Перед лицом безвинной плоти. Янтарем Застыло сладкое мое воспоминанье. Невинная беседа: только вновь я допустил ошибку; он уходит — упущено мгновение. Чтобы пустота его отсутствия меня не задавила, я открываю книгу, где твои стихи — и в ритме строк звучит все тот же голос, и сдержанный, и строгий. И ты нашел в таверне красоту — тогда, давно. Перо твое, твой тонкий мягкий штрих Рисует образ памяти — залог, томящийся во времени; Как можно позабыть и мальчика того, что ты забыть не смог, И эту музыку на иностранном? Кинг перечитал стихотворение дважды и задался вопросом, как ему ответить на этот жест? Потому что это тоже был жест. Он еще раз пробежал глазами некоторые строчки, вспомнил свое знакомство с Робертом в кафе, две недели назад, и задумался — не ему ли Роберт посвятил эти стихи? Роберт тихо и почти неподвижно сидел рядом, ожидая какого-то отклика. И тут Кинг почувствовал, что Роберт снова подносит руку к его руке — только на этот раз Роберт уже не пытался забрать у него листок. Роберт вытянул палец и коснулся его руки. Безмолвный вопрос. (Они шли вдоль реки. Энни сосредоточенно хмурилась, пытаясь понять, что все это значит. Они, конечно, останутся друзьями. После того как он нанес ей первый удар, остальные удары давались ему уже легче.) Чарльз выпустил из пальцев страницу, поднялся и отодвинулся от Роберта. Тот склонил голову, словно извиняясь. Чарльз мучительно подбирал слова. В конце концов он сказал, что им лучше об этом забыть. И тут в дверь позвонили. Чарльз пошел открывать, а Роберт принялся лихорадочно сгребать свои рукописные листы и пихать их в портфель. Это была Энни. Кингу показалось, что лицо у нее заплаканное, но она сказала, что у нее все в порядке. Как только Энни вошла, она сразу почувствовала, что своим появлением она помешала чему-то, и ей стало неловко. Роберту тоже стало неловко; он чувствовал, что ему лучше уйти. Но Кинг был рад, что она пришла. Он представил Энни и Роберта друг другу, и они завели разговор на самые общие темы. Когда первая неловкость прошла, всем стало ясно, что это даже и к лучшему — что их теперь трое. Энни забыла пролитые слезы и уже не боялась расплакаться снова. Роберт спасся от унижения. А Кинга покинуло ощущение собственной уязвимости и беззащитности. Кинг предложил еще чаю. Энни с Робертом достаточно быстро разговорились, и вскоре Роберт уже непринужденно рассказывал о своей работе. Энни сказала, что ей всегда нравилась история. В общем, Роберт активно общался, а Кинг помалкивал. Энни с Робертом вспоминали случаи из прошлого, говорили о своих родных — обо всем, о чем Кинг никогда не спрашивал, потому что ему это было неинтересно. Наблюдая за тем, как Энни говорит, как она жестикулирует, Кинг с некоторым удивлением понял, что его все еще тянет к ней. И в то же время он постоянно чувствовал на себе пристальный взгляд Роберта. У Роберта явно сложилось впечатление, что Энни с Кингом любят друг друга — что ж, может, отчасти так оно и было. Возможно, в Энни он видел путь к сердцу Кинга. Но как бы там ни было, вскоре они с Энни болтали, словно старые друзья. Когда Энни только вошла в квартиру, она выглядела измученной и вымотанной. Сейчас она уже и забыла, под каким предлогом пришла; она просто общалась с приятным человеком, и ей было хорошо. Но в то же время она, как и Роберт, тайком наблюдала за Чарльзом. Почему же Энни с Робертом в конце концов оказались в одной постели? Может быть, это было всего лишь слияние двух ручейков, сбегающих в одну долину с противоположных склонов. Роберт втянул в разговор и Чарльза, упомянув, что они тут играли дуэтом. Энни сказала, что ей хочется их послушать. Чарльз начал отказываться — сказал, что играет вовсе не так хорошо, как получается по рассказам Роберта. Но Роберт уже вынимал из футляра скрипку и