с посредником не терял времени даром и постарался как следует приготовиться к этой поздней поездке. Первый выстрел тоже сделал Дорогин, и выстрел получился точный. Оседлав гребень высокого кирпичного забора, что отделял участок Акаева от улицы, они увидели блеснувший в темноте луч ручного фонарика, и Дорогин навскидку пальнул из своего оснащенного глушителем полицейского «вальтера» раньше, чем Михаил успел разобраться в обстановке. Охранник, отправившийся в обход охраняемого периметра после отключения следящих камер, молча повалился в подтаявший сугроб у забора, и Михаилу подумалось, что бывший каскадер не лгал и даже не преувеличивал, когда говорил о своем намерении перекрыть Акаеву и его людям кислород. Роль статиста его тоже не устраивала. Он не пытался спрятаться за спину Михаила, хотя имел на это полное право: в конце концов, это была не его дочь, не его проблема и вовсе не его война. Приборы ночного видения существенно облегчили задачу, превратив ее, фактически, в подобие увеселительной прогулки с элементами экстрима. Бородатый джигит, который, подсвечивая себе зажатым в зубах фонариком, копался в открытом распределительном щитке, упал на пол с простреленной головой раньше, чем успел обернуться на послышавшийся со стороны входной двери шум. То, что они устроили в расположенной справа от входа комнате охраны, напоминало избиение слепых зрячими. Встав плечом к плечу в дверях, они открыли огонь, и ни одна из выпущенных ими пуль не пропала напрасно. Пистолеты раз за разом негромко хлопали, коротко и зло отдавая в ладонь, стреляные гильзы беззвучно падали на устилавший пол потертый ковер. Пороховой дым щекотал ноздри, будоража кровь, но увеселение кончилось, едва успев начаться: Дорогин выстрелил два раза, Михаил — три, после чего, кроме них, живых в помещении не осталось. Четыре распластавшихся на полу трупа напоминали участников затянувшейся гулянки, уснувших там, где их свалила последняя выпитая рюмка. Чей-то фонарик продолжал гореть, тускло и ненужно освещая угол комнаты, и Дорогин, наклонившись, выключил его. — Хорошо, но мало, — негромко произнес Михаил, напоследок оглядывая картину устроенного ими побоища. — Нужен кто-то живой, — остудил его пыл Дорогин. — Вряд ли они держат Анюту здесь. Михаил кивнул и, попятившись, аккуратно прикрыл за собой дверь. Они двинулись по коридору, по пути заглянув в пустую кухню и такой же пустой сортир, где тихонько журчала струящаяся из смывного бачка вода. Дорогин переступил через труп охранника, который давеча пытался наладить свет, и замер, прижавшись лопатками к стене и приложив к губам палец, когда услышал за соседней дверью какую-то возню. Шахов тоже прижался к стене, сосредоточив внимание на двери. Дверная ручка повернулась с негромким скрипом, язычок защелки отчетливо цокнул, выскочив из паза, и дверь отворилась. На пороге появился какой-то человек, сквозь линзы прибора ночного видения выглядевший, как фосфоресцирующий призрак. По неизвестной науке причине он не воспользовался ни фонарем, ни свечкой, ни хотя бы дисплеем своего мобильного телефона — удобной, многофункциональной штуковины, которая всегда под рукой и может пригодиться при самых неожиданных обстоятельствах, — предпочитая двигаться на ощупь. Порочность избранной тактики не замедлила сказаться: человек споткнулся о лежащий под дверью труп, испуганно отпрянул и полез в карман. Дорогин отрицательно качнул головой, предлагая не торопиться. Человек был безоружен, и из кармана он извлек вовсе не пистолет, а маленький цилиндрический фонарик. Щелкнула кнопка, в темноте вспыхнул и уперся в лежащее на полу тело яркий луч света. Дав обитателю дома ровно секунду на то, чтобы насладиться открывшимся ему зрелищем и понять, что оно означает, Михаил схватил его свободной рукой за горло и почти швырнул обратно в комнату. Сбитый с подставки цветочный горшок, который какой-то умник догадался поставить у самых дверей, с треском раскололся, ударившись об пол; выпавший из руки фонарик покатился по коридору, и Дорогин, наступив ногой, раздавил его, как крупное кусачее насекомое. — Федеральная служба охраны, — шепотом представился Михаил, припечатав только что захваченного «языка» к стене и сунув ему в лицо пистолетный ствол. — Пикнешь — пристрелю, как собаку. Где девочка?