— Сомневаюсь. Было холодно. Совсем скоро мы моем тарелки и оставляем их сушиться на кухонном полотенце. Затем складываем постельное белье на журнальный столик и собираем диван. И вот мы стоим на том месте, где ночью была кровать, и смотрим в окно на снег. Думаешь, мы сможем вернуться сами? — спрашивает Мейбл. — Надеюсь. Мы находим ручку и на обратной стороне Томминой записки оставляем кучу «спасибо» и восклицательных знаков. — Готова? — спрашиваю я. — Готова, — отвечает Мейбл. Но, кажется, к такому морозу невозможно быть готовым. От него перехватывает дыхание и больно дышать. — За тем поворотом будет видно общежитие. — Это все, что я могу выдавить, потому что каждый вздох дается с трудом. Утром Томми расчистил от снега узенькую дорожку, но она ледяная и скользкая. Приходится ступать очень осторожно. Долгое время я смотрю только под ноги, а когда наконец поднимаю голову, то вижу вдалеке общежитие. Чтобы до него добраться, нам нужно сойти с расчищенной дорожки и пойти прямо по нетронутому снегу. С первым же шагом мы понимаем, как много его выпало за ночь. Снег достает нам до икр, а брюки на нас совсем неподходящие, поэтому он просачивается сквозь них. Это больно. Мейбл в легких кожаных ботинках, предназначенных для калифорнийских улиц. К тому моменту, как мы доберемся до общежития, они насквозь промокнут и, вероятно, будут безнадежно испорчены. Возможно, стоило дождаться возвращения Томми и попросить его отвезти нас обратно, но мы уже здесь, поэтому остается только идти вперед. По-моему, я впервые вижу такое чистое небо: я даже не догадывалась, что оно может быть таким — пронзительно голубым и ясным. У Мейбл посинели губы; я не просто дрожу, а трясусь всем телом. Зато мы почти на месте — над нами уже возвышается здание. Пальцы окоченели и поначалу не могут согнуться и ухватить ключ, но потом мне все-таки удается засунуть его в замочную скважину. Только теперь мы не можем открыть дверь. Мы расчищаем снег руками, отталкиваем его ногами, тянем дверь; наконец она поддается и описывает дугу, рисуя одно крыло снежного ангела. А потом захлопывается за нами. — Душ, — произносит Мейбл в лифте. Как только мы оказываемся на моем этаже, я бегу в комнату за полотенцами. Мы заходим в разные кабинки, стягиваем одежду и так отчаянно жаждем тепла, что даже не испытываем неловкости. Мы долго стоим под водой. Онемевшие руки и ноги сначала горят и лишь спустя какое-то время оттаивают. Мейбл заканчивает первой; я слышу, как она выключает воду. Я даю ей время добраться до комнаты. Да я и рада постоять подольше под горячей водой. * * * Мейбл права: еда все еще холодная. Мы стоим рядом на кухне и глядим в холодильник; из вентиляционных решеток веет теплом. — Это все ты купила? — спрашивает она. — Да, — говорю я, хотя все и так понятно: продукты подписаны моим именем. — Я голосую за чили[24]. — произносит Мейбл. — К нему есть кукурузный хлеб. А еще масло и мед. — Боже, звучит великолепно. Мы хлопаем дверцами шкафчиков, пока наконец не отыскиваем кастрюлю для чили, терку для сыра, противень для хлеба и тарелки со столовыми приборами. Пока я переливаю чили в кастрюлю, Мейбл произносит: — A y меня есть новости. Хорошие новости. Я все ждала подходящего момента. — Рассказывай. — У Карлоса будет ребенок. — Что? — Гризельда на пятом месяце. Я изумленно качаю головой. Карлос, брат Мейбл, уехал в колледж до того, как мы с ней подружились, поэтому видела я его всего несколько раз, но… — Ты станешь тетей, — говорю я. — Tia Мейбл, — отвечает она. — Фантастика. — Скажи? — Ага. — Они попросили нас одновременно созвониться по видеосвязи. Родители были в городе, я — в колледже, они — в Уругвае… — Они теперь там живут? — Да, пока Гризельда