— Так это на самом деле большая охота на гомосексуалистов? Роберт — мой друг, неужели вы вправду думаете, что я буду за ним шпионить? Да даже если бы я сказал, что согласен, я бы мог просто-напросто напридумывать для вас имен, и все. — Придумать-то можно. Но это было бы глупо. Вполне может так получиться, что мы займемся и вами тоже. Раскопаем что-нибудь такое из ваших дел, о чем вы и знать не знаете. Знаете, доктор Кинг, давайте не будем страдать херней, прошу прощения за бедность речи. Я знаю, что вы уже во всем этом завязли по самые уши, но в данный момент мне на это плевать. Сейчас меня занимает Уотерс. И его любовнички. Будете их покрывать — и я могу призадуматься: а с чего бы вдруг? Может, вы сами из этих? От вас мне нужно только одно: имена. Для начала. Сами увидите, это нетрудно, а дальше будет еще проще. — Но зачем? Зачем столько всего затевать — лишь для того, чтобы подловить человека? Вы меня вызываете, тычете мне мою же статью — с чего вы вообще взяли, что эта статья как-то связана с «Паводком»? Вас же только интересует Роберт, верно? А Дженни что говорит? Она ведь из ваших, да? Из ваших шпиков? — Дженни? Ваша девушка? Да, пожалуй, вам надо бы присмотреть и за ней тоже. Сейчас время такое — никому нельзя верить. Я же немного от вас прошу, доктор Кинг. Просто узнайте имена. Окажите услугу и нам, и себе. — Неужели вы правда думаете, что я предам своего друга? — Сдается мне, доктор Кинг, вы не в том положении, чтобы отказываться. Видите ли, в чем дело. В один прекрасный день мы получили распоряжение из Пятого отдела — проверить Уотерса. Ну, первое, что я сделал, — отправил двоих сотрудников провести обыск в его университетском кабинете. Ничего такого, обычный рабочий осмотр. Проверить письменный стол, ящики, книжные полки — не держит ли он чего сомнительного. Ну, еще пролистать несколько книг — нет ли чего-нибудь между страниц. Мой сотрудник берет одну книгу — заметьте, наугад — и встряхивает ее над столом. Из книги вылетает обрывок бумаги, на котором что-то накорябано. Опять же, ничего особенного в этом нет, но на всякий случай он приносит мне этот обрывок. Вот он, взгляните. Видите? Читайте сами: «ПАВ 343592». Знакомый номер? Еще бы; это ваш телефон. Выяснить это труда не составило. Но что означает «ПАВ»? Я решил поднять архивы, и что же в конце концов раскопал? Старый памфлет «Паводок». Уотерс — воды — паводок, понимаете? Всякая историческая ерунда в памфлете — как раз в его духе, он ведь этим занимается. Но откуда вот эта часть, поэтическая? Мерзкие пидорные стишки. Далеко не Вордсворт,[18] скажу я вам. И еще вот эта статья — о легализации гомосексуализма. Сразу стало понятно, что он за тип: подрывная деятельность плюс «голубой». У вас замечательные друзья, доктор Кинг. В общем, теперь нам практически все ясно. Уотерс собирает материал для памфлета. Он знакомится с вами в кафе, вы сидите — беседуете. Он почему-то решает, что вы, может быть, захотите ему помочь, просит ваш телефон и записывает номер на первом попавшемся обрывке. Позже он звонит вам, вы с ним встречаетесь где-нибудь, где нет посторонних глаз, и он вам рассказывает, чем он, собственно, занимается. — Нет. Все было не так. — Потом он кладет бумажку с вашим телефоном в книгу и благополучно о ней забывает, а через пять лет на нее натыкается мой сотрудник. — Я не верю, что Роберт мог заниматься чем-то подобным. — Вы хотите сказать, что он никогда не рассказывал вам о «Паводке»? — Никогда. — В таком случае как вы можете объяснить, зачем он написал эти буквы после номера вашего телефона? — Я не знаю… Мы договорились о встрече. Хотели сыграть дуэтом что-нибудь из классической музыки. Эти буквы могут быть просто какой-то пометкой, может, это какое-то сокращение. Да они могут означать что угодно. Почему вы их связываете с памфлетом — только из-за того, что там есть что-то на историческую тематику? — Нет смысла его покрывать. Вспомните, «Паводок» напечатан на его пишущей машинке. — Но до сегодняшнего дня вы ничего об этом не знали! Почему вы так уверены насчет «Паводка»? Господи, это все Дженни, это она, да? — Назовем это интуицией следователя. Я ведь знаю, что вы как-то замешаны в это дело, но сейчас для меня это не важно. Сейчас для меня главное — Уотерс и его делишки. К вам