ИЮЛЬ И АВГУСТ Это было лето без сна, лето долгих прогулок. Теперь я редко приходила домой к ужину, как будто мы с Дедулей готовились к будущему друг без друга. Поначалу он еще иногда оставлял мне еду. Пару раз я сообщала ему по телефону, что принесу блюдо от Хавьера. Но постепенно мы совсем перестали ужинать вместе. Я боялась, что он вообще ничего не ест, но на все мои расспросы он отнекивался. Однажды я пошла в подвал постирать белье и обнаружила, что один из его носков набит окровавленными носовыми платками. Их было семь. Я разложила их и замочила так, как он учил. Потом подождала, пока машина закончит крутиться, в надежде, что пятна отстираются. Все семь платков стали белоснежными, но у меня по-прежнему стоял ком в горле и тянуло живот. Один за другим я сложила их маленькими квадратиками и отнесла наверх со стопкой чистого белья. Когда я зашла в гостиную, Дедуля наливал себе виски. Он посмотрел на белье у меня в руках. — Как ты себя чувствуешь, Дедуль? — Так себе, — откашлявшись, ответил он. — Ты ходил к доктору? Он фыркнул — что за абсурдная мысль, а я вспомнила, как однажды, еще в средней школе, пришла после ОБЖ и рассказала ему, как опасно курить. — Какой американский у нас разговор. — Но мы ведь живем в Америке. — Да, Моряк, живем. Но где бы мы ни жили, нас все равно что-нибудь убьет. Конец всегда приходит. Я не знала, как с этим поспорить. А стоило быть настойчивее. — Ты не пила его, так ведь? — спросил он, поднимая бутылку виски. Я покачала головой. — Я имею в виду, кроме того раза. — Только тогда, и всё. — Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Он закрутил крышку и взял свой стакан. — У тебя есть пара минут? Хочу тебе кое-что показать. — Конечно. Дедуля указал на обеденный стол, на котором лежали какие-то бумажки. — Давай присядем. Это были письма из моего будущего колледжа с благодарностью за оплату первых двух семестров. А еще — конверт с моей картой социального обеспечения и свидетельством о рождении. Я и не знала, что они у Дедули. — А это — информация о твоем новом банковском счете, — пояснил он. — На первый взгляд, там много денег. Их правда много. Но они закончатся. Когда уедешь, никаких больше кофе за четыре доллара. Это деньги на еду и на транспорт, на учебники и простую одежду. Сердце забилось сильней. В глазах защипало. У меня на свете был один только он. — А вот твоя новая карточка. Пин-код — четыре, ноль, семь, три. Запиши куда-нибудь. — Я могу пользоваться своей обычной картой, — сказала я. — С нашим общим счетом. Я вновь взглянула на сумму с банковской выписки. У нас никогда не было столько денег. — Мне не нужно так много. — Нужно, — возразил он. Затем сделал паузу и прокашлялся. — Будет нужно. — Но мне нужен только ты. Дедуля откинулся на спинку кресла. Снял очки. Протер их. Надел обратно. — Моряк. Глаза у него были желтые, как маргаритки. Он кашлял кровью. Сидел рядом со мной и выглядел как скелет. Он покачал головой и произнес: — Ты же всегда была умной девочкой. * * * Тем летом я старалась избегать тяжелых мыслей. Тем летом притворялась, что конец никогда не наступит. Тем летом потеряла счет времени и совсем не заботилась о том, какой сейчас день или час. Тем летом было так солнечно и тепло, что я поверила, будто так будет всегда, будто впереди еще куча времени, будто кровь на носовых платках — лишь упражнение по выведению пятен, а не признак грядущего забвения. Это было лето отрицания. Лето познания того, что тело Мейбл может делать со мной, а мое — с ней. Лето в ее широкой белой постели. Лето ее темных волос, разбросанных по подушке. Лето на моем красном ковре. Лето солнца на наших лицах. Лето, когда любовь была во всем и мы не говорили о колледжах и расстояниях, а просто катались на автобусах и машинах и часами гуляли по городу в сандалиях. Туристы заполонили пляж, заняв наши любимые места, так что мы одолжили у Аны машину и пересекли Золотые Ворота в поисках клочка океана только для нас двоих. Мы ели рыбу с картошкой фри в полумраке паба в чужом районе, собирали на пляже стеклышки вместо ракушек, целовались