Тут же прекрасные, полные силы цветы на кусте стали увядать, листья сворачивались и желтели. Граф поспешил к ведунам, и они стали в спешке спускаться вниз. Попрощавшись с друзьями, Александр сел на коня и помчался прочь, помня о совете Насти не оборачиваться, чтобы не происходило. И тут позади него раздался грохот, такой оглушительный, словно обрушились скалы и горы, но граф продолжал гнать коня вперед. Уши графа заложило от вопля тысячи чудовищ, что преследовали его, но Александр упрямо смотрел вперед, на гору, из которой он вышел в подземное королевство. И тут граф услышал крики о помощи — то кричали его друзья — Милтар и Велена. Граф обернулся, и тут же конь под ним исчез, и граф упал о землю. Поднявшись, он побежал к горе, он мчался, что есть силы, ругая себя за то, что поддался на обман. Дверь, которая появилась, когда он начертил ее углем, начала закрываться, граф бежал изо всех сил, сжимая в руках заветную розу, а проход становился все меньше. Он успел в самый последний момент, и проход исчез за его спиной. Александр поднялся в гостиную, все зеркала в доме были завешаны. В столовой стоял гроб, в котором лежала Настя. Заплаканная графиня стояла рядом, дети жались к ней. Граф прошел к гробу, развернул платок, достал белую розу и положил на грудь девушки. Он ожидал, что она очнется, но роза рассыпалась, а девушка была все так же бледна и неподвижна. Александр поник головой. — Прости меня, Настенька, что не успел. Все бы отдал, чтобы ты жила, поверь. Шкуру медведя бы снова надел. Жизнь свою отдал за твою. Прости! И он взял холодную руку девушки и поцеловал. Еле слышный вздох, пальцы Насти дрогнули в теплых руках графа. Она открыла глаза, румянец стал разливаться по щекам. Графиня зарыдала от счастья. Девушка обернулась к матери и радостно бросилась к ней на шею. Пока дети ликовали, а графиня целовала свою дочь, граф поднялся к себе в спальню и подошел к книге. Он даже не успел протянуть к ней руки, как книга сама открылась, и на последней странице появились следующие слова: Граф, ты усвоил свой урок, И будешь счастлив впредь, И от несчастья есть свой прок, И от внезапных бед. Одно лишь ты не позабудь — Любовью освещен твой путь. Едва граф закончил читать, синее пламя охватило книгу, ее кожаный переплет начал темнеть, от страниц полетел пепел, и она сгорела вмиг, от нее осталась лишь горстка золы, которая разлетелась от сквозняка. Граф в задумчивости подошел к окну. Что означали последние слова книги? Он увидел Настю, в окружении братьев и сестер, они высыпали во двор, ликуя и смеясь. Внезапно граф осознал, что она стала совсем взрослой за это время, и ему жаль, что она не узнала его, когда очнулась, хотя и помогала столько раз в подземном мире. Он спустился вниз и на ступеньках крыльца встретился с графиней и Настей. — Мы больше не смеем стеснять вас, граф, мы решили уехать, потому что вы, как владелец этого имения, имеете на него больше прав, чем мы, — сказала графиня. — Оставайтесь, сударыня, будьте моей гостьей. Этот дом еще никогда не был полон таким весельем и светом. Без вас поместье станет огромным и пустым. Живите здесь, сколько пожелаете, приезжайте, когда хотите, я надеюсь, наша дружба не прервется… — с этими словами граф посмотрел на Настю. Девушка смущенно улыбнулась. Графиня отошла в сторону. Судя по взглядам, которые молодой граф бросал на ее дочь, у Насти на первом балу будет прекрасный спутник. — Вы же узнали меня сейчас? — спросил граф, беря Анастасию за руку. — Узнала, — краснея, сказала она.