проверял настройку, так что Чарльз отправился за пианино. Роберт обратился к Энни: — Может, ты будешь переворачивать Чарльзу ноты? Она сказала, что ничего не понимает в нотах, а Роберт сказал, что Чарльз будет кивать, когда надо переворачивать лист. Партитуры Бетховена так и стояли на пюпитре; Роберт предложил «Крейцерову сонату». Чарльз не стал возражать, хотя и подумал, что это было не совсем честно — предлагать сонату с такой трудной партией фортепиано. Лично он предпочел бы что-нибудь попроще, «Весеннюю», например. Но тут Роберт заиграл вступление — звук скрипки, чистый, без сопровождения, заполнил комнату, где каждая вещь словно отозвалась резонансом. Было сразу понятно, что эту часть Роберт репетировал неоднократно. Так почему же Энни с Робертом в конце концов оказались в одной постели? Что их подтолкнуло друг к другу? Может, желание отомстить Чарльзу? Их отношения строились больше на дружбе, а не на сексе; на доверии — а не на любопытстве. Чарльз заиграл свою партию медленного вступления. Энни сидела рядом, придвинув кресло поближе к пианино. Он даже подумал, что заденет ее рукой, когда будет играть низкие ноты. Темп нарастал; скоро будет основная часть. Когда Энни потянулась к странице партитуры, на Чарльза пахнуло ее духами. Нет, все-таки он был прав, что решил с ней порвать. Глядя, как Энни болтает с Робертом, он снова почувствовал возбуждение — но лишь потому, что ее внимание было обращено не к нему. Кинг играл скверно, а после первой ошибки вообще перестал стараться. После того как ты сделаешь первую ошибку, остальные ошибки воспринимаются уже легче. И еще нужно было не забывать кивать Энни, когда переворачивать страницу. Краем глаза он видел ее постоянно — вот тут, рядом, слева, — и он видел, что в основном она смотрит на Роберта. Может быть, это такая игра? Может, она только изображает интерес к другому мужчине, чтобы заставить Кинга ревновать? Но если у них что-то получится, у Энни с Робертом, для него это будет вообще идеальный вариант — освободиться от нее и в то же время желать ее. Если Энни станет любовницей Роберта, вот тогда он захочет ее по-настоящему. В те редкие моменты, когда его партия в музыке не требовала полной сосредоточенности, он представлял себе соитие Энни и Роберта — воображал, как их переплетенные тела смотрелись бы со стороны. Тело Энни он помнил в мельчайших подробностях, но тем интереснее было представлять себе это тело в объятиях другого. Чарльз знал Роберта ровно настолько, насколько тот раскрывался в музыке, а Энни — насколько она раскрывалась в сексе. И играя с Робертом, Кинг не боялся взять неверный аккорд. Они оба не стеснялись своих ошибок и даже смеялись над ними. Энни сидела тихонько, опасаясь обидеть их. В конце первой части Чарльз заявил, что ему надо сделать перерыв — его пальцы устали, а мысли были далеки от музыки. Энни заверила обоих, что они прекрасно играли. Она все еще ощущала отголосок той дрожи, что прошла по ее телу во время начальных тактов — глубоких и чистых. Уже потом она будет вспоминать, как играл Роберт — взмахи смычка над струнами, небрежно упавшие на лоб волосы и сосредоточенный взгляд. Может, союз Роберта с Энни был предрешен именно в эти минуты — начальными тактами музыки и откликом дрожи, которая не забывается? 