— Он, — шепчу я. — Не понимаю, — говорит она. — У него в спальне оказался чулан. И в нем была его настоящая жизнь. Там было столько всякого… — Всякого чего ? — Я нашла его письма. Он сам их писал. Ставил ее имя, но писал все сам. — Марин, я не… Глава девятнадцатая АВГУСТ Я проснулась от того, что Дедуля ушел. Щелчок двери, шаги вниз по лестнице. Я выглянула в окно и увидела, как он заворачивает за угол, направляясь в магазин, или к Бо, или в любое другое место, где он пропадал во время своих прогулок по району. Я опять уснула и только после одиннадцати встала и пошла в душ. Вымывшись, сварила на завтрак несколько яиц и оставила в миске парочку для Дедули. Сделала себе чай и положила второй пакетик в его чашку, чтобы он просто залил его кипятком, когда вернется. Затем почитала на диване, а позже вышла на улицу. Остаток дня я провела в парке Долорес с Беном и Лейни: бросала собаке мяч, смеялась вместе с Беном, вспоминала то, что мы пережили за последние семь лет. Потом мы привязали Лейни к столбу рядом с любимой такерией[26] Бена и из окна наблюдали, как всякие хипстеры останавливаются ее погладить. — Как ты будешь жить без всего этого? — спросил Бен, когда мы принялись за буррито. — В Нью-Йорке вообще есть мексиканская еда? — Честно? Без понятия. Я вернулась домой после восьми и сразу ощутила тишину. — Дедуль? — крикнула я, но, как и прошлым вечером, он не ответил. Его дверь была закрыта. Я постучала и подождала. Ничего. Машина стояла перед домом. Я спустилась в подвал проверить, не стирает ли он, но машинка молчала. На кухне в миске так и лежали яйца, которые я для него сварила, а в кружке — сухой чайный пакетик. Оушен-Бич. Я поищу его там. Я взяла свитер и вышла на улицу. Небо стремительно темнело, и когда я пересекала шоссе Грейт-Хайвей, меня ослепили фары машин. Я побежала по песку к дюнам. Песколюбка царапала лодыжки, над головой летали птицы. Я не глядя миновала знак, предупреждающий об опасности, на который никто никогда не обращал внимания, хоть опасность эта была самой что ни на есть настоящей. Я думала о Дедулиных намокших брюках, о его тощем теле, о крови на платках. Было уже темно, и отчетливо я видела только воду. Жаль, поблизости не было никого из маминых друзей — но даже опытные серфингисты не плавают в сумерках. По пляжу прогуливались несколько компаний и парочка одиноких собачников. Никаких стариков. Я пошла обратно. Вернувшись домой, я принялась колотить по Дедулиной двери. Тишина. От паники все плыло перед глазами. Ряд взлетов и падений… Легкое качание между верным и ошибочным… Это мое подсознание надо мной издевается. Я устроила истерику на пустом месте. Дедуля постоянно уходит из дома — да и я все лето где-то пропадала, — так почему же он должен сейчас сидеть тут и ждать меня? Я припала к его двери. — Дедуль! — заорала я. Я кричала так громко, что он бы точно проснулся, если бы спал. Но ответом была лишь тишина. Я попыталась убедить себя, что все хорошо. Пошла на кухню и поставила кастрюлю с водой на плиту. Он вернется еще до того, как вода закипит. Я бросила в кастрюлю макароны и включила таймер. Не пройдет и десяти минут. Растопила немного масла. Я не была голодна, но все равно намеревалась съесть пасту — ведь, пока я буду сидеть за столом, он точно зайдет в дом и окликнет меня по имени. Часы тикали. Я ела очень медленно. Однако тарелка опустела, а Дедуля так и не появился. Я не понимала, что происходит, но пыталась понять. Не хотела плакать, но все равно плакала. Я взяла телефон и позвонила Джонсу, стараясь унять дрожь в голосе. — He-а, — сказал Джонс. — Не видел его со вчера. Мы собирались встретиться завтра. Я позвонила Бо. — Покер только завтра вечером, — напомнил он. Я вернулась к Дедулиной двери. Я колотила по ней с такой яростью, что чуть не снесла с петель, хотя понимала, что нужно просто повернуть ручку. Но вместо этого я снова взяла телефон. Ответил Хавьер. — Ты везде посмотрела? — спросил он. — Везде, кроме его комнаты. У