среди секвой, целовались под водой, целовались во всех кинотеатрах города на самых ранних и самых поздних сеансах. Мы целовались в книжных лавках, в музыкальных магазинах, в примерочных. Целовались у «Лексингтона»[25], потому что внутрь нас не пускали из-за возраста. Поглядывали внутрь на всех этих женщин с короткими стрижками и длинными волосами, в помаде и в тату, в узких платьях и узких джинсах, застегнутых на все пуговицы и полуобнаженных, — и представляли себя среди них. Мы не говорили об отъезде Мейбл, хоть она и должна была уехать за пару недель до меня. Мы не говорили ни о крови на платках, ни о кашле, который доносился из другой части моего дома. Я не рассказывала ей про все те бумажки и новую карточку — да я почти и не думала о них, а вспоминала, лишь когда оказывалась одна, в самые мрачные и тихие часы. Но тогда я просто отбрасывала эти мысли в сторону. Увы, даже самое яростное отрицание не может остановить время. И вот мы уже стоим в ее прихожей, а вокруг чемоданы и спортивные сумки, которые она собрала, пока меня не было. Завтра их погрузят в машину. Ана и Хавьер предложили мне съездить с ними в Лос-Анджелес, но я не могла представить, как буду возвращаться без нее, одна на заднем сиденье, — и, кажется, Мейбл почувствовала облегчение, когда я отказалась. — Я бы, наверно, прорыдала всю дорогу, — сказала она мне ночью, когда мы лежали у нее в комнате. — То есть я в любом случае буду рыдать, но ты хотя бы этого не увидишь. Я попыталась улыбнуться, но не смогла. Главная проблема отрицания в том, что правда все равно приходит, а ты к ней не готов. Мы открыли ее ноутбук. Посмотрели маршруты от Лос-Анджелеса до округа Датчесс в Нью-Йорке. Сорок часов на машине. Мы решили, что сорок часов — не так уж и много, мы-то думали, что будет больше. Мы можем встретиться в Небраске — всего лишь в двадцати часах езды от каждой из нас. Мы сказали: делов-то. Но почему-то не могли посмотреть друг другу в глаза. Посреди ночи Мейбл прошептала: — Мы не встретимся в Небраске, так ведь? — У нас даже машин нет, — покачав головой, ответила я. — У нас трижды будут каникулы, — сказала она. — Когда мы обе приедем домой. — Все говорят «четыре года», но ведь на самом деле мы пробудем там всего несколько месяцев, а потом еще несколько — дома. Она кивнула. Провела пальцами по моему лицу. Утро наступило слишком быстро. Яркий свет, грохот с кухни. Я знала, что не смогу проглотить ни кусочка, поэтому быстро оделась и ушла еще до завтрака. Я ехала домой на автобусе и слушала по кругу одну и ту же душераздирающую песню, потому что тем летом грусть все еще казалась прекрасной. Глава шестнадцатая Наше время выходит, а я к этому не готова. Я вновь ощущаю пустоту общежития и постепенно начинаю осознавать, что на Рождество ничего не изменится, что здание останется таким как прежде, только опустеет еще на одного человека. Здесь не потеплеет, не замерцают гирлянды, не запахнет хвоей. Не будет песенок Дедули. Куда, интересно, подевались наши игрушки? Ангелок-колокольчик. Раскрашенная лошадка, маленькое деревце, блестящая буква М. Полдень, час дня. Я постоянно проверяю телефон, потому что не хочу, чтобы время незаметно ускользнуло. Всего два часа, а я уже вымотала себя и не могу отделаться от мысли, что все опять заканчивается; только в этот раз еще тяжелее, ведь я знаю, что ждет меня потом. Пол третьего. А мне еще столько надо ей рассказать. Она больше не спрашивает про Дедулю. И с прошлой ночи не упоминала Голубку. Мне известно это чувство, когда не желаешь знать всю правду; но в то же время я уверена, начни я говорить, и она меня выслушает. Наверно, мы обе неосознанно разыгрываем какую-то игру и ждем друг от друга первого хода. Уже три часа, а я так ничего и не сказала. Но в конце концов я начинаю. Я заставляю себя начать. — Мне нужно рассказать тебе о том, что случилось после твоего отъезда, — говорю я. Мы уже вернулись в мою комнату: сидим на ковре и листаем стопку журналов Ханны. Я смотрю на картинки с идеальными домами и идеальными нарядами, но не могу сосредоточиться ни на одной подписи.