у меня нет претензий. То есть если вы выполните мою просьбу. Просто сделайте то, о чем я вас попросил, и занимайтесь себе своей физикой. Вас никто больше не потревожит. Мне нужна всего лишь одна крыса, которая приведет меня в крысиное гнездо. Этот «Паводок»… он мне уже остопиздел, если по правде. Само по себе это дело не стоит и выеденного яйца. Но ваш дружок Уотерс — такая гнида, и я до него доберусь. И до него, и до его антиобщественных приятелей. Даете мне имя, чтобы мне было с чего начать раскручивать дело, — и идете спокойно своей дорогой. А будете с нами играть — я вашу приятную, тихую жизнь так испорчу, что мало не покажется. Я достаточно ясно все излагаю? Сейчас Перкинс вас проводит, но на следующей неделе ждем вас к нам. И постарайтесь уже что-нибудь выяснить к этому времени. 21 Пять лет назад Роберт Уотерс и Чарльз Кинг встречались как минимум раз в неделю. Роберт приходил к Чарльзу со своей скрипкой, и они играли дуэтом. Во время второй «музыкальной встречи» Кинг снова заговорил о «Паводке» и даже удивился, когда Роберт еще горячее, чем в первый раз, поддержал эту идею. Роберт снова принес с собой папку своих стихов, но теперь он уже не возражал, чтобы Кинг что-нибудь почитал. За несколько дней до этого Кинг сказал Энни, что между ними все кончено. Они встретились после уроков; Кинг ждал ее у школы и смотрел на шумные толпы учеников, выбегавших из дверей. Она просила его зайти за ней в класс, но он предпочел подождать снаружи. Была зима, на улице было холодно, однако мысль войти в школьное здание почему-то казалась ему нелепой. Наконец она вышла, поцеловала его в щеку, и они не спеша пошли вдоль реки. Тогда-то он и сказал ей, что им надо расстаться. Обычно Кинг никогда не бросал своих женщин подобным образом. Он смотрел на отношения между мужчиной и женщиной так: если ты хоть раз переспал с женщиной, значит, создал некую вечную связь, и что бы ни происходило потом — вы продолжали встречаться или же разбегались сразу, — таинственная вечность жила; и этот загадочный негласный договор всегда оставался в силе: если плоть двоих соединилась хоть раз, хоть на краткое время, эти двое уже никогда не расстанутся в вечности, они так и будут едины. Отношения между мужчиной и женщиной, по мнению Кинга, могли меняться, но не могли оборваться, закончиться, как не могут закончиться и оборваться воспоминания. Возможно, ему просто было удобно рассматривать свои связи с женщинами под таким углом, ведь узы, которые соединяли его с каждой конкретной женщиной, всегда были слабыми, неощутимыми. Он переспал с Энни из чистого любопытства, возникшего однажды в музее, и свое любопытство он уже удовлетворил. Когда-нибудь воспоминания о ней станут смутными и расплывчатыми, и тогда, может быть, она его снова заинтересует. А сейчас лучше остановиться. Однако он понимал, что для нее — все совсем по-другому. Она все больше и больше привязывалась к нему. Она хотела от него того, что он просто не мог ей дать. И это его раздражало. Вот он и решил оборвать их отношения сразу и навсегда. Пока все не слишком далеко зашло. Чарльз и Роберт еще раз сыграли сонату Моцарта — ту же самую, что и в первую встречу. Потом выпили чаю — точно так же, как в первую встречу. У них уже складывался свой маленький ритуал, а ведь Роберт пришел всего-то во второй раз. Как легко возникают привычки! Кинг сказал Роберту, что закончил свой очерк, скорее даже эссе, «Река истории», и готов его показать. Роберт ответил, что это, наверное, «интересно», и Чарльз расслышал в его словах явное неодобрение. — Чарльз, история — это о людях. Это не какие-то уравнения. Кинг возразил, что хотел взглянуть на историю как на абстрактный процесс — скорее как на эволюцию разных видов. Ему представлялся некий естественный отбор идей. Потом он заговорил о ландшафтах, горах и возвышенностях, о потенциальных поверхностях, об истории как способе минимизации свободной энергии, и Роберт совершенно запутался в его рассуждениях. — История должна бы быть о том, как прирастает и ширится свобода людей, — сказал Роберт, — но на деле все далеко не так. История — это о накоплении убожества и людских страданий. Кинг с Энни шли вдоль реки рядом. Хотя до вечера было еще далеко, на улице уже смеркалось. Он сказал, что в ближайшие