— Раньше это были всего лишь истории. Но теперь они проникают в жизнь и кажутся гораздо страшнее. Мейбл отводит взгляд — и я спрашиваю себя, не оттого ли, что ей это не близко. Может, она думает, что я драматизирую. Может, так и есть. Но я точно знаю, что теперь воспринимаю все не так, как прежде. Раньше я лила слезы над книгой, но потом закрывала ее и все заканчивалось. А сейчас каждая деталь отдается эхом внутри, вонзается, как заноза, саднит и гноится. — Все эти дни, — говорит Мейбл, — ты была совсем одна. — Это что-то меняет? Она пожимает плечами. — Ты думала, что я нашла новых друзей и ты мне больше не нужна? — Я не могла найти другого объяснения. Я готова рассказать ей все — пусть только задает вопросы. Это из-за темноты, из-за тепла. Из-за ощущения, что мы в чужом доме, на нейтральной территории, где нет ничего ни ее, ни моего; никаких подсказок в одеяле, в огне, в фотографиях на каминной полке. Как будто моя жизнь где-то далеко отсюда, хоть сама я здесь. — Что еще тебе интересно? — спрашиваю я. — Я хотела узнать насчет Голубки. Она ерзает, пружины скрипят. Мои руки тяжело лежат на коленях. На ее лице по-прежнему внимательное, пытливое выражение. Я по-прежнему могу дышать. — Хорошо, — говорю я. — Что именно? — Она знает о том, что случилось? Ведь никто не проверял почту, не получал ее писем. Сейчас их, наверно, уже отправили обратно, и мне интересно, сказал ли ей кто-нибудь, что он умер? — Не было никакой Голубки. Мейбл замирает в замешательстве. Я жду следующего вопроса. — Но все те письма… Спроси же меня. — Наверно… — говорит она. — Наверно, вся эта история и правда была слишком милой. Любовные письма к человеку, которого ты никогда даже не видел… Наверно… — повторяет она. — Наверно, он был по-настоящему одинок, раз все это выдумал. Она избегает моего взгляда. Она не хочет, чтобы я рассказывала что-то еще, — по крайней мере, не сейчас. Я знаю, каково это — не хотеть что-то понимать, поэтому мы молчим, а ее последняя фраза все крутится и крутится у меня в голове. И я думаю: это я была одинока. Я. Сталкиваться коленками под столом было недостаточно. Диванных лекций — недостаточно. Выпечки, кружек кофе, поездок в школу — недостаточно. Грудь сдавливает болью. — Он мог не быть одиноким. Мейбл хмурится. — Я все время была рядом. У него была я, но он все равно строчил свои письма. Она наконец поднимает на меня взгляд. — Это Я была одинока, — говорю я. А потом вновь повторяю эти слова, потому что так долго себе врала, а теперь мне наконец спокойно, я дышу размеренно и чувствую себя живой из-за правды. Не успеваю я опомниться, как Мейбл притягивает меня к себе. Я помню это ощущение, но стараюсь не вспоминать последний раз, когда мы обнимались, потому что это был последний раз, когда я вообще кого-либо обнимала. Она так крепко меня сжимает, что я даже не могу обнять ее в ответ, — поэтому просто кладу голову ей на плечо и стараюсь не шевелиться, чтобы ненароком не спугнуть. — Давай спать, — шепчет она мне на ухо. Я киваю, она разжимает руки, и мы опять ложимся на диван. Я отворачиваюсь и долго лежу, стараясь скрыть огорчение. Так крепко обнимать — только чтобы снова отпустить… Но затем мой призрак начинает опять что-то нашептывать. Он напоминает, как мне было холодно. Как сильно я замерзла. Напоминает о тепле Мейбл и о том, что она меня любит. Может, уже другой любовью, но все же любит. Пять тысяч километров, — говорит мой призрак. — Вот как ты ей дорога. Он говорит мне, что все в порядке. И тогда я поворачиваюсь и вижу, что Мейбл ближе, чем я думала. Я жду, что она отодвинется, но она просто лежит ко мне спиной. Потом я обнимаю ее за талию, и она расслабляется. Я утыкаюсь лицом ей в затылок и подгибаю колени, прижимаясь к ее согнутым ногам. Может, она уже спит. Я полежу так всего несколько минут. Только пока не оттаю окончательно. Пока не вспомню, каково это — лежать так близко к другому человеку. Мне хватит этого воспоминания еще на несколько месяцев. Я вдыхаю ее запах. Говорю себе, что нужно отвернуться. Сейчас. Еще чуть-чуть. — Больше не исчезай, — говорит она. — Ладно? Я касаюсь лицом ее мягких волос. — Пообещай мне. — Обещаю. Я начинаю отворачиваться, но она берет меня за руку и придвигается так, что мы соприкасаемся всем телом. С каждым вздохом зима отступает. Я закрываю глаза, вдыхаю ее запах, думаю о доме, который не принадлежит ни одной из нас, слушаю потрескивание огня, ощущаю тепло комнаты и ее тела, и с нами все в порядке. Мы в порядке. Три апельсина. Пакет белого хлеба. Записка: «Ушел покупать подарки на Рождество. Ничего не крадите — я знаю, где вы живете!» Две кружки перед полным электрическим кофейником. Глава четырнадцатая — Электричество дали, — говорю я. Мейбл кивает и показывает на записку: — Смешной он. — Ага. И милый. — Очень. Кажется, никогда прежде я не засыпала в темной комнате, которую впервые рассматривала лишь поутру. Прошлой ночью я разглядела предметы, но не цвета. Теперь я замечаю окна — их рамы выкрашены в темно-зеленый цвет, Они бы сливались с деревьями, не будь снаружи белым-бело. На занавесках узор из желто-синих цветов. — Как думаешь, Томми их сам выбирал? — Надеюсь, — говорит Мейбл. — Но вряд ли. — А как тебе кажется — он убил оленя? Она оборачивается к каминной полке, словно чучело может ей что-то рассказать. — Нет. А тебе? — Нет, — отвечаю я. Мейбл открывает пакет с хлебом и вынимает четыре кусочка. — Наверно, мы можем вернуться, когда захотим. Я наливаю нам кофе и отдаю ей кружку посимпатичнее. Потом сажусь на место, откуда открывается вид покрасивей, потому что мне, в отличие от Мейбл, не безразлично, на что смотреть. У кухонного стола неровные ножки, и он качается, стоит на него чуточку облокотиться. Мы пьем черный кофе, потому что у Томми нет сливок, и едим тосты без ничего, потому что не можем отыскать масло или джем. Большую часть времени я смотрю в окно, но иногда — на Мейбл. Утренний свет у нее на лице. Волны ее волос. Она жует тост со слегка приоткрытым ртом. Слизывает с пальцев крошки. — Что? — спрашивает она, заметив мою улыбку. — Ничего, — отвечаю я, и она улыбается в ответ. Не знаю, люблю ли я ее по-прежнему, но я до сих пор считаю ее невероятно красивой. Она чистит апельсин, делит его на идеальные половинки и протягивает одну из них мне. Я бы носила ее, как браслет дружбы, если бы могла. Но вместо этого я поглощаю апельсин долька за долькой и думаю, что это значит гораздо больше. Вместе завтракать в тишине. Одновременно есть одно и то же. — Клянусь, — говорит Мейбл, — я могла бы есть сутки напролет. — Я купила гору еды. Как думаешь, она испортилась за ночь?