- Я все вспомнила. Я видела вас во сне. — Вы не уедете? Вы останетесь? — спрашивал граф, заглядывая в глаза Анастасии. Настя покачала головой, неловко улыбнулась и спрятала лицо на груди графа. Вот и сказочке конец. Надеюсь, она вам понравилась:) 9. Имя женщины Шестьсот лет спустя она вернулась в Рим. Был август, жара загоняла туристов в фонтаны, а полицейские со свистом вылавливали их оттуда. На лицах скульптур застыло выражение глубокой скорби и суровой покорности судьбе: вода была вокруг, но они не могли зачерпнуть ее и напиться, а лишь изрыгали из пастушьих рожков, ртов, кувшинов и брызгали ей из-под каменных копыт своих коней. Она купила мороженого и села в душной тени небольшого кафе. Облизывая тут же потекшие разноцветными слезами холодные шарики, она, чуть прикрыв глаза, смотрела на город, плывший перед ней в дрожавшем от жара воздухе. Ей хотелось совместить картинку шестивековой давности с тем, что она видела сейчаc. Это было легко. Улица, по которой торопились пешеходы, послушно разрешила воскресить призрачную толпу обезумевших фанатиков. Тело навсегда запомнило каждый прыжок телеги на мостовой, и в ушах до сих пор звучали вопли ненавидевших ее людей. Держась за стальные прутья клетки, она думала о том, что на этот раз ей не уйти от смерти, и была даже рада, что завершит свой путь в Риме. Была в этом ирония положений, которой она удивлялась, несмотря на неизбежный животный страх, который старалась подавить. Вечность, прерванная в Вечном городе. Ее убьет церковь. Высшее наказание будет прервано человеком. Бесконечный путь завершится жирной точкой площади. Жаль было только одного: толпа не знала, кого собиралась казнить. Когда инквизиторы подвергли ее осмотру и монахини со страхом отскочили от ее обнаженного тела, крестясь и дрожа, она на мгновение испытала облегчение. Сейчас они поймут, кто перед ними. И больше не будет тайны. Но они так и не поняли. Из-за отсутствия того, что было дано каждому человеку с рождения, ее посчитали демоном. Прежнее обвинение в колдовстве было снято. Ничего не надо было больше доказывать, и ложь «свидетелей» была более не нужна. Ее даже не пытали, выжимая из криков боли признания. Зато заперли в клетке, опасаясь, видимо, что во время пути на казнь она превратится в демона с кожаными крыльями и скроется, спалив полгорода. Шедшие рядом с ней монахи пели стройными голосами, перекрывая шум толпы. Они косились на нее в ужасе: им уже была известна ее тайна. И они тоже не догадались о правде. Если б монахи знали, кому так яростно желали сгинуть в пламени костра! С материнским всепрощением взирала она на толпу с высоты телеги. «По крайней мере, я всегда была с вами. Скольким из вас я вытерла слезы? Скольких лбов коснулась своей ладонью? Я все равно вас люблю!» Хрустнув вафельной стенкой рожка, она невидящим взглядом уставилась на улицу. Из Рима она мысленно перенеслась в другой город и поежилась, вспоминая ледяное дыхание Сталинграда и вес окровавленного солдата на своем теле. Она ползет, привязав его к себе на спину, потому что подняться нельзя — кругом огонь. Колени в вытянутых рейтузах зудят от боли и холода, тулупчик весь исковеркан льдом. Сама не понимая, как ей хватает сил двигаться, она с тупым упрямством машины ползет в часть. А солдат дышит ей в ухо и шепчет: — Оставь меня, сестренка, оставь! Солдаты… Не понимали они, откуда в этой тощей рыжей девчонке столько силы и воли. Она вытаскивала их из самых горячих точек и несла на себе. Каждая спасенная жизнь означала победу над смертью. Или отсрочку. Ей доставляло радость хранить биение их сердец, но спасти всех было невозможно, и иногда она беспомощно оглядывалась вокруг себя, борясь с желанием заорать: — Хватит! Остановитесь! Не убивайте друг друга! Но уже давно она поняла, что для них родство не значит ничего, брат будет убивать брата вечно, из века в век. И, молча отталкиваясь ото льда локтями и коленями, ползла вперед, даже когда солдат умолкал и его дыхание не