22 Чарльз и Роберт закончили «Паводок» к концу следующей недели. Кинг попросил Роберта написать статью о том, как притесняют гомосексуалистов, но Роберт отказался — мол, все, что он хочет об этом сказать, он выразил в стихах. Тогда Чарльз сам написал статью под названием «Призыв к терпимости». Статья заняла у него всего один вечер — и, как ни странно, именно из-за нее через пять лет жизнь Чарльза резко переменилась, а Роберт погиб. Говоря начистоту, дело было не столько в статье, сколько в одном-единственном предложении. Кто бы мог подумать, что несколько слов, поставленных в определенном порядке, приведут к таким катастрофическим последствиям? И нет лицемерия более явного, чем декларации Сесила Грива, чей интерес к молодым мужчинам ни для кого не секрет. Роберт потребовал убрать из текста это предложение — ведь Кинг пусть и неявно, но обличал то, что сам он пытался отстаивать. Кинг в ответ заявил, что его бесит именно лицемерие, о чем он и написал, а до сексуальной ориентации Грива ему дела нет, и отказался править статью. На самом деле он был рад возможности «проехаться» по политикану, которого особенно презирал. Роберт и сам совершенно не симпатизировал этому деятелю, который с таким рвением проводил кампании «за чистоту общественных нравов», но отношение Кинга его явно задело. Спорное предложение осталось в статье. Роберт напечатал «Паводок». Получилось пять страниц: две статьи и стихи — два перевода и три собственных стихотворения Роберта, подписанные «Ганимед». Потом Кинг тайком пробрался к фотокопировальному аппарату на факультете и сделал пятьдесят копий. Часть из них разложили в университете по служебным почтовым ящикам, часть засунули между страницами разных газет и журналов в магазинчике печатных изданий, часть оставили на столиках в кафе. А один экземпляр прицепили на доску объявлений исторического факультета. Эта затея была ненамного серьезнее школьных проделок — все это происходило как раз в те три-четыре месяца, когда казалось, что законы чуть-чуть смягчились, и почти все только и делали, что пробовали их на прочность. Кингу было интересно заниматься всем этим только из-за ощущения своей сопричастности — что он в чем-то участвует, что-то делает. Роберт в отличие от него безудержно упивался духом свободы. На факультетской доске объявлений памфлет продержался три дня — и Роберт как-то остановился, прочитал и лестно отозвался о стихах, как будто их написал кто-то другой. Он воображал, как совершенно незнакомые ему люди обсуждают его работу — незнакомые родственные души, о существовании которых он даже не знал. И никогда не узнает. За несколько дней памфлет в буквальном смысле растворился в потоке жизни — все копии до единой бесследно исчезли. И, как считали Кинг с Робертом, на этом все и закончилось. Им было приятно думать, что они, может быть, тоже внесли свой вклад в общее дело борьбы за свободу, хотя, наверное, «борьба» — это сильно сказано. Но именно та злополучная фраза о наклонностях Грива не позволила «Паводку» пропасть совсем без следа. Без нее памфлет считался бы противозаконным только из-за того, что его напечатали и распространили недозволенным образом — да, очерки и стихи никогда не прошли бы цензуру, но в атмосфере терпимости, которой тогда дышало буквально все, авторам не нужно было принимать какие-то особые меры предосторожности. Однако упоминание о Гриве подводило памфлет под статью «подстрекательство к бунтам». Тот самый экземпляр, которым Роберт любовался на доске объявлений, был отправлен одним местным партийным «шишкой» в полицию, где его подшили в специальную папку. И именно на него пять лет спустя наткнулся в архиве инспектор Мэйс; а Кинг к тому времени начисто позабыл, что же именно он написал. По странной и горькой иронии судьбы, такая вот мелочь обернулась гибельными последствиями — так неудачно построенная фраза порой обращает комплимент в оскорбление. По странной и горькой иронии судьбы, человек иногда умирает из-за невинной, в сущности, проделки в духе школьных проказ. Чарльз с Робертом продолжали встречаться и играли дуэтом, хотя теперь эти встречи становились все реже и реже. А Роберт очень сдружился с Энни. Именно он предложил собираться втроем — ходить в кино или на прогулки по воскресеньям. Очень скоро Кинг начал подыскивать подходящие предлоги, чтобы