две-три недели он не сможет с ней видеться часто — у него очень много работы. Ничего лучше он придумать не смог. Нацию била дрожь — предчувствие потрясений. Поговаривали, что близятся долгожданные перемены. Даже, может быть, революция. А Чарльз отчаянно бился над тем, как объяснить Энни, что ее тело утратило для него ту волшебную притягательность, что захватила его в музее несколько недель назад. Как сказать ей, что это конец, не обидев ее, не задев ее чувств? Кинг писал эссе о том, что нужно «поймать момент», подняться и влиться в мощный поток коллективной воли человечества. И шел сейчас вдоль реки рядом с женщиной, чьи чувства пугали его. Они сыграли еще одну пьесу — сонату Бетховена, потом Роберт положил руку на плечо Кинга и предложил передохнуть. Точно так же, как это было на прошлой неделе, только на этот раз рука задержалась чуть дольше. В прошлый раз Роберт сделал определенный жест, и Кинг его принял. Тем самым он как бы дал разрешение на продолжение — и вот оно, продолжение. Тот же жест, та же рука на плече. Но теперь — дольше. Роберт достал из портфеля папку, которую Кинг обнаружил среди партитур на прошлой неделе, и вынул листы со своими стихами. Настала пора обсудить их, может быть, что-то подправить — посмотреть, что можно будет включить в памфлет, который сейчас пишет Кинг. Он протянул Кингу один из листов — перевод с греческого, из Кавафи.[19] Чистовая копия, аккуратный разборчивый почерк. Чарльз призадумался. Может быть, это — еще один жест? То, что Роберт решил показать ему именно эти стихи? Час ночи, а может, уже полвторого. В уголке старой таверны; За низенькой деревянной перегородкой. И кроме нас, никого больше нет. Тусклый свет от единственной масляной лампы. Официант клюет носом у двери. Нас никто не увидит. Хотя мы уже Так охвачены страстью, Что и думать забыли об осторожности. Одежды распахнуты — мало их все равно, В ту пору июльской жары неземной. О, наслаждение плотью, Мелькнувшей в распахнутых одеяниях; Мимолетная нагота — образ, Что протянулся сквозь время, Преодолел эти двадцать шесть лет И теперь воплотился в стихах. Кинг еще раз перечитал последнюю строфу и подумал о теле Энни — о наслаждении первого взгляда, первого прикосновения, которое никогда уже не повторится. И что, интересно, вспомнится ему самому через двадцать шесть лет? Что вернется к нему сквозь время? Роберт присел рядом и потянулся за листом, который держал Кинг. Пальцы Роберта — вплотную к руке Кинга, одна страница на двоих. Кинг отдал листок Роберту и спросил его об этом поэте, Кавафи. Роберт ответил, что у него есть с собой оригинал на греческом; он полез в портфель и вытащил маленький томик в коричневой обложке. Кинг подумал, что Роберт вряд ли носит книгу с собой все время; наверняка он захватил ее специально, чтобы показать ему. В прошлый раз Роберт не дал Кингу прочесть что-нибудь из своих работ; но за неделю он, видимо, хорошо подготовился к презентации. Роберт нашел нужное стихотворение и протянул книгу Чарльзу; тот честно попытался его прочесть, разбирая чуть ли не по буквам — кстати сказать, Кинг всегда воспринимал греческие буквы прежде всего как математические символы. Он как-то уже и забыл, что это на самом деле язык. Современного греческого Кинг не знал. Когда-то он изучал древнегреческий — да и тот почти уже забыл, — так что он ничего не понял. Оставалось лишь восхищаться талантами Роберта. Он вернул книгу и попросил еще что-нибудь из переводов. Роберт порылся в папке и достал еще пару листов. И снова — та близость, когда двое вместе читают одну страницу и держат ее с двух сторон. Одну на двоих. Стихи — на темы классической истории или в виде воспоминаний молодых греков. И вот наконец последний лист — этот был больше похож на черновик: малоразборчивый почерк, какие-то слова вычеркнуты, какие-то исправлены. — А это мое, — сказал Роберт. И вот я вновь услышал в том кафе Твой голос — сдержанный и строгий. Ты сам, интересно, заметил, Что говоришь на родном греческом языке С английским акцентом? Кратчайший взгляд: глаза в глаза — сквозь зал; Мужчина моих лет — и тяжесть век, Как будто от недавних удовольствий. Встаю, иду к нему, сажусь. Невинную беседу начинаю. Сейчас тот образ вновь передо мной: Седая древность плотских удовольствий