согревало щеку. Было невозможно сосчитать, сколько войн она проползла на коленях, борясь за жизнь детей, что убивали друг друга вокруг. Она приходила на помощь ко всем, не разбирая, кто прав, а кто виноват. Она знала, что виновата во всем она одна. Замерзнув от мороженого и воспоминаний, она вышла на солнце и медленно двинулась по улице мимо стеклянных витрин модных магазинов, откуда с невозмутимостью, которой позавидовали бы статуи, смотрели пластиковые манекены. Сердце всегда звало туда, где страдали и плакали люди. И еще, сердце вело туда, где на свет появлялся Он. В отличие от нее, он рождался и умирал, а душа его не помнила ее, и всякий раз она начинала с начала. Эти бесконечные встречи и расставания, его новое тело, иные глаза, поначалу чужая улыбка… Она так и не могла к этому окончательно привыкнуть. А потом терять его… Он умирал и уходил всякий раз по-разному, и каждый раз это было неожиданно и больно. Иногда казалось, что она жила в одиночестве, а он лишь изредка навещал ее, представляясь другим именем, словно играл новую роль. Визиты были коротки, и после оставалась только боль. И все же, отречься от него она не могла. Пусть они были наказаны так жестоко, но в этом наказании были вспышки радости и счастья, за которые она готова была платить горькую цену. Он был счастливей: ничего не помнил, ничего не знал, ему было каждый раз в новинку то, что она ему рассказывала. И она принимала его на себя, словно еще одного ребенка, и несла, пока не приходил его час ее покинуть, оставив на полпути с пустыми руками и растерянным взглядом. Когда он спрашивал, что бы ей хотелось забыть из того, что пережила, она отвечала: — Прежних тебя… — и улыбалась с толикой боли в серо-зеленых глазах. — А детей? — спрашивал он и тут же жалел, что заговорил об этом, так вспыхивало в ее глазах море горящих слез. Она помнила каждого ребенка, которому дала жизнь. По крайней мере, ей хотелось верить, что она помнит тысячи маленьких сморщенных лиц, которые с нежными прикосновениями времени разглаживались и взрослели, а потом, по вине жестоких пощечин все того же времени, опять морщились и застывали навсегда. Она любила их и уже давно привыкла узнавать родные лица и черты в толпе прохожих. Она плакала от счастья, прижимая к груди младенца, помогая ему найти набухший сосок, хоть и знала, что увидит его смерть, но давать жизнь было наслаждением, которое не смогли бы отобрать и тысячи орд демонов. В этом была ее сила, и никто кроме нее не мог дарить жизнь столько сотен раз с самоотдачей и радостью, несмотря на боль и страдания. — Ни одного, — выдыхала она. Он утыкался лицом в ее живот, упивался ее запахом, переплетал свои пальцы с пальцами этой прекрасной, уставшей, любящей, вечной женщины. Искал и не находил ямочки, где хранится узелок жизни. Она особенная, даже в этом. — Даже когда они поворачиваются против тебя? — Любая мать рано или поздно испытывает несправедливость материнства. Она не единственная, кого унижали, оскорбляли, гнали собственные дети, когда помощь была уже не нужна. Но от этого она не переставала любить их, заботиться, гордиться ими, оплакивать и бесконечно восхищаться их судьбами. Прощать. Просить прощения. Она старалась быть хорошей матерью, казалось, так она заслужит прощение за грех, о котором ни один из них не помнил. Но никогда не удавалось добиться прощения у самой себя. Да, она помнила каждого, кто родился и умер у нее на руках. Пожалуй, это в наказании было самым страшным. У нее самой никогда не было матери, но она старалась быть матерью для всех. Она шла по Риму и фотографировала маленькие закоулки, дворцы и балконы, цветы, людей, птиц и солнечный свет. Иногда она останавливалась, рассматривала отснятое и двигалась по городу дальше.