не закончит диссертацию. Я бесилась, потому что видеосвязь все время глючила, но когда они наконец появились на экране, я сразу увидела ее животик и разревелась. Родители тоже расплакались. Это было что-то… и очень вовремя, потому что они как раз убрали вещи Карлоса из его комнаты и вовсю грустили. Не то чтобы они не хотели этого делать, просто охали, мол: «Наш сын уже вырос, он никогда не будет больше нашим маленьким мальчиком!», а потом такие: «Внук!» — Из них выйдут отличные бабушка и дедушка. — Они уже покупают вещи для малыша. Все гендерно нейтральное, потому что пол ребенка решили оставить сюрпризом. Я думаю о Мейбл и ее крошке-племяннице или племяннике. Представляю, как она поедет в Уругвай, чтобы познакомиться с младенцем. Как будет наблюдать за трансформацией человека — от круглого животика до малыша, а потом и ребенка, который сможет ей что-то рассказать. Думаю о том, насколько, должно быть, счастливы Ана и Хавьер — наверняка вспоминают то время, когда Карлос был еще маленьким. Я чуть не охаю. Кажется, я никогда не осознавала, что жизнь может так разрастаться. Я думала об этом в более широком контексте — о природе и времени, о веках и галактиках — но сейчас впервые задумалась, что Ана и Хавьер тоже когда-то были молодыми и влюбленными, что у них родился первенец и он рос у них на глазах, а потом женился и переехал на другой конец света. И теперь у них будет еще один любимый потомок. И со временем они состарятся и станут как Дедуля — седовласыми и неспешными, но в их сердцах будет так же много любви. Меня поражает это открытие. Я потрясена. Однако несмотря на радостную новость, меня поглощает черная пропасть одиночества. Интересно, что почувствовал Дедуля, когда узнал, что мама беременна. Она была такой молодой, да и парня он не видел, но радость наверняка ощутил. Может, когда первый шок прошел, Дедуля даже подтанцовывал и улюлюкал при мысли обо мне… Мейбл рассказывает о планах Карлоса и Гризельды, о предполагаемой дате родов, о своих любимых именах. — Я составляю список, — говорит она. — Сейчас зачитаю. Вообще, конечно, я уверена, что они сами придумают имя, но вдруг мне удастся подобрать идеальное? Я пытаюсь быть здесь, с ней, в минуту радости. — С удовольствием послушаю. — О нет! — внезапно говорит она, указывая на кастрюлю. Чили закипело и теперь пузырится и переливается через края. Мы уменьшаем огонь. Кукурузный хлеб будет выпекаться еще двадцать минут. Я выслушиваю размышления Мейбл о дизайне детской комнаты, о том, что она не сможет приехать на вечеринку для будущей матери посреди весеннего семестра, но обязательно что-нибудь придумает. Я вполне себе держусь, честно, — просто не могу избавиться от разъедающего чувства одиночества. Когда в разговоре наконец наступает пауза, а все темы о ребенке, кажется, уже исчерпаны, я сажусь за стол, а она — напротив. — Ты сказала, что он был милым, — говорю я. — Что Дедуля был милым. Мейбл хмурится. — Я уже извинилась. — Нет, — отвечаю я. — Это ты меня извини. Расскажи еще что-нибудь. Она молча смотрит на меня. — Пожалуйста. Пожимает плечами. — Ну, он всегда… занимался всякими классными делами. Например, полировал подсвечники. Кто вообще это делает? Дедуля сидел за круглым кухонным столом, мычал под песни на радио и натирал медь до блеска. — А еще он целыми днями рубился в карты со своими дружками, точно по работе или вроде того. Говорил, будто это помогает ему сохранять ясную голову, хотя дураку понятно, что в этих играх главным были виски да хорошая компания, так ведь? Ну и денежные выигрыши. Я киваю. — Он выигрывал чаще остальных. Думаю, благодаря покеру он и отправил меня сюда. Двадцать лет копил свои маленькие выигрыши. Мейбл улыбается.