– В моём детстве были совсем другие банки сока. И вкус был лучше. И по цене дешевле. Помнишь? Магазин на углу 6-й линии? Двадцать рублей стоило. Или меньше? И, мне кажется, натуральнее было. Я остановилась, удивившись, с какой легкостью вырвались из меня эти слова. Это было так естественно, что моя подруга не заметила, как мы разминулись в веках. Такие разговоры я слышала только от своих родных древних греков и их друзей, таких же древних греков, определяющих время по палкам. Чьё детство прошло под знаком улыбки Гагарина. Люди чёрно-белого кино. Мама любила с усмешкой повторять, что «советские мужчины были лучше. У них было очень много свободного времени, а свободное время располагало к мечтательности, стихам и всяким крамольным мыслям, которые так нравились девушкам. И советские девушки были лучше: им нравились эти советские мужчины». А советский мужчина папа всегда искал в ларьках с мороженым эскимо на палочке, и чтобы обязательно обернутое в фольгу. В детстве я смотрела на папу и не понимала: ну как можно фанатеть от такого дурацкого мороженого? В нём нет ни сгущёнки внутри, не шипучки, оно не красит язык в синий цвет… Зато я до сих пор покупаю жвачку «Лав из…». И мне нравится чёрно-белое кино. И человек из Коктебеля. Человек из Коктебеля В сентябре в Коктебель в Дом Волошина едут гости. Хозяина нет дома, а они едут и едут. Потому что однажды он их пригласил: «Войди, мой гость, стряхни житейский прах…» Вот и входим. Весёлой радостной гурьбой читать стихи и пить крымское вино. – Почему ты уехал тогда из Коктебеля? – Чтобы ты меня заметила. – Я заметила тебя в первый же день. И мысленно назвала тебя «иностранцем». – Почему? – Не знаю. Потому что у тебя очки. – При чём здесь очки? – Ты был в очках, ты был угрюм, ты был вне доступа. Новость о его отъезде застала меня на семинаре по прозе. В одну минуту я возненавидела всех прозаиков, читающих в это время свои рассказы. Особенно господина С., который затянул какую-то историю о поездах из Москвы в Питер, о бессонной ночи и о том, что он так и не узнал имя той прекрасной девушки. Может быть, сюжет был несколько иной. Но мысль автора просвечивала через каждое слово. Это была мысль о единственном, неповторимом и многогранном его «Я». Этот человек был многогранен как стакан. В который то и дело наливают водку. Вечером я сидела в кафе, на столике стоял айпад и молочный коктейль. На экране айпада был Человек Из Коктебеля, превратившийся в Человека Из Скайпа. Со стороны могло показаться, что я кокетничаю с молочным коктейлем. Свой чужой Выхожу из дома, сталкиваюсь с соседом. – Ты чё, обои несёшь? – Ага, картины. – Ты в Штиглице учишься? – Да. – Я был там. День открытых дверей. – Был в музее? – Нет, он был закрыт. Характерная черта Мухи: двери открыты – музеи закрыты. «Вы кто такие? Куда? Какой музей? Написано же: „закрыт“!» – Но в Молодёжном зале был? – Да, походил. Хорошо, конечно, но жалко, что упадок… – Как – упадок?! Только ремонт сделали. – Всё равно упадок. Разваливается всё… – Пергамский алтарь видел? – Видел… Что сказать. Жалко. Я во дворе был – всё сыпется, грязно, неопрятно… «Грязно» – это, наверное, смальта, стекло: благородный рабочий материал из мастерских. Это как земледельцу сказать, что у него земля грязная под ногами валяется. Или на вопрос: «Как вам картина?» – ответить: «Ты знаешь, я посмотрел с той стороны – подрамник кривым гвоздём прибит! Ржавым!» Беспечально прощаюсь с соседом. Иду дальше. На плече папка, на спине рюкзак с красками, ещё один рюкзак с пряжей, в руках те самые «обои». Шагаю по Итальянской, прохожу мимо Тургенева, одиноко сидящего в сквере. Неподалёку от него – фонтан, окружённый скамейками, которые никогда не бывают пустыми. У Тургенева всегда безлюдно. С фонтаном людям проще. Иду вперёд, к улице Караванной. Там находятся сразу два кинотеатра: «Родина» и «Дом кино». Висит огромный плакат: «ЛЮБОВЬ. НОВЫЙ ФИЛЬМ. ФРАНЦИЯ». Складываю желание посмотреть этот фильм в рюкзак с красками. – Мы уже смотрели его. Ужасный фильм! Чуть не сдохли от скуки. Про двух стариков. И они весь фильм молчат! Ходят. Болеют. И молчат. Ве-есь фильм. Мы думали, там про любовь… Не советую. Мы взяли билеты на «Изгнание костей дьявола», пойдёшь с нами? Не. Я лучше тут посижу. У фонтана. Есть что послушать. Или у Тургенева, здесь всегда пустые скамейки. И есть о чём помолчать. И не согласиться. Торжествующий гений В Петербурге есть река Пряжка. Она течёт мимо сумасшедшего дома. Здесь пряли и сходили с ума. А ещё есть улица Шпалерная. Здесь ткали шпалеры и тоже сходили с ума. Но я хожу в Муху по улице Пестеля, которая рядом со Шпалерной. А в Союз художников – по улице Большой Морской. Когда-то её называли Бриллиантовой: здесь жили и торговали бриллиантовые люди, в том числе и Фаберже. И над ними парил крылатый Торжествующий Гений. Точнее, он парил над зданием Императорского общества поощрения художников. Ныне это здание принадлежит Союзу… Как сказать, чтобы избежать тавтологии? Кто бог у художников? – Аполлон. – Какой Аполлон?! Бахус у них бог! Ладно. Ныне, значит, это здание принадлежит Союзу художников. Что логично. Но скульптуры нет. То есть ни гения, ни торжества. А в начале XIX века на первом этаже этого здания жил генерал-губернатор Петербурга граф Милорадович. Жил до тех пор, пока на Сенатской площади его не убила сволочь. Это не я сказала. Это сказал Василий Жуковский: «Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойников… Презренные злодеи, которые хотели с такой безумной свирепостью зарезать Россию!..»