уклониться от участия в этих совместных походах и не напрягать Роберта с Энни. Рядом с ней он себя чувствовал скованно и неуютно, а ему это было не нужно. Именно Энни в конце концов соблазнила Роберта — она всегда была женщиной очень серьезной и даже степенной и, хорошенько подумав, решила, что Роберт того стоит и что так будет правильно. К тому времени они были уже очень близкими друзьями. По словам Роберта, как брат и сестра. Он нередко заходил к ней; они подолгу оставались наедине, но никто из них не делал последнего, решающего шага. Однажды вечером Энни села рядом с Робертом, совсем-совсем близко, и решительно поцеловала его. Не ответить на ее поцелуй — это было бы хамство. Это тоже был жест, но он вылился в ночь любви, сперва неуверенной и осторожной, но чем дальше, тем более и более раскованной, когда нервозность и страх отступили. В эту ночь Роберт убедил-таки себя, что он вовсе не обречен безысходно на связи с мужчинами — хотя время показало, что с этим выводом он несколько поторопился. А Энни была просто поражена тем, какой он нежный и внимательный; словно ее тело было хрупким цветком, которым он любовался и осторожно исследовал — но не сорвал и не сунул в гербарий (как Чарльз). Только потом, много позже, уже выйдя замуж за Роберта, она наконец прочувствовала в полной мере, как сильно ее оскорбил предыдущий любовник. Но тогда она еще тосковала по Кингу — когда ее роман с Робертом только-только начался, а роман с Чарльзом еще не закончился, для нее. Как-то вечером она занесла Чарльзу его книгу, которую он забыл у нее дома. Еще не прошло и трех месяцев с того вечера, когда они с Робертом играли «Крейцерову сонату», а она сама едва сдерживала слезы. Три недели назад была их первая ночь с Робертом. Конечно, книга была лишь предлогом. Энни пришла, чтобы расставить все точки над i. Она пришла, чтобы сказать Кингу, что он ей больше не нужен. И все-таки под конец она оказалась в постели Кинга. Может быть, именно этого она и хотела, когда пришла к нему в тот вечер? Он впустил ее, спросил, как она, как Роберт. Кинг мало виделся с Робертом после того, как они закончили «Паводок». Кинг не рассказывал Энни про «Паводок» и нисколечко не сомневался, что Роберт тоже ничего ей не сказал, хотя бы из тех соображений, чтобы не испортить свою репутацию в ее глазах. Что-то в ответе Энни — когда она заговорила про Роберта — подсказало Кингу, что эти двое спят вместе. Перед глазами вновь встала та же картина, что и в тот вечер, когда они познакомились, Роберт и Энни: ее тело — уже не такое знакомое, память стирала детали, — и мужская фигура поверх него. Кингу ужасно хотелось спросить, а знает ли Роберт, как это делается, если с женщиной? А в его, Кинга, глазах Энни вновь стала загадочной и интересной, словно окутанной флером тайны; совсем как тогда, в музее, когда он впервые увидел ее с группой школьников. От него не укрылось, что ее равнодушие к нему, ее беззаботный тон — лишь притворство. Ему доставляло особое удовольствие говорить с ней как с просто знакомой, одновременно смакуя воспоминания о ее теле — о формах, запахах, ощущениях. Он не собирался ворошить прошлое, тему подняла Энни: — А мы сможем забыть все, что было, и стать просто друзьями? — Да я уже и забыл, — сказал Кинг. Он не хотел сделать ей больно. Но его ответ очень ее обидел. Ему показалось, что она сейчас бросится вон, и он был бы не против, если бы она так и сделала. Но она не ушла. — Мне тебя не хватает. Иногда я скучаю, — сказала она. Энни была из тех женщин, которые пытаются залечить прежние душевные раны тем, что открываются для новых ударов. Кинг ответил, что ему тоже ее не хватает, и они сошлись на том, что им было очень неплохо вместе. Но Энни на этом не остановилась: — Мне было так хорошо с тобой, Чарльз. В смысле, в постели.