него закрыта дверь. Хавьер замолчал. Я расслышала в этой паузе его недоумение. — Открой ее, Марин, — наконец сказал он. — Давай же, открой. — А что, если он там! — спросила я совсем тихо. — На дорогах пробки, но мы примчимся как можно скорее… — Я одна. — Я даже не понимала, что говорю. — Я позвоню в полицию. Они, скорее всего, приедут раньше нас. Просто подожди. Мы скоро будем. Откроем дверь вместе. Мы уже выезжаем. Я не хотела заканчивать разговор, но он положил трубку, и я осталась стоять с трясущимися руками перед закрытой дверью. Я отвернулась к противоположной стене, на которой висел мамин снимок. Я нуждалась в маме. Я сняла фотографию со стены, чтобы получше ее разглядеть. Вытащила из стеклянной рамки. Может, я смогу что-нибудь вспомнить, если подержу снимок в руках? Может, почувствую ее рядом? Я пошла к журнальному столику и опустилась перед ним на колени; отогнула маленькие металлические зажимы. Потом подняла картонку и увидела пожелтевший оборот фотографии, на котором рукой Дедули была сделана подпись: «Голубка на Оушен-Бич, 1996». На секунду у меня все поплыло перед глазами. Меня сковал холод. Может, это мой разум все усложняет. Может, «Голубка» — это все равно что «солнышко» или «моя хорошая» — ласковое словечко, которым можно называть кого угодно. Впервые в жизни я сама открыла его дверь. И вот я у Дедули в кабинете. За все пятнадцать лет, что я жила в этом доме, я никогда сюда не заходила. Одна стена была сплошь заставлена полками, а на них громоздились бесчисленные коробки с письмами. Я потянулась к одной из них трясущимися руками. На конверте стоял наш адрес. Но почерк был Дедулин. Я раскрыла конверт. «Папочка, — говорилось в письме, — горы сегодня особенно красивые. Когда ты приедешь в гости? Хотя бы ненадолго! Марин ходит в школу, у нее свои друзья. Ты вполне можешь оставить ее одну на пару недель». Я остановилась. Взяла следующее письмо, адресованное Клэр Дилейни из Колорадо. Без штампа — значит, оно так и не было отправлено. Развернула: «Ты же знаешь, я не могу. Не сейчас. Но скоро. Очень скоро». Я взяла другую коробку писем, и все они — от него — ей, от нее — ему. Все написаны его почерком. Написаны много лет назад. Я пыталась читать, но перед глазами все расплывалось. Я услышала вдалеке вой сирен. Прошла из кабинета в спальню. Здесь пахло чаем и сигаретами. Здесь пахло им. Кровать заправлена, вокруг все чисто. Я впервые подумала о том, как же несправедливо, что я ни разу тут не бывала. Как несправедливо, что все это время была отрезана от него. Дверца шкафа была приоткрыта, свитера на полках аккуратно сложены. Я выдвинула ящик комода и увидела рубашки, которые стирала для него пару дней назад. В маленьком ящике лежали носовые платки. Я что-то искала, но не могла понять, что именно. Сирены завывали все громче. А потом я увидела ее. Старенькое кресло с бархатной обивкой стояло возле неприметной двери. Я отодвинула его. Повернула ручку. За дверью оказалось помещение — что-то среднее между шкафом и комнатой. Внутри было темно, но я разглядела свисающую с потолка цепочку и потянула ее. Свет озарил вещи моей матери. Они хранились там, словно в музее, — в прозрачных пакетах с лавандовыми саше и бирками «рубашки», «шорты и брюки», «нижнее белье и купальники», «платья», «обувь». «Документы из школы», «записки и письма», «плакаты и сувениры», «книги и журналы». Одну стену полностью занимали ее фото. На ней не было ни свободного сантиметра — везде ее снимки, которые он мне никогда не показывал. Вот она — маленькая девочка в кружевном воротничке. Вот — подросток в рваных джинсах. Девушка в купальнике и гидрокостюме. Молодая мать с ребенком на руках — со мной на руках. Сирены смолкли. В дверь постучали. — Полиция! — раздался снизу крик. На этих снимках мама казалась незнакомкой. Я не знала, где сейчас Дедуля, но понимала, что больше не хочу его видеть. Никогда. Должно быть, входная дверь с грохотом поддалась. Должно быть, они